Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси

• Название: Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси
• Автор: Джефф Дайер
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-386-01750-7

Действие свежего, эклектичного и дерзкого романа Джеффа Дайера «Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси» разворачивается в двух разных городах — гедонистической Венеции и иррациональном Варанаси. По сути, это отдельные новеллы, тонко связанные между собой почти невидимыми нитями. Два английских журналиста сорока с лишним лет пребывают в поисках любви и экзистенциального смысла. Оба так или иначе находят искомое. Оба шокируют своей откровенностью.

Этот изысканный и ни на что не похожий роман, исследующий темы любви, отношений между полами, искусства, смерти и духовности, подтверждает репутацию Дайера как одного из самых одаренных и оригинальных британских писателей.

---

С тех пор я всегда ходил гулять в дхоти. Мои белые ляжки вскоре стали такими же коричневыми, как и голени. Я даже перестал сознавать, что одет таким образом. Я чувствовал себя отлично, очень естественно и настолько прохладно, насколько это вообще возможно в той местности, где можно ощущать лишь страшную жару. Проходя мимо парочки бхангующих хиппи, я услышал, как один из них сказал:

— Боже, это же Шуман-зе-Хьюман[199].

Чуть дальше я встретил своего друга, того, в чьи глаза я недавно смотрел. Я помахал ему, но он, кажется, меня не узнал — возможно, потому, что я изменился до неузнаваемости, хотя, на мой взгляд, я все еще был узнаваемо собой. Но вероятнее всего, он просто ничего не помнил, потому что не имел памяти. Обладание воспоминаниями тоже было одной из форм привязанности, одной из форм желания. Лично я в них больше не нуждался.

Кстати о воспоминаниях. Я забыл упомянуть, что Лалин и Даррелл уехали из Варанаси. Они отправились в Раджастан, а после в Джайпур и Джайсалмер — город в пустыне. Они не то полетели на самолете, не то поехали на поезде до Джайпура или Джодхпура. Лалин спросила, не хочу ли я поехать с ними, но у меня не было ни малейшего желания покидать Варанаси.

— Быть в Варанаси — значит быть везде, — сказал я. — Этот город — космограмма и мандала. Когда ты уже все испытал и пережил, это, наверное, самое нескучное место на земле. И что особенно важно, блины в «Лотос-лаунже» со временем не становятся хуже.

— Нам за тебя как-то неспокойно, — сказала Лалин.

— За меня? Как мило с вашей стороны. Вот только не знаю почему. Кажется, я начинаю тут приживаться.

— Просто… ты кажешься…

— Что? Ты же не собираешься опять обвинить меня в том, что я живу, как обезьяна? Это уже в прошлом, обещаю. Я даже подумываю выучить санскрит. Обезьяну ты за этим занятием уж точно не застанешь.

— По крайней мере, чувство юмора у тебя пока на месте.

— На самом деле это мне нужно за тебя беспокоиться.

— Это еще почему?

— Даррелл.

— А что с ним такое?

— Он из ЦРУ.

— Из ЦРУ?!

— Я подозревал это с того момента, как его увидел. Теперь я в этом уверен.

— Ну, тогда он рекламирует их с самой лучшей стороны, — сказала она, ничуть не обеспокоенная.

— Я знаю. Я и сам подумываю к ним завербоваться.

— Тебя не возьмут. Ты ненадежен с точки зрения госбезопасности.

— А если Даррелл замолвит за меня словечко?

Лал с улыбкой погладила меня по голове:

— У тебя отрастают волосы. Такие пушистые — настоящий гусенок.

Хорошо она это сказала, подумал я.

— Пушистый, как гусенок, и гладкий, как выдра. Это будет отныне моим девизом.

Мы обнялись на прощание.

— Ой! — Это я наступил на ее обутую в сандалету ногу.

— Извини. Я такой неуклюжий.

— Ничего страшного.

С Дарреллом мы тоже обнялись. Я не наступал ему на ногу, а он не стал гладить меня по голове и говорить, что я пушистый, как гусенок. Зато я сказал ему, что теперь, когда они стали парой, Лалин пора начинать носить телятину. Поскольку мы расставались, я сфотографировал их на память на террасе «Вида на Ганг». Они сняли солнечные очки и стояли, обняв друг друга за талию и улыбаясь. Над головой пролетели какие-то птицы. Фотография получилась хорошая и вместе с тем совершенно обычная. На заднем плане текла великая река, широкая, неподвижная. Мне было грустно, что мои друзья уезжают, и вместе с тем совершенно все равно. Как и все остальные, они были здесь только проездом, только в гостях. То же самое относилось и ко мне. Хоть я и был здесь и не собирался никуда уезжать, я тоже был лишь гостем, и просто проездом, пушистый, как гусенок, гладкий, как выдра.

Каждое утро я окунался в Ганг, который все так же тек и оставался, тек прочь и оставался тут. Иногда я даже плавал в нем, недалеко, всего пара гребков. Я старался не хлебнуть речной воды, но несколько капель всякий раз неизбежно попадали мне в рот. Как-то утром я увидел дельфинов, обитавших, по слухам, в реке. Их было два, черные и гладкие, в своих аквалангистских костюмах, они то всплывали на поверхность, то ныряли, демонстрируя свои продолговатые улыбки. Трудно было поверить, что такое может быть на самом деле, но сам этот факт многое говорил и о дельфинах, и о Ганге, и о бытии как таковом. Он говорит, что в Ганге точно есть дельфины, а если тут есть дельфины, то могут быть и всякие другие существа, к примеру выдры, и не только тут, а и в других реках, да и не только в реках.

«Проходя, остаешься, — пел я самому себе. — Оставаясь, проходишь».

В день своего первого купания я заходил в воду с опаской; теперь же я спокойно нырял с гхатов. «Нырял» — это, конечно, сильно сказано. На самом деле это было не так зрелищно. Это было больше похоже на вытягивание вперед — когда вытягиваешься вперед всем телом, ни на что не опираясь и отпуская себя, а после плюхаешься брюхом об воду. Солнце припекало так сильно, что, выбравшись из воды, я обсыхал всего за пару минут. После этого я шел в «Лотос-лаунж», чтобы съесть свой блин с лимоном и сахаром, или просто шел обратно в отель и там спокойно занимался ничегонеделанием. Я шел медленно, но был открыт ко всему. Все было возможно. Я не удивился бы, узнав, что давно уехал из Варанаси и что теперь я военный преступник в Буэнос-Айресе в 1950-е годы. Если бы я вдруг оказался у себя дома на диване за просмотром документального фильма о Варанаси или за игрой в «Varanasi Death Trip», это не сильно изменило бы мое восприятие ситуации, потому что в моей ситуации мало бы что поменялось. Когда кто-то сказал мне, что в семидесятые я учился с ним в Чартерхаусе, я и глазом не моргнул, хотя я знал о Чартерхаусе лишь то, что это школа и что там в свое время учился не то Пит Хэммил[200], не то Питер Гэбриэл[201]. Если бы ко мне сейчас вдруг кто-то подошел и заявил, что понятия не имеет, кто я такой и о чем говорю, я бы согласился с ним и сказал лишь:

— Я тоже.

На самом деле все так и случилось, кто-то это и вправду сказал — ну или что-то в этом роде, — только это был не кто-то, а Ашвин. Он как раз вернулся из Хампи, где Изобель, по всей видимости, дала ему от ворот поворот и где он наконец-таки поимел тот нервный срыв (хоть и намного позже, чем можно было ожидать), к которому подвел его весь этот переизбыток любви. Бедный мальчик. Все, что я мог сделать, это дать ему пару рупий и благословить.

Время шло, а может, и не шло. Все время, какое ни есть, присутствует здесь, в Варанаси, так что, скорее всего, ни ходить, ни проходить оно не может. Это люди приходят и уходят, а время остается. Время — как раз не гость. Дни, однако, шли и проходили, и пришел наконец день, величайший из дней, день дней. На Кедар-гхат откуда-то прискакал кенгуру. Это, естественно, всех порядком взбудоражило, но так как индуизм — религия крайне гостеприимная, его приняли как родного и немедленно включили в местный пантеон интересных событий. Вместо того чтобы изумляться, все отнеслись к этому так — ну, а почему бы и не кенгуру? Приветствуя его, люди забрасывали его яркими цветами, прикасались к его священным нижним лапам, надевали гирлянды ноготков на его покатые викторианские плечи. На лоб ему тут же нанесли тилак из сандаловой пасты. Сложив передние лапы вместе, кенгуру слегка кланялся, что было очень похоже на анджали[202]. Говорят, это был славный, тихий кенгуру, явно довольный всеобщим вниманием и приятной компанией. Совершенно неагрессивный — совсем не как тот, что напал во сне на Даррелла. Я сказал «говорят», потому что сам я его не видел. Я, видите ли, сидел у него в сумке и поглядывал оттуда, пушистый, как гусенок, гладкий, как выдра, проездом тут, но никуда не уезжая. Я видел то, что видел он, а не то, что видели смотревшие на него люди. Когда кенгуру подошел к кромке воды, я увидел медленно катящиеся мимо тяжелые воды Ганга. Люди думали, что кенгуру может прыгнуть в Ганг, но он, похоже, был на это не настроен. Возможно, он уже прочитал в каком-нибудь путеводителе, какая тут грязная вода. Он просто стоял у самой ее кромки, опираясь для равновесия на хвост. Толпа распевала божественное имя — Гануна. Она нараспев повторяла множество имен Гануны, и все же это было одно только имя — Гануна. Я слышал его повсюду — его пели люди, и река, и я сам. Слышать имя Гануны и петь имя Гануны — в том не было никакой разницы. Услышать имя — значило сказать его, а сказать его — значило откликнуться на его имя — Гануна. Гануна, может быть, и выглядел как кенгуру, но в каком-то смысле Гануна был больше выдрой, чем кенгуру. И в отличие от кенгуру, Гануна не испытывал никаких сомнений по поводу Ганга. Это говорила в нем выдра. Перебраться через теплый бортик сумки было несложно — все равно что влезть на невысокий заборчик, слушая пение божественного имени Гануны, потянуться вперед и — ни на что не опираясь — отпустить.

Что есть здесь, есть и там, а что есть там, то есть и здесь.