Анна Гагарина - Слово о сыне

• Название: Слово о сыне
• Автор: Анна Гагарина
• Издательство: Юнацтва
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1985

Воспоминания Анны Тимофеевны Гагариной, матери первого в мире космонавта планеты Земля, рассказывают о детстве и юности Юрия Алексеевича, его учебе и космическом полете, о добрых семейных традициях.

---

В то время я работала свинаркой. С фермы ушли на фронт все мужчины. Мы, женщины, работу поделили между собой. Свиноферма у нас в колхозе была знатная, а молодняка в том, сорок первом было много. Нужно было сохранить поголовье. Нужно было и выполнять военное задание по поставкам мяса. Мы выполняли.

Наступил сентябрь. Старшие мои отучились. Зоя еще весной окончила с похвальной грамотой семилетку. Валентин не захотел повторять не усвоенный им курс, не пошел в школу. Мы не настаивали: военная пора, забравшая из хозяйства мужиков, требовала от подростков работы. По деревенским понятиям он был немаленьким, потому пошел в колхозную полеводческую бригаду. Трудился там на совесть.

Но все-таки один школьник у нас был. Хоть тогда учиться ребята начинали с восьми лет, а Юре только шел восьмой, он, мечтавший о школе уже давно, 1 сентября 1941 года отправился в первый класс. Даже в тот военный сентябрь мы постарались все-таки отметить такой день. Я с утра пораньше побежала на ферму, накормила свиноматок, задала корм поросятам, почистила клетки, а к восьми была уже дома. Провожали Юру братья, Зоя и я. Он шел гордый, в наглаженной матросочке, с Зоиным портфелем, в котором лежал аккуратно обернутый сестрой в чистую газету его первый учебник — букварь.

Война не давала о себе забыть ни на минуту. Дни и ночи шли через деревню беженцы. Люди рассказывали, как быстро катился вал немецких армий, как уничтожали они наши города, села, как бомбили скопления военных колонн и мирных граждан. С запада в сторону Москвы ежедневно пролетали в ровном строю тупоносые немецкие бомбардировщики. «От Советского Информбюро...» — эти радиосообщения ждали, этих сообщений боялись. Потому что вести были страшные. Пали Минск, Рига, Таллин, Вильнюс, фашисты обложили Одессу, двигались к Ленинграду, а потом в сводках замелькали и вовсе близкие нам названия: Ельня, Смоленск.

В село пришли первые похоронки...

Слово «мобилизация» вошло в наш мирный, деревенский быт. Мы тоже считали себя мобилизованными, тоже считали себя военными людьми. Потому что работали для фронта, потому что работали за себя и за тех, кто ушел защищать нашу Советскую Родину от страшного ворога.

Однажды мы услышали нарастающий шум мотора. Казалось, что самолет идет прямо на нашу ферму. Все свинарки выскочили во двор. Это был наш, советский самолет, ясно было, что с ним что-то неладное случилось, потому что летел он так низко, что чудилось: вот-вот врежется в землю. Но он все тянул в сторону от построек а потом сел где-то у нашей избы. Пришла — младших нету, сразу догадалась: они на болоте, куда спланировала военная машина. А тут в небе показался еще один краснозвездный самолет, он сделал круг, другой и уверенно приземлился на сухом твердом пригорке.

Чуть спустя прибежал Юра. Глаза горят от возбуждения, хочет поскорее все мне рассказать, потому сбивается, путается. Но я все-таки поняла. Первому летчику удалось выпрыгнуть из кабины уже над самой землей. Он даже не поранился. Ругался на гитлеровцев, кулаком им грозил. Подбежал летчик с другого самолета. Они стали договариваться, расстегнули плоские кожаные сумки, а там карты. Юра пересказывал каждую мелочь, передавал каждое движение, все время повторял слово «летчик»: «Летчик спросил: «Как ваша деревня называется?» Летчик сказал: «Ну гады, ну фашисты — заплатите!» Потом удивился: «Вы почему с портфелями?» И сказал: «Молодцы! Надо учиться! Нас не сломить!» Солнце припекало, летчик расстегнул кожаную куртку, а на гимнастерке у него — орден. Летчики — герои. Они храбро сражались в Испании. А орден называется — боевого Красного Знамени».

— А еще он мне дал подержать карту в кожаной сумке. Она планшеткой зовется. Мама! Вырасту — я тоже буду летчиком!

— Будешь, будешь! — говорила я ему, а тем временем поставила в кошелку крынку молока и положила хлеб.— Отнеси им, сынок! Да пригласи их в дом.

Но летчики не покинули машины. Дотемна не возвращались и ребятишки. Только поздно ночью пришли домой. Юра все повторял фамилию, которую назвал ему первый летчик...

...Уже после первого космического полета к Юре пришло письмо из города Горького. Бывший военный летчик Ларцев писал, что он хорошо помнит тяжелый воздушный бой в сентябре 1941 года, вынужденную посадку у смоленского села, помнит и группу ребяток, которые рассматривали машину, а потом заботливо принесли поесть. И еще он писал: ему кажется, что он припоминает мальчишку, который все повторял: «Я буду летчиком, дядя!» Мог ли он, пилот военных лет, предположить, что на деревенском лугу в тяжелом сорок первом повстречался с будущим первым космонавтом планеты Земля? Ларцев писал, что болеет — дают о себе знать глубокие отметины войны.

...В ту сентябрьскую ночь летчики остались у боевых машин. Утром мы услышали рев взлетавшего с пригорка самолета, увидели, как на болоте горит первый истребитель. На втором летчики улетели дальше воевать. Позаботились, чтобы ничего из боевой машины не досталось наступавшему врагу.

Гитлеровцы были уже рядом. Пала Вязьма. Через село шли колонны грузовиков — везли раненых. Шли наши войска. Красноармейцы были усталые, измученные. Мы смотрели на них и плакали, а они и головы не поднимали.

В колхозе заговорили, что всем надо эвакуироваться. Увязали на телегу самое необходимое. Брат Алексея Ивановича Павел Иванович погнал на восток колхозное стадо, а я с другими свинарками — свиней. Но уйти далеко нам не удалось. В нескольких километрах от Клушина повстречались нам красноармейцы:

— Куда?

— Отступаем! — говорим.

— Впереди — немцы! — предупредили они.— Возвращайтесь.

Мы повернули назад. Свиней раздали по дворам.

Пушки грохотали уже где-то совсем рядом. Мы с Алексеем Ивановичем собрали всех ребятишек в одной комнате — опасались, как бы не выскочили, не угодили под шальную пулю, осколок.

Наступил вечер. А наутро в село вошли люди в серо-зеленых шинелях. Они врывались в дома, везде шарили, кричали:

— Где партизаны?

Партизан не находили, а вот вещи утаскивали, хватали кур, гусей, еду. Через три-четыре часа в доме не осталось ничего. Последний каравай я запрятала ребятишкам, но высокий белоглазый солдат по запаху нашел его на печке.

— Оставь хоть по кусочку малышам! — укорила я гитлеровца, а он неожиданно на русском языке, высокомерно скривив губы, сказал:

— Еще напечешь! — и замахнулся на меня кулаком.

Он ушел, а Бориска заплакал от страха и обиды:

— Это кто? Кто это? Он наш или фашист?

— Гад! Вот кто! — угрюмо ответил Алексей Иванович.

Фронт был рядом, артиллерийская канонада гремела невдалеке. И мы надеялись, что скоро нас освободят. Но проходил день, другой, третий... Красная Армия не возвращалась. В селе обосновались немцы; они расположились в избах, а нас повыгоняли на улицу. Алексей Иванович отрыл на огороде землянку и сложил печь.

— Фашист нас уничтожить хочет. Не поддадимся! — твердо говорил он.

Мы старались понять, как обстоят дела на фронте, уловить любой намек, малейший луч надежды. Ведь газет-то, естественно, не было, радио молчало. Вот в сторону Германии пролетели эскадрильи наших самолетов — значит, есть силы у нашей армии! Вот повезли от Гжатска на запад раненых и обмороженных фашистов — значит, идут где-то бои. Вот помягче в обращении с населением стали стоявшие на постое фашисты — значит, боятся, значит, где-то получили отпор.

Живший в нашем доме немец по имени Пауль стал поспешно собираться. Перед самым уходом подошел к нам:

— Москва. Русская победа. Нам — капут. В Германии у меня трое киндер.

На другой день наш, советский самолет разбросал листовки с вестью о разгроме немцев под Москвой.

Но наши чаяния пока еще не осуществились. Мы оставались «под немцем» долгих полтора года: с 12 октября 1941 года по 6 марта 1943 года. Каждый из этих дней запомнился, оставил тяжелую зарубку на сердце.

Фронт был рядом, в нескольких километрах от Клушина, но мы были от наших будто далеко, где-то за чертой нормальной жизни.

Советские люди нынешних мирных дней, которые родились после победного сорок пятого, конечно, много читали, много знают о войне, о героизме воинов, отстоявших независимость нашей Родины, о том, как самоотверженно трудились рабочие и крестьяне для фронта, во имя победы, о бессонных ночах у станков, о титаническом труде на полях людей, поднявших из пепла страну. Знают много... Но невозможно до конца, полно представить весь ужас вражеского нашествия, то время, когда мы полностью находились во власти жестокого, бесчеловечного врага, когда речь шла о жизни и смерти. Враги могли выгнать нас из дому, отобрать у нас еду, скот, последнюю одежду, саму жизнь...

Жить или умереть. Но не только об этом шла речь. В дни, когда гадали, как раздобыть кусок хлеба, миску ржи, чугунок картошки, а раздобыв, радовались, словно важному событию, мы не имели права сосредоточиваться на том, как бы только выжить. У нас с Алексеем Ивановичем на руках были детишки, мы беспокоились, какими они останутся после оккупации,— не сломятся ли, не станут ли трусоватыми, забитыми. Конечно, это сейчас та забота складывается в четкие слова. Тогда было труднее. Было ощущение, что ты должен что-то сделать еще, кроме того, чтобы остаться в живых, чтобы сохранить детишек. Однажды я поделилась с мужем мыслями, сказала, что у меня такое чувство, будто вернулись дореволюционные времена. Он промолчал. А когда в землянке к вечеру собралась вся семья, как бы продолжая разговор, заметил: