Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

• Название: Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
• Автор: Сирило Вильяверде
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1963

Сирило Вильяверде — один из основоположников кубинской прозы. Его роман «Сесилия Вальдес, или Холм Ангела» — панорама кубинской жизни 30-х годов XIX столетия. Острый романтический сюжет разворачивается на историко-этнографическом фоне Гаваны.

---

Мастерская сеньора Сосы стояла на самом краю глубокого оврага, вырытого ливневыми водами. Во время дождя вода ручьями стекала вниз по улице Манрике и, сливаясь с потоками, бежавшими по шоссе Сан-Луис-Гонзага и улицам Эстрелья и Малоха, устремлялась между дворами домов, расположенных в нижней части улицы, затопляла все вокруг, словно река в половодье, и бурлящим водопадом низвергалась в овраг. Поэтому здании мастерской стояло на высоком фундаменте и уровень пола был сильно поднят над улицей, а порог дома был так высок, что перебраться через него стоило некоторых усилий.

Красавчик наш попал на Широкую улицу, свернув на нее с Марсова поля. Он шел таким размашистым шагом, что казалось, будто он не шагает, а прыгает. Руки же у него при ходьбе растопыривались под углом — примерно таким же, как у шатуна в точильных станках: возможно, что наш герой делал это, желая скрыть необычайную длину своих верхних конечностей. Услышав стоны и заметив, что впереди на дороге что-то темнеется, красавчик сразу остановился. В следующее мгновение он поднес обе руки к ушам, убедился, что томпаковые новолуния никуда не исчезли и, пробормотав себе под нос: «Целехоньки. Стало быть, бояться нечего», решительно направился к раненому.

— Эй вы, землячок! — проговорил он с той особенной интонацией, какая свойственна людям подобного сорта. — Вы кто такой будете?

— Я — Дионисио Харуко, — слабым голосом отвечал тот, почувствовав, что намерения прохожего были самые миролюбивые.

— Отродясь такого имени не слыхивал.

— Вполне понятно, сеньор, я ведь, можно сказать, не здешний. А вас как величать прикажете?

— Чего?

— Как вас зовут?

— Зовут Маланга.

— Маланга? — переспросил Дионисио так, словно ослышался.

— Так точно, Маланга. Только фамилие-то мое не Маланга, а Поланко. Это хозяин отцов так прозывался — Поланко. Ну, а меня в Мангларе все зовут Маланга да Маланга. Это потому, что папаша мой из-за моря привезенный, и мамаша то ж самое, из-за моря. А я здешний, тут уродился. Стало быть, как та маланга[82] гвинейская, из-за моря завезли, а на Кубе растет. Так сызмальства и зовусь.

Хитрец лгал самым беззастенчивым образом. Кличку Маланга дали ему в предместье Манглар за шалый прав и за придурь, а также за нескладную стать, потому что длинные руки его и ноги с толстыми икрами и огромными ступнями были несоразмерно велики в сравнении с коротким туловищем.

— А с чего же вы тут, сеньор, прохлаждаетесь, разлеглись и пузо кверху выставили? Переложили малость или как?

— Я не пьян, Маланга. Я ранен.

— Тю-ю-ю! И кто ж это вас так отделал?

— Да тут мулат один, паршивец несчастный! Вот посмотрите.

— Здорово он вас резанул… Ай да мулатик! Чистая работенка! А вы, сеньор, откуда шли? Никак с похорон?

— Почему с похорон? Я возвращался с бала и столкнулся с этим мулатом, ну, слово за слово, дошло до ножей, он и ударил меня самым что ни на есть предательским способом, А вы почему спрашиваете?

— Да нет, так просто. Одежда на вас ну точь-в-точь как на факельщиках этих, что на похоронах бывают…

— Это одежда вовсе не факельщика, это парадное платье, какое при дворе носят.

— При дворе? Это почему же только при дворе? В этакой шкуре и на улицу выйти не стыдно. Суконце-то гляди какое доброе. Да кабы не это суконце с подкладочкой, проткнул бы он вас, сеньор, как цыпленка, за милую душу проткнул бы. Да ведь и то сказать, сеньор, больно уж вы из себя солидный, чтобы на ножах драться. Видно, вы, сеньор, обучались этому делу, когда уже взрослыми были, а дело это такое, что ему сызмальства обучаться нужно, а то толку не будет. Да и руки у вас, сеньор, длиною не вышли, вот и неспособно вам отбивать верхний удар. Да и…

— Ради бога! — угасающим голосом прервал его раненый. — Ради бога и пречистой девы Марии, оставим все это, и если есть в вас хоть капля жалости и вы хотите помочь мне, поторопитесь, потому что я истекаю кровью.

— А я перевяжу вас платком — кровь и остановится.

— Нет, сначала надо промыть рану.

— Промыть? Да вы что, сеньор, спятили? А как она антоновым огнем возьмется? Да еще помрете вы? Небось тогда на меня все свалите — я, мол, виноват.

— Нет, будьте покойны, я вас ни в чем обвинять не стану. А коли умру, так, значит, пришел мой час, и вы тут ни при чем. Сделайте милость, сеньор Маланга, здесь на углу — таверна, приносите мне оттуда, но, пожалуйста, поскорей, стакан водки и бутылку сухого вина.

— Да я, сеньор, хоть сейчас туда слетаю. Только таверна-то уже заперта. Час вон какой поздний. А хозяин этот, дьявол полосатый, шибко меня не любит. Знакомый я ему, и он знает, собака, что мне его пришить — раз плюнуть. Потому что, хоть и неловко мне хвастать, но пришил я не одного такого краба-сквалыгу. Ведь я как увижу каталонца, так все во мне и закипит…

— Вот и отлично, милый человек, вы уж пойдите, исполните мою просьбу. Авось он вам откроет. Стучите покрепче.

— Да как же я… землячок? Не смокаете вы, что ли? Уж я вроде вам все растолковал… Ну раз вы, сеньор, сами не соображаете, я вам напрямки скажу, что у меня в кармане ветер свищет. Нынче ночью я и полушки не заработал.

— Так что же вы, приятель, сразу о том не сказали? Деньги у меня есть. Вот здесь, в жилетном кармане. Не бойтесь, суньте туда руку: там должен быть один золотой, два дублона и еще одна монета в полдублона. Возьмите самую маленькую монетку и бегите скорей, голова у меня кружится… в глазах потемнело.

И Дионисио потерял сознание. Однако красавчика это нимало не обеспокоило, он был поглощен обследованием жилета; найдя карман, он сунул туда руку и вытащил золотую монетку, которую ему велел взять хозяин. Не часто доводилось ему держать в руках такое сокровище, если вообще когда-нибудь попадало оно к нему в руки! Затем он направился к таверне, которая, как и следовало ожидать, оказалась запертой на все замки и засовы. Вначале Маланга постучал осторожно, костяшками пальцев, потом погромче и под конец принялся дубасить в дверь кулаком что было силы. Хозяин таверны, будь он даже глух как стена, не мог не услышать этой пушечной канонады и поэтому поспешил к дверям, боясь, как бы стукавший не сокрушил их своими кулаками; к тому же он совершенно здраво рассудил, что человек, поднявший его подобным образом с постели в столь поздний час, едва ли мог быть вором или разбойником. Однако же предосторожности ради он не стал отодвигать тяжелый дверной засов, а удовольствовался тем, что только подал голос, обратившись к незваному гостю через замочную скважину, причем характерный выговор тотчас со всей несомненностью обнаружил в нем природного каталонца.

— Ну, кто там?

— Это я, ньо[83] Хуан.

— Кто это — я?

— Маланга, ньо Хуан. Не признали меня, что ли? Откройте.

— Так я тебе и открыл! Ишь чего выдумал! Ступай себе с богом! Нечего будить по ночам добрых людей. Проваливай, проваливай, Маланга, иди, откуда пришел. Сказано же, не открою я тебе. Наглость-то, наглость какая!

— Откройте, ньо Хуан, Христа ради, откройте. Тут беднягу одного поранили, чернявенького.

— Ранили, говоришь? Вон оно что! Ну так катись-ка ты к чертовой бабушке, и пусть она тебе открывает! Мать моя, пресвятая богородица! Связаться с полицией! Все, что имел, потеряешь! Последнее отберут, до нитки разденут! Ну и выдалась ночка!

— Ньо Хуан, ньо Хуан, да послушайте же! Я и заходить-то не стану, вы мне все через глазок подадите, откройте только его. Я к вам не с пустыми руками пришел.

— А, это другой разговор. Давай деньги.

— «Давай, давай»! Принесите мне вперед бутылку сухого вина. Ясно? Сухого, чтоб ни капли воды! И еще горькой стаканчик.

— Давай сюда деньги!

— Сколько?

— Полтора песо.

— Вот вам золотой.

— Бери бутылку. Теперь стакан. А тут сдача. И скажи спасибо, что я человек сердобольный.

Схватив бутылку в одну руку, стакан — в другую (и то и другое хозяин протянул ему, отодвинув решетку маленького дверного оконца), Маланга поспешил на помощь раненому, даже не пересчитав полученной сдачи. Промыв рану, то есть смочив ее поверх рубашки вином и затем перевязав ее с помощью двух платков так старательно, как только он мог это сделать, Маланга дал Дионисио выпить водки, помог ему подняться и, поддерживая под руку, привел в огромный дом неподалеку от ближайших городских ворот, что около театра Хесус-Мария. Здесь, в глубине двора, Маланга жил в крохотной дощатой пристроечке, прилепившейся к стене дома. К счастью, в продолжение всей этой трагикомической сцены на улице не было ни души, лишь изредка опасливо прошмыгивала сторонкой какая-нибудь кошка либо пробегала мимо собака и, тявкнув на наших земляков раза два, но не отваживаясь на большее, исчезала в темноте.

Однако что за причина вдруг заставила нашего красавчика, человека отпетого и к тому же без царя в голове, выказать в столь критических обстоятельствах поистине поразительную отзывчивость к чужой беде? Причина была та, что, нащупав у Дионисио в жилетном кармане золотые монеты, Маланга счел их своим законным наследством и достоянием как в случае смерти, так и в случае выздоровления Дионисио, ибо будь то обманом или силой, но он решил завладеть этими деньгами еще при жизни хозяина. Именно эта основная цель руководила поступками Маланги, когда он, услужая человеку совершенно ему незнакомому, простер свою любезность до того, что уступил Дионисио собственную кровать: складную деревянную койку, грязную и шаткую, где не было ни постельного белья, ни даже одеяла, которым можно было бы укрыть на этом ложе свое бренное тело. На другой день рано утром Маланга отправился к хирургу Capce, известному сочинителю романов, жившему на углу улицы Малоха и улицы Кампанарио вьехо, разбудил его и чуть ли не насильно привел к раненому, предварительно потребовав от медика сохранения строжайшей тайны. И так как между людьми порядочными и благородными подобное внимание и заботливость ничем иным, кроме денег, не оплачиваются, то Дионисио, сообразивший все это очень быстро, поспешил, столько же из благодарности, сколько из осторожности, вознаградить своего нового друга за услуги и отдал ему большую часть того, что имел, предпочтя сделать это по доброй воле, а не под угрозой применения силы.