Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

• Название: Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво
• Автор: Ицик Мангер
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-89091-377-7

Ицик Мангер (1902–1969) — крупнейший еврейский поэт, писавший на идише. Родился в Коломые (Галиция), детство провел в Черновцах, затем жил в Яссах, Бухаресте, Варшаве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Умер в Израиле, куда переехал незадолго до смерти.

Мангер, последний романтический поэт старой Европы, снабдил свой единственный роман «Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво» подзаголовком «Книга рая», видя в нем первую часть будущей трилогии. Роман был написан в 1939 г., перед самым началом Второй мировой войны. Книга вышла в свет в Варшаве за неделю до того, как немецкие бомбы упали на город. «Изгнание из рая» стало уже не завязкой романа, а свершившимся фактом истории. Две другие части написаны не были: подзаголовок стал заголовком. «Книга рая» — единственный в своем роде библейский ироикомический роман: он совмещает в себе традиции апокрифов, философской сатиры XVIII в. в духе «Путешествий Гулливера» и польского предвоенного кабаре.

---

«В присутствии святого Николая, ангела-часового Григория Стасюка и жандарма Димитрия-ангела мы, ангелята Писунчик и Шмуэл-Аба, получили Шорабора, чтобы сопроводить его обратно в еврейский рай.

Мы незамедлительно покинем православный рай, ни на что не оглядываясь и нигде не останавливаясь вплоть до самой границы. Мы принимаем во внимание, что жандарм Димитрий-ангел будет сопровождать нас в течение всего пути, и обещаем выполнять его распоряжения».

Мы расписались на этой бумаге и стали собираться в путь.

Шорабор едва мог держаться на ногах, настолько он отвык ходить. Но Димитрий-ангел, злодей, не хотел ждать, стоял над душой:

— Айда, жидки!

Мы вывели Шорабора из хлева… Писунчик вел его за один рог, я за другой, за нами летел Димитрий-ангел. Он крутил усы и командовал:

— Жидки, направо! Жидки, налево!

День был жарким, райская дорога пыльной (из-за Шорабора мы шли пешком), в горле пересохло. Но злодей все понукал, не давал передышки, не разрешал нам глотнуть воды. Если первое путешествие с этим антисемитом было невыносимым, то путь обратно стал настоящей пыткой.

— И ты был готов остаться с этими злодеями? — сказал я моему другу Писунчику.

Димитрий-ангел дразнил нас: «Хала-хала-хала-хала, папа-мама, я устала» — и все время колотил Шорабора своей резиновой дубинкой.

Мы шли целый день. Наступила ночь. Босые и голодные вели мы Шорабора за рога, проклиная все на свете, а границы было не видать.

Пусть только этот злодей сунется в еврейский рай, думал я, уж я его проучу. Узнает, как нас мучить.

Когда взошла луна, Писунчик не сдержался и вздохнул. Луна напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле. Димитрий-ангел зло усмехнулся:

— Ничего, жидки, ничего.

Но все было по-прежнему. Ровно в полночь Димитрий-ангел крикнул «стой!» Мы замерли, дрожа, на месте. Он подкрутил усы и приказал нам сплясать для него «Майофес»[96].

Сперва мы не хотели, но когда он стал размахивать своей резиновой дубинкой над нашими головами, нам ничего не оставалось, как заплясать.

До сих пор, вспоминая эту лунную ночь в дороге, я прихожу в ужас. Мы плясали, кружились, скакали, хлопали крыльями. Пот лил с нас ручьем, а он, злодей, летал вокруг нас, размахивал своей дубинкой и давился от смеха.

Когда мы уже до того наплясались, что едва могли держаться на ногах, злодей достал кусок свинины и приказал нам есть!

Мы из последних сил старались убедить его, что еврейским ангелам нельзя есть свинину. Но все как об стенку горох, злодей уперся, и нам пришлось подчиниться.

Мы ели и кривились, было тошно. Наше отвращение, кажется, доставляло ему удовольствие. Он трясся от смеха.

Мы пошли дальше. Пристыженные, униженные. Я сказал моему другу:

— Писунчик, помни, никто в раю не должен знать, что мы ели свинину. Нас со света сживут. Помни — молчок.

Мы шли всю ночь, весь день и только к вечеру добрались до границы. Мы едва стояли на ногах.

Димитрий-ангел передал бумагу святому Петру и отдал честь.

— До свиданья, жидки!

Святой Петр надел очки и стал читать бумагу. Пока он читал, мы отдыхали, переводили дух. Шорабор стоял смирно, будто он не бык, а корова.

— Настоящий Аман, этот Димитрий-ангел, — заметил даян, — и так-то ведут себя в раю. Избави Бог.

— Хвала Всевышнему, — вздохнул раввин, — что Шорабор опять в нашем раю. Я представляю себе ликование праведников, когда он вернулся.

— Даже не спрашивайте, что творилось. Был настоящий парад. Но об этом я расскажу, Бог даст, завтра. Сейчас я устал.

Мой папа сидел как статуя. Он не сводил с меня глаз.

Мама подбежала ко мне, стала меня целовать и при этом проклинала Димитрия-ангела последними словами.

— Чтоб ему пусто было, этому Димитрию-злодею, как он тебя мучил, чтоб его мотало из одного конца рая в другой, пока я не скажу, что хватит.

Она взяла меня на руки и положила в колыбельку. Я еще услышал, как богач реб Мэхл Гурвиц сказал несколько раз «зондербар».

Потом я почувствовал, как мама поцеловала меня в щечку и, уже в полусне, услышал, как гости прощаются с папой.

И я уснул.

XIII. Парад в честь Шорабора

На следующий вечер, когда раввин, даян и богач реб Мэхл Гурвиц уселись за наш стол, я без промедления продолжил свой рассказ.

— Как только мы, то есть я, мой друг Писунчик и Шорабор, пересекли границу еврейского рая, мы услышали звук трубы. Это Гимпл, еврейский ангел-пограничник, дал сигнал, что мы здесь, что Шорабор уже на территории еврейского рая.

Как из-под земли вырос десяток райских пастухов. Они вели на веревках десяток жирных отборных райских коров — жен Шорабора. Коровы были украшены разноцветными лентами в честь любимого гостя, их мужа, вернувшегося с чужбины.

Гимпл, ангел-пограничник, подал нам знак, чтобы мы отошли. Первые минуты свидания должны принадлежать близким. Коровы вертели хвостами, подмигивали своему мужу, приветствовали его на своем языке:

— Вернулся наш милок! Все-то ноченьки мы проплакали, не знали, что и думать. Хвала Господу, ты здоров.

Мы все отошли и укрылись в роще, чтобы не нарушать семейную идиллию.

Почти час пролежали мы в роще. Тем временем мой друг Писунчик рассказал пастухам о том, что мы пережили в православном раю.

Когда мы вышли из рощи, Шорабор еще облизывал одну из своих благоверных, корову-красу с черной звездочкой на лбу.

— С этой минуты будьте наготове, — сказал Гимпл-пограничник. — Сейчас на горе должны развести костер, чтобы сообщить праведникам радостное известие.

Несколько пастухов ушли. Они вскарабкались на высокую райскую гору у границы и разложили такой костер, чтобы его было отовсюду видно.

Когда пастухи вернулись, они рассказали нам, что едва они разожгли костер, как зажегся костер на другой горе, а потом во мгновение ока вспыхнули костры на всех райских горах.

— Теперь праведники знают, что мы здесь, Писунчик.

— Расскажи это моей бабушке, — проворчал Писунчик, едва держась на ногах.

Я посмотрел в сторону границы и задрожал. Там, на той стороне, остался злодей Димитрий-ангел. Но как только я вспомнил, что все уже позади, мне стало легче на душе.

Я посмотрел на луну по ту сторону границы и на нашу луну и пришел к выводу, что их луна — уродина, а наша луна — именно та, которую стоит благословлять.

Гимпл-пограничник свистнул. Мы и другие пастухи собрались вокруг него.

— Благословим луну, — сказал Гимпл, — а потом — спать. Рано утром начнется парад в честь Шорабора.

Мы стали благословлять луну, подпрыгивали к ней, хлопали крыльями[97]. Луна раскачивалась в такт от удовольствия. Стала полнее и светлее.

Луна православного рая смотрела на это, смотрела и чуть не пукнула от зависти. Разозлившись, она скрылась за облаком.

Гимпл-пограничник приказал пастухам поставить коров и Шорабора в разные хлева и разъяснил почему.

— Вы, ребята, поймите, Шорабор ослаблен. Вместе с коровами — это искушение. Нужно поберечь его здоровье. Скотина есть скотина.

Пастухи сделали так, как велел ангел-пограничник. Затем они разложили в поле костер, сели вокруг него и запели:

Зарылся в пушистое сено
И спи себе как дворянин,
Ведь это, поди, поприятней,
Чем блох ублажать меж перин.

Над вами чирикают птицы,
Кузнечиков полон покос,
А ветер-то, ветер душистый
Щекочет вам ласково нос.

Апчхи-чхи-чхи! Будьте здоровы!
Апчхи-чхи-чхи! Все говорят,
Что нынче луна загуляла
И крутит со всеми подряд.

Я и мой друг Писунчик лежали у костра и считали звезды.

— Сколько ты уже насчитал, Писунчик?

— Миллион девяносто шесть.

— А я миллион девяносто семь.

— Врешь, Шмуэл-Аба.

— Могу поклясться, если хочешь.

— Поклянись.

— Шикслех-бикслех… Теперь веришь?

Писунчик погрустнел, моя клятва «шикслех-бикслех» напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле[98]. Я толкнул его.

— Знаешь что, Писунчик? Давай считать сначала!

— Не хочу, Шмуэл-Аба!

Я придвинулся поближе к нему, стал успокаивать и гладить левое крыло.

— Послушай меня, Писунчик, забудь!

Писунчик повернулся ко мне спиной.

Я понял, что говорю впустую. Он должен выстрадать свое страдание до дна. Тогда он станет совсем другим ангелом.

Пастухи вокруг костра рассказывали истории. Я попробовал прислушаться, но ничего не расслышал: они говорили слишком тихо. Почти шептались.

Я вслух прочел кришме и пожелал спокойной ночи моему другу, но он мне ничего не ответил.

— Нет так нет, — сказал я про себя. Повернулся спиной к костру и уснул.

Рано утром мы проснулись от крика и шума. Мы терли глаза, бестолково озирались и не понимали, что происходит. Мы подошли к пастухам, которые стояли кружком и разговаривали. От них мы узнали вот что.