Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

• Название: Тихий гром. Книги первая и вторая
• Автор: Петр Смычагин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Действие романа челябинского писателя Петра Смычагина происходит после революции 1905 года на землях Оренбургского казачьего войска. Столкновение между казаками, владеющими большими угодьями, и бедняками-крестьянами, переселившимися из России, не имеющими здесь собственной земли и потому арендующими ее у богатых казаков, лежит в основе произведения. Автор рассказывает, как медленно, но бесповоротно мужик начинает осознавать свое бесправие, как в предреволюционные годы тихим громом копится его гнев к угнетателям, который соберется впоследствии в грозовую бурю.

---

— Ежели до тех пор голова на плечах уцелеет, — снова всхлипнула Катька, поджав вздрогнувшие полные губы, — приду.

— Уцелеет, небось, — вгляделся в ее лицо Васька, круто выгнул обгорелую темную шею с нависшими на нее подбеленными солнцем кончиками волос. — Как работники ваши прогонють лошадей, так и ты подавайся.

— Ой, нет, Васенька! — возразила она. — Позднее. Как спать все уляжутся, как месяц-батюшка за курган сплывет: плохой он помощник в воровской нашей долюшке.

Васька глянул вверх через речку — там в чистом небе, над родной избой висела серебряная, будто бы прозрачная горбушка — молодой месяц.

— Ладноть, — поднялся он от воды и, направляясь в сторону плотины по косогору, оглянулся, обронив на ходу: — Годится. Жди с ентого краю, от хутора.

9

Купецкое озеро — верстах в пяти от хутора и в стороне от дороги в город. Круглое оно, как блин, небольшое — из ружья поперек перестрелить можно. По краю вокруг — заросли камыша, потом густые кусты ракитника, а уж за ними хороводом идут развесистые березы. В одном месте осинник есть. Позади леса вольная степь раскинулась с курганами, логами, редкими березовыми колками.

Купецким называлось оно оттого, сказывают, что раньше, когда ни камыша, ни ракитника по берегам не было, светлая родниковая вода стояла в нем, как в блюдечке, купцы съезжались по праздникам сюда на чаепития, большие устраивали тут игрища.

Теперь же к озеру этому подъехать можно лишь с одного боку — в других местах не подступишься. Вот здесь-то, на берегу, и останавливались лебедевские ребята и мужики, когда приезжали в ночное.

Караси в озере знатные водились. Бывало, что порою доставали их на общественную уху. Тут же на берегу для всех и варили. Ловить по-настоящему здесь рыбу никто не решался: узнают казаки — голову снесут.

Васька Рослов привел своих лошадей к становищу у озера, когда там собралось уж немало народу.

— Ну-к, что жа, Васька, — спросил его кум Гаврюха, сползая тощим задом с телеги, стоящей на берегу недалеко от воды, — не нашлась, что ль, ваша Мухортиха?

— Нет, не нашлась.

— Так, стал быть, и хизнула кобыла…

Кум Гаврюха — это Гаврила Дьяков, отец Ганьки, работника Прошечкиного. Кому из хуторян доводился он настоящим кумом, неведомо, только весь хутор от мала до велика звал его кумом Гаврюхой, а жену его — кумой Анюткой.

Приезжал он всегда не верхом, как ребята, а в телеге, привязывал к ней еще четырех своих коней. На чем поспать, чем укрыться, что под голову положить — все у него с собой. Ведро привозил закопченное, соль. Но никто не упомнит, чтоб захватил он и то, что варить в этом ведре. Тут свято соблюдалось разделение обязанностей: не везут в ночное ребята посуду, так пусть везут то, для чего привозит ее кум Гаврюха.

У кого картошка, у кого кусок сала или мяса, крупа какая, а то и рыбки достанут — все идет в общий котел. И варево, случалось, выходило такое, что и названия ему никак не придумать. Хлеб — у каждого свой, даже у кума Гаврюхи. Но пуще всего любил он досужие россказни у костра, и сам с великой охотой порою плел несусветную небывальщину.

Тощий и длинный, с коломенскую версту, ходил он ссутулившись, большими шагами. Ежели смотреть на него сбоку, когда идет, весь подавшись вперед, то так и кажется — вот-вот перетянет его горбатый, как руль, здоровенный нос, нависший над жиденькими серыми усами. Бороды почему-то не носил он. Да и без нее чуть не на пол-аршина вытянулось лицо. Шея длинная, с большим выпирающим кадыком.

Препоручив Ваське вместе со своими отвести и его коней, кум Гаврюха, захватив топор, отправился бересты содрать да сухого навоза насобирать для костра. Пустое ведро подвешивал он между закопченными колышками сразу же по приезде, так что, возвратившись с топливом, находил уже в ведре кое-какой продукт.

А потом собирались у костра, и кум Гаврюха у всех на глазах затевал какое-нибудь варево.

Прежде чем разжечь костер, он снял с подвески ведро и вытряхнул из него на землю картошку.

— Эх, лети-мать, да кто ж эт картошку такую привез? — почесал кум Гаврюха затылок. — Как же ее чистить, мелочь эдакую? — Сложил обратно в ведро картошку, зачерпнул воды, покрутил в посудине палкой — готово. Сменил воду и подвесил ведро на место.

— Ванька, Ваньк! — позвал кум Гаврюха возвратившегося от табуна Ваньку Данина. — У вас, небось, дома картошка есть?

— Есть…

— Слетай на лошади да привези покрупнейши.

Однако ж не все тут вертелось вокруг Гаврюхиного ведра. Васька Рослов, выложив свой провиант на листы лопуха возле костровища, отошел в сторонку подальше, раскинул кошемный потник одним концом на кочку, чтоб голове удобней было, прилег и с великой тоской вперился в светлый рогатый месяц. То не торопясь проплывет возле него крохотное облачко, то прозрачные светлые полосы пролягут по небу, а потом исчезнут куда-то, как дымка. Месяц же повис мертвенно, недвижимо и ни за что не хочет расставаться с просторным небом. Так бы и подвинул его Васька, так бы и ссадил эту горбушку с необъятной небесной вышины! Но месяца с неба не убрать Ваське, и отца из могилы не воротить, и мать, сказывают, замуж вышла — этого тоже не изменишь, и Катюху прямо из рук берут, вырывают.

Возле костра засмеялись. Прислушался.

— Ах, лети-мать, Ванька! — разорялся кум Гаврюха. — Зачем ж ты лошадь-то гонял даль эдакую? Ну, хоть бы вот такой набрал! — тряхнул он клубнем покрупнее.

— Вся она у нас такая, — оправдывался Ванька. — Где ж я возьму другой-то?

— Вот, лети-мать, у нас дык в Самаре урожаи бывали, — глаза у кума Гаврюхи так и сверкнули огнем от костра, — пуд-картошка!

Кругом захохотали.

— Вот врет, аж себя не помнит!

— Твово вранья на зуб не положишь!

— Чего вы орете? — завертелся кум Гаврюха, смекнув, что хватил через край. — В кусте сорок картошек, каждая по фунту — сорок фунтов, вот вам и пуд!

Улыбнувшись, отвернулся от костра Васька и опять с томительным ожиданием стал глядеть в небо. Звезды между верхушками берез пересчитал. Потом, однако, заметил, что месяц, ранее свободно висевший, теперь спустился намного ниже и уперся горбом в ствол соседней березы — вот-вот спрячется за него. Стало быть, уж недолго остается ждать. Да и время скорее проходит, если отвлечься от своих мыслей… Опять повернулся на другой бок: месяц — за спиной, а костер — перед глазами.

В зарослях камыша у того берега тревожно крякнула утка, кем-то побеспокоенная.

— А тута и поохотничать когда можно, — мечтательно произнес Егор Проказин. Сватом он доводился Рословым, Дарья-то — сестра его старшая. Со службы давно уж пришел, а все чего-то не женится. — По весне ноничка я отседова целую дюжину уток перетаскал.

— Не намылили тебе казаки шею? — спросил кто-то.

— Обошлось. Не враз же я их перестрелял: по одной, когда по две. Сеяли мы тут возля. Стрельнешь разок — и в кусты. Оглядеться хорошенько надоть: нет ли кого поблизости. А уж посля того достанешь ее, да и ходу, поколь не услышали казачишки…

— К-хе! Да какой ты охотник! — горячась, встрял в разговор кум Гаврюха, потрясая мокрой ложкой над огнем (он только что мешал ею в ведре). — Вот я дык охотник! Однажди на озере, лети-мать, не ружьем, не палкой семь уток убил да восьмого грача!

— Да как же ты это?

— А, лети мать, камень на кнут привязал и ка-ак пущу! И семь уток убил да восьмого грача!

— Грач-то откудова ж взялся с утками? — спросил, хохоча, Егор. — Не плавает ведь он на воде.

— А он на берегу сидел, напротив уток, — не унимался кум Гаврюха.

Над костром взметнулся веселый шум, рассыпаясь вместе с искрами в ночной тишине. Оглянулся назад Васька — месяца-то уж нету. В том месте, где он был, расплылось над горизонтом пятно светлое. Подхватил потничок свой — и к лошадям тихонько, чтоб не заметил кто.

Зануздав Бурку и кинув ему потник на спину, Васька вскочил на коня и пустил его не по дороге, а целиной — это опять же чтоб скрадывался звук от копыт. Сначала поехал неторопко, рысью, потом, как отдалился от озера с версту, долбанул по бурым бокам коня затвердевшими, как кость, запятниками лаптей и помчался наметом.

У крайнего к хутору колка резко натянул повод и, еще не остановив Бурку, спрыгнул в росистую траву. Прислушался. Тихо. Обошел маленький колок по краю кругом. Никого. В середку зашел, позвал негромко:

— Катя! Ка-ать!

Безответным остался его зов. Привязал коня к березе, морду повыше подтянул, чтоб стоял спокойнее, и выбрался на опушку, обращенную к хутору.

Тишь безветренная.

Минут пять простоял как вкопанный. И вдруг послышался ему шорох какой-то во ржи. Вышел на середину дороги, покашлял нарочно громко.

— Васенька! — бросилась к нему Катька. — Ты, что ль, тута? — повисла у него на шее и прижалась всем телом.