Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

• Название: Тихий гром. Книги первая и вторая
• Автор: Петр Смычагин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Действие романа челябинского писателя Петра Смычагина происходит после революции 1905 года на землях Оренбургского казачьего войска. Столкновение между казаками, владеющими большими угодьями, и бедняками-крестьянами, переселившимися из России, не имеющими здесь собственной земли и потому арендующими ее у богатых казаков, лежит в основе произведения. Автор рассказывает, как медленно, но бесповоротно мужик начинает осознавать свое бесправие, как в предреволюционные годы тихим громом копится его гнев к угнетателям, который соберется впоследствии в грозовую бурю.

---

— Ах, чертеняты, богохульники! Родимец вас изломай! Небось, Ромка всех сомустил… Кошку, кошку, лупить-то надоть! Она, окаянная, сметану потрескала!.. А вас бы погла-адить, проваленных!

Однако последние слова этого пылкого нравоучения ребята выслушали уже стоя, держась на достаточно безопасном расстоянии. Манюшка, довольная отмщением за нанесенный ущерб ее неприкосновенным запасам, отправилась в избу. Но тут поджидала ее новая беда.

Через растворенные двери в избу под предводительством золотистого петуха набилось больше десятка кур. Петух и несколько хохлаток толклись на столе. Мало что они склевывали ягоды, так хуже того — расшвыривали их ногами по полу, давая возможность подкормиться остальным. Три пеструшки с подскоком доставали клювами ягоды из неполной латки. Одна на подоконнике кутного окна азартно охотилась за мухами.

У Манюшки разум помутился от этого зрелища. Неистово заголосила она и кинулась на разбойную стаю. Тут-то вот и поднялся настоящий содом: бестолково махая крыльями, теряя перья, куры подняли невообразимый гвалт и сыпанули от страшной хозяйки кто куда. Три-четыре канули в распахнутую западню. Другие полетели напрямик в дверь, хлопая крыльями на пути стоящую Манюшку. А одна бешеная, перепугавшись насмерть, с размаху долбанулась в окошко и вышибла то самое стекло, какое недавно вставили после Ромкиного разбоя.

От переполоха этого даже Леонтий проснулся.

— Чегой-то творится тута, не понять, — свесил он взлохмаченную голову с печи, продирая заспанные глаза.

Манюшка не ответила ему, потому как сразу после звона стекла с улицы донеслось четкое, молодое:

— Ну, а теперь, кого бить станем? — Ромка это, кажется, зубоскалит. Не шибко проняло его хворостиной-то.

— Да что ж ты лежишь-то, идол плюгавый! — накинулась враз Манюшка на Леонтия. — Развалился, как боров, тама!

— А чего мне делать прикажешь? — спросил невозмутимо Леонтий. — Свадьба-то приехала?

— Да хоть бы ругал меня, что ли! Бить меня, старую дуру, надоть, палкой лупить, а он лежит!

— Х-хе, бить ее, ругать… Сама набедокурила, сама и ругайся. А хочешь, дак и бейся сама.

Это вызывающее спокойствие окончательно взбесило Манюшку, и через минуту по ее словам выходило, что главный виновник во всех бедах — Леонтий, проспавший все на свете. Отодвинулся он от края печи, на всякий случай, и попробовал еще вздремнуть под яростные причитания жены. Не удалось.

— Дак свадьба-то, что ль, приехала? — снова спросил Леонтий, когда Манюшка порядком поостыла.

— Приехала… с печи на полати… Сиди уж, где сидишь… Прошечка еще тройку не послал в Бродовскую… А я торчала тама, дурочка.

«Что ты дурочка, нам и так известно», — подумал, но вслух не сказал Леонтий. А дома сидеть ему уже надоело, потому вознамерился он побывать на людях. Может, и рюмочка там перепадет какая, пока Манюшки рядом не будет. Собираться мужику не понадобилось — на дворе теплынь. Босой выскочил из избы, вроде бы по нужде, да и был таков.

14

А у Прошечки дома тем временем произошел случай, давший повод бабьим пересудам и толкам не на один год, потому как неопровержимо считалось, что именно этот случай, и только он послужил предзнаменованием ко всем дальнейшим последствиям в жизни Катьки.

Ганька Дьяков, собираясь в Бродовскую за молодыми, смазывал ходок, выкатив его на середину двора. Наблюдая за работником, Прошечка стоял в тени кладовки. Тут же во дворе слонялся любимец хозяина, большой черный козел Кузька, известный всему хутору. То ребятишек гоняет, то бабу какую-нибудь напугает до смерти. Никого он не покалечил, но блудлив и задирист был страшно.

Смазал Ганька три колеса, а на левом заднем никак отвернуть гайку не может — ходом, видать, ее затянуло. Согнулся и кожилится с ключом возле оси-то. Козла заинтересовал маячивший Ганькин задок. Задиристо мекнув, приподнялся Кузька на задних ногах и не сильно, вроде бы для затравки, ударил парня под коленки, Ганька, сердитый из-за того, что не может отвернуть эту проклятую гайку, обернул свою злость против козла и дал такого пинка, что тому расхотелось заигрывать.

Направился было козел к погребу, но туда Полина зачем-то пошла и прогнала его. Тогда он прямым ходом устремился в растворенную сеничную дверь. Прошечка не видал этого, потому как в нем начинало закипать бешенство, оттого что работник не может справиться с таким пустяком. Прикованный взглядом к Ганькиному затылку, Прошечка все туже сжимал за спиной один кулак в другом, так что перчатки его скрипели.

Козел, миновав сени, проследовал в настежь распахнутую избяную дверь. Задрав голову, не торопясь оглядел с конца праздничные столы, уставленные всякой едой, дотянулся до малосольного огурца на эмалированной тарелке и, похрустывая его, вдруг заметил в противоположном конце комнаты подобного себе собрата. Желтые, нахальные глаза Кузьки заблестели. Козел сердито тряхнул бородой. Противник сделал то же самое. Нагнувшись и волоча мягкую бороду по полу, Кузька пошел на врага. Тот, видать, не из робкого десятка — тоже шагнул навстречу. Начался бой. Рванулся Кузька и со всей силой долбанул крутыми ребристыми рогами другого козла. Осколки от зеркала толщиной в палец со звоном посыпались на голову бойца, а Кузькин противник тут же исчез бесследно.

Как раз в этот момент и возвратилась Полина. Задыхаясь от негодования, она взревнула не своим голосом и как была с чашкой, наполненной творогом, так и бросилась на разбойника. Кузька, выбив у нее чашку, вспрыгнул на скамейку возле стены и, недосягаемый по другую сторону столов, удалился без задержки.

— Э-э, ч-черт-дура! — кипятился Прошечка, прибежавший на шум. — Чего ж ты дверь-то не притворила, слышь, разиня? Ну! Подбирай тут все скорейши, что ль! А зеркалу новую купим.

Полина, собирая осколки, заголосила с причетами о том, что и зеркало-то жалко — ведь от пола чуть не до потолка красовалось, а больше того, примета больно нехорошая. Не стал Прошечка слушать этого нытья — сам он ни в сон ни в чох не верил, — а любимца своего решил все-таки наказать примерно. Схватив висевший под сараем кнут, загнал Кузьку в щель между конюшней и свинарником и драл до тех пор, пока тот не заорал благим матом.

— Н-ну-ка! — подскочил Прошечка к Ганьке, бросив кнут в ходок. — Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак! Тебе, слышь, не телегу мазать, а свинье хвост закрутить и то не сумеешь!

Он двинул Ганьку плечом, сорвал с гайки ключ и бросил под ноги. Сдернув перчатки и остервенело вцепившись в шестигранник гайки руками, Прошечка аж посинел от натуги, косточки на пальцах выбелились — не получилось! Так не позориться же перед работником! Тогда он встал на колени, подвернув под них сафьяновый фартук, и, захватив гайку зубами, заскрежетал, напружинился весь и стронул-таки неподатливую гайку с места. А потом, скрутив ее рукой, подал Ганьке.

— Н-на! Черт-ляля! Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак, и есть — ключом простую гайку свернуть не мог, а!

Ганька, глядя на хозяина, рот разинул: откуда в этом тщедушном, маленьком человечке такая силища?

— Мажь скорейши да лошадей веди, запрягать станем… Колокольцы, ленты, ширкунцы приладил?

— Приладил…

Народ возле Прошечкиного дома так и толпился с утра. Одни уходили по делам ненадолго домой, другие приходили. Так было до Ганькиного отъезда в Бродовскую, так было и после него. Леонтий Шлыков подошел как раз в тот момент, когда, услышав звон разбитого стекла и крик Полины, ребятишки заглянули в окно дома и громко доложили о случившемся. Бабы стали креститься, предчувствуя неминучую беду в жизни молодых — жениха и невесты.

— Здорово, Макарушка! Здравствуйте вам! — приветствовал Рословых Леонтий. — Чегой-то вы не на свадьбе?

— Недосуг было, — ответил Макар, — теперь вот ждем, как приедут.

Леонтий подсел на бревно к Макару и зашептал ему в ухо, чтоб Дарья не слышала:

— Рюмочку вынесешь, как свадьба загудет?

— Вынесу, шут с тобой, — засмеялся Макар. — У меня у самого в роту пересохло.

— Дык не сразу, — возразил Леонтий, — а посля, как сам ты размочку примешь… Я погожу тута.

Тема эта была для них куда увлекательнее, чем разбитое зеркало, о котором гудела вокруг молва. Дарья, покачивая на коленях Саньку, изрядно надоевшую, прислушивалась к бабьим толкам, и разбитое зеркало неизменно связывалось у нее в мыслях с образом той Катюхи, какую видела в последний раз на взвозе у плотины — на себя непохожую. Понятно, не знала Дарья всех бед Катькиных, только чувствовала бабьим сердцем, что беспутная свадьба эта не принесет невесте добра. Не в радость она. Да и чего скружился Прошечка не вовремя? Подождали бы до зимы. Не по-людски все это выстряпывается…

— Кто на жеребца сядет — четверть вина поставлю! — выкрикивал подвыпивший молодой цыган, поблескивая большущей золотой серьгой, торчащей из-под кудрявых спутанных волос.