Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

• Название: Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво
• Автор: Ицик Мангер
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-89091-377-7

Ицик Мангер (1902–1969) — крупнейший еврейский поэт, писавший на идише. Родился в Коломые (Галиция), детство провел в Черновцах, затем жил в Яссах, Бухаресте, Варшаве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Умер в Израиле, куда переехал незадолго до смерти.

Мангер, последний романтический поэт старой Европы, снабдил свой единственный роман «Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво» подзаголовком «Книга рая», видя в нем первую часть будущей трилогии. Роман был написан в 1939 г., перед самым началом Второй мировой войны. Книга вышла в свет в Варшаве за неделю до того, как немецкие бомбы упали на город. «Изгнание из рая» стало уже не завязкой романа, а свершившимся фактом истории. Две другие части написаны не были: подзаголовок стал заголовком. «Книга рая» — единственный в своем роде библейский ироикомический роман: он совмещает в себе традиции апокрифов, философской сатиры XVIII в. в духе «Путешествий Гулливера» и польского предвоенного кабаре.

---

После большого шествия двинулись дальше. Мы, то есть я и Писунчик, вели Шорабора за рога. По бокам шел почетный караул, а потом — все остальные.

Праведники напирали, каждый хотел быть как можно ближе к Шорабору. Они толкались локтями и наступали друг другу на мозоли.

— Что вы мне глаза мозолите, сударь!

— А вы что!

— Ай, люди, он мне на самую любимую мозоль наступил!

— Самые любимые дома оставляют, сударь!

— Вас не спросили!

Я опьянел от музыки и света, который лился со всех сторон.

— Правда красиво, Писунчик?

— Скажешь тоже красиво, дурачок. Это красивее красивого.

Мы подошли к главной площади. Шорабора поставили в самую середину. Праведники встали вокруг него, положили руки друг другу на плечи и пустились в пляс[102]. Шорабор выпучил глаза. Столько летящих ног и бород он видел первый раз в жизни.

— Давай, давай, веселей, праведнички!

Те, что стояли вне круга пляшущих, хлопали в ладоши. Пророчица Мириам била в бубен.

Праотец Исаак прорвался в центр круга. Одна нога обута, другая босая, он тряс головой, прищелкивал пальцами и кричал:

— Давай, давай, веселей, праведнички!

Праотец Исаак чувствовал себя настоящим свадебным генералом. Никто в раю так не любил мясо, как он. Никто в раю так не жаждал своего куска Шорабора, как он, праотец Исаак. Пляска стала быстрее, безумнее. Праведники сопели, едва переводили дыхание, но ни один не покинул круг.

Около двенадцати часов ночи началась большая трапеза. Столы накрыли на улицах. Выкатили бочонки пива и водки. Ангелицы в белых фартуках разрезали жареных гусей, куриц и уток. Перед праотцами были поставлены бочонки «Праведного марочного».

Праведники выпили, потом повторили. Пожелали друг другу радости в райской жизни. Пусть сгинут все заботы и не возвращаются во веки вечные. Над головами праведников летали юные прекрасные ангелицы. Взмахи их крыльев освежали вспотевших праведников, которые ели, пили и кутили напропалую.

— Споем песенку, — предложил праотец Авраам и вытряхнул крошки из бороды.

— На что вам сдалась песенка, реб Авром? — отозвался Магид из Дубно, сидевший на другом конце стола. — Лучше я вам притчу расскажу. Жил-был царь, и было у него три…

— Не надо, Магид из Дубно, хватит донимать всех своими притчами, — перебил его праотец Авраам.

Магид из Дубно надулся. Он вскочил из-за стола и куда-то исчез.

Праотец Исаак, который уже принялся за третьего гуся, на секунду отложил нож и пропел:

Что мы будем есть на праздничке?

И праведники хором ответили ему:

Шорабора с Левиафаном
Мы будем есть на праздничке.

Издалека послышался пьяный голос Святого Еврея[103]. Он пропел:

Авромчик, батька ты наш,
Ицхокчик, батька ты наш,
Янкевчик, батька ты наш…[104]

Писунчик и я тоже нализались. Мы держались друг за друга.

— Писунчик, погляди на луну. Она качается, видишь?

— Она пья… пья… пья… на, — едва выговорил Писунчик.

— Знаешь что, Писунчик, давай полетаем. Проветримся.

Мы поднялись в воздух. Писунчик летел немного неровно, давал кругаля, но держался с достоинством.

На всех улицах, на всех бульварах за столами сидели праведники и пели песни. Они хлопали в ладоши, и это было очень здорово.

Писунчик немного протрезвел. Он тронул меня за крыло:

— Полетели в аллею Трех праотцев, там потише.

Мы полетели в сторону аллеи Трех праотцев. Вдруг Писунчик остановился:

— Шмуэл-Аба, видишь там… там… у фонаря?

Я пригляделся. У фонаря я увидел ангела с рыжей бородой. Он еле стоял на ногах и о чем-то спорил с фонарем.

— Это же ангел Шимен-Бер. Он мертвецки пьян, Писунчик.

— Шимен-Бер не упустит возможность залить за воротник.

Мы опустились ниже и прислушались к словам Шимен-Бера, который стоял под фонарем и бил себя в грудь.

— Уж мы с тобой заживем вместе, — клялся Шимен-Бер фонарю, — вот сегодня же разведусь с ей, со стервой моей, и сразу же после развода ставим с тобой хупу.

— Нализался как следует, раз на фонаре женится, — сказал я.

— Мазл-тов, Шимен-Бер, — крикнул Писунчик, и мы улетели.

На аллее Трех праотцев тоже было полно пьяных праведников. Они шумели, пели, хлопали в ладоши. Чортковский ребе[105] отплясывал в одном исподнем.

— Как же их везде много, и везде они пьянствуют, — посетовал мой друг Писунчик. — Негде приткнуться.

Мы свернули в другую улицу, там было то же самое, в третью, в десятую, — везде одно и то же.

На улице Иоханана-сапожника было тихо. Мы спустились вниз, чтобы отдышаться. Мы пошли пешком, и, хоть воздух там был не очень чтобы очень, мы все-таки отдышались.

— Писунчик, взгляни-ка туда!

На углу улицы Иоханана-сапожника стоял наш геморе-меламед реб Меир-пархатый. В руке он держал плетку. Он стращал двух коз:

— Отвечайте, ублюдки, а не то до смерти засеку.

У коз от страха дрожали бороденки. Ангел-меламед размахивал плеткой и едва держался на ногах.

— Он тоже пьян, Писунчик. Я больше не могу.

Мы немного понаблюдали за нашим меламедом, как он стоит и поучает коз. Я сказал моему другу:

— Давай разбудим меламедшу. Если она увидит этого урода с козами, он у нее получит на орехи.

Писунчик махнул рукой:

— Неохота, Шмуэл-Аба. Домой хочу, устал. Полетели, проводи меня.

Мы оставили геморе-меламеда стращать коз и полетели в сторону райского луга, туда, где стоял дом Писунчика.

Подлетая к райскому лугу, мы заметили Магида из Дубно. Он шел задумчиво. На лугу пасся Шорабор. Магид из Дубно подошел к нему. Он погладил Шорабора и сказал:

— Вот тебе я и расскажу притчу. Это отличная притча, с золотой моралью. Жил-был царь, и было у него три…

XIV. У райского фотографа ангела Зейдла

После великого парада и великого застолья в раю началось великое похмелье. Праведники немного перебрали. Они несколько дней ходили с мокрыми полотенцами на головах.

Один Шимен-Бер проснулся на следующее утро как огурчик. Он даже забыл, что обещал фонарю жениться на нем.

Но прочим далеко было до Шимен-Бера!

В рай вернулись нудные дни, похожие друг на друга. Один — на другой, другой — на десятый. Праведники молились три раза в день, их жены расхаживали в драгоценностях. Бедные ангелы тянули лямку, богатые натягивали вожжи. Шорабор пасся на райском лугу.

Нудные-пренудные райские дни.

Каждый четверг в раю был базар[106], деревенские ангелы привозили из окрестных сел всякие припасы: яйца, масло, овощи, зелень, а главное — кур, гусей, уток и молочных телят. Базарный день был самым ярким днем райской недели.

После всего, что мы пережили, базарные дни тоже казались нам бледными. От всего в раю нас разбирала зевота.

Я не знал, куда себя девать, Писунчик и подавно. Мы слонялись по райским улицам и бульварам, как чужие. У Писунчика хоть причина для тоски была: он тосковал по дочке ангела-лесничего из православного рая. А у меня что?

Мы снова ходили в хедер к геморе-меламеду Меиру-пархатому. Плетка свистела над нашими головами. И так день за днем. Мы потихоньку молили Господа, чтобы Шорабор снова сбежал и для нас нашлось занятие.

Но Шорабор не сбегал. Он спокойно стоял на райском лугу, пасся и прибавлял в весе. Страдания, перенесенные им в православном раю, послужили ему уроком раз и навсегда.

И дни были нудными, как жвачка Шорабора.

Писунчик ходил как в воду опущенный. В эти нудные дни его тоска стала острее, мучительнее. С ним заговаривали — он не отвечал, на него кричали — он вздрагивал, будто очнувшись: а? что? Совсем чокнулся.

Геморе-меламед Меир-пархатый однажды окликнул его во время занятий:

— Писунчик, что у нас на сегодня?

Писунчик будто проснулся.

— Что… ребе, что…

Геморе-меламед разозлился. Его глаза сузились. Он взмахнул плеткой.

— Что, что! Лучше посмотрим-ка, что у тебя в руке, балбес.

Писунчик не хотел разжимать руку. Меламед с воплями разжал ему руку и ухмыльнулся.

— И это все, засранец? Женский локон. Хм… Хм… Чей бы это мог быть… Поразмыслим. У твоей мамы волосы черные… У твоей сестры… Хм, хм… А эти русые… Так-так, значит, ты играешься с волосами шиксы и поэтому не знаешь, что у нас на сегодня.

Писунчик покраснел. Ребе повертел локон, понюхал его, попробовал на зуб и вдруг сказал:

— Писунчик, ложись!

Писунчик кричал, плакал, вопил, но это ему не помогло. Геморе-меламед его выдрал, при этом припевая:

— Будешь знать, как с волосами шиксы играться, засранец… двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Будешь знать, как всякую дрянь в руки брать… пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…