Красная Шкапочка - Наследники Скорби

• Название: Наследники Скорби
• Автор: Красная Шкапочка
• Жанр: Фэнтези

Быть человеком или остаться зверем? То всяк для себя решает сам. Вот только за тебя выбор сделали другие. Им все равно, что ты не хочешь становиться свирепым чудовищем. Им все равно, что ты забудешь свою прежнюю жизнь. Им не жаль оставить тебя один на один с Жаждой. Жаждой, которой нет сильнее. Неутолимой. Свирепой. Жаждой крови. И можно ли не сойти с ума, если однажды заснувшая память очнется, и вдруг вспомнишь, как твои клыки сжимались на горле родного человека? Есть ли этому прощение? И можно ли найти слова, чтобы объяснить людям: ты такой же, как они. Просто… для того чтобы жить, тебе нужна их кровь.

---

— Мы не мерзнем так, как вы.

— Не нравишься ты мне, Лют, — вдруг честно призналась Лесана. — Скользкий ты. Не люблю таких.

— Да? — он в который уж раз широко улыбнулся. — А вот ты мне понравилась. Упрямая смелая девка. Злая только.

Она в ответ усмехнулась:

— Не видал ты еще, как я злюсь.

— Надеюсь, и не увижу.

И отправился к клети — босиком по хрустящему снегу. Больше они не разговаривали.

Наутро, когда Лесана пришла, пленник уже ждал ее. Во всяком случае, он не спал и, когда открылась дверь, прижал ладони к глазам. Солнце нынче светило такое яркое, что даже Лесане очи выжигало, а уж ему-то…

Девушка закрыла дверь. Подошла к волколаку, перерезала наузы на руках и шее.

— Перекидывайся.

Он съежился на полу, потом привстал на четвереньки, встряхнулся по-собачьи, по телу прошла волна зеленых искр… и через мгновение рядом с обережницей стоял огромный волк, нетерпеливо переступающий с лапы на лапу. В клети сразу стало тесно.

— Подойди.

Он фыркнул, будто усмехнулся, но все же подступил.

— Какой послушный… Морду давай.

Зеленые глаза, хотя и слезились, смотрели внимательно и подозрительно. Не зря. Лесана обвязала мощную пасть кожаной плетенкой и закрепила ремешки за ушами. Хороший науз сделал Тамир. Измаялся лежать без дела, вон, какую красоту спроворил. Не то, что цапнуть — зевнуть Лют не сможет. Теперь на шею веревку, чтобы вести. И на лапы, чтобы деру не дал сдуру ума. А еще пошептать над узлами. Все, теперь не сорвется и не убежит.

— Ох, и здоровый ты, скотина, — беззлобно выругалась обережница.

Волк прикрыл глаза, из которых катились и катились слезы. Девушка, наконец, поняла, как он мучился все эти дни, упорно не показывая вида. А ведь даже здесь — в полумраке клети — солнечный свет, пробивающийся сквозь тонкие щели двери, мучил Ходящего.

Лесана обмотала тяжелую лобастую голову отрезом старого отцовского плаща, взялась за веревку, обвивавшую шею и потянула. Оборотень послушно сделал шаг вперед. Скрипнула дверь, и огромный зверь всем телом вздрогнул, ожидая, что выжигающий глаза солнечный свет, ослепит. Нет, обережница обмотала глаза на совесть.

Смотреть на пленника высыпала вся деревня. И было в этом что-то унизительное, как показалось Лесане — она, девка, и тяжело ступающий рядом волк, с обмотанной тряпьем головой, в наморднике из кожаной плетенки, с опутанными наузами лапами.

— Забирайся в сани, — она легонько хлопнула Люта по загривку.

Оборотень перетек, куда приказали, и втянулся на соломе, положив голову на лапы.

Лесана повернулась к родителям. Те стояли чуть в стороне — бледные, с красными от слез глазами. Русай выглядел маленьким и нелепым в слишком просторном тулупчике, в который его обрядила мать.

Млада все утро кружилась вокруг сына, мазала нос и щеки гусиным жиром, наставляя не обморозить лицо, не застудить ноги. Уговаривала Лесану устраивать братца на ночлег в тепле, будто старшая дочь могла бросить его голышом на снег… И звенели в голосе матери слезы. Слезы и обида.

Эти слезы, эта тоска никак не вязались с нынешним утром, которое выдалось ярким и студеным. Сугробы сверкали, переливались, а ворота и венцы изб мерцали от инея.

Мать не выдержала и расплакалась.

Следом за ней принялась хлюпать носом Елька, а там и Русай взялся сопеть, морщить нос и пытаться справиться с кривящимися губами. Даже брови у него и те жалобно надломились. Видно было — еле сдерживается.

— Обнимай всех, да лезь в сани, — потрепала Лесана братишку по голове.

Мальчонок в ответ жалобно всхлипнул. Отъезд в Цитадель вышел вовсе не таким, как он ожидал. Отчего-то захотелось на родную лавку, под бок к матери, даже противная Стешка, думающая только о женихе да сватах, не казалась больше такой вредной, даже Елька — молчунья и ябеда — была родной и самой лучшей. Что уж про батю говорить! Ну и пускай подзатыльников навешает, ну и ладно…

— Не бойся, — Лесана приобняла брата за плечи. — Я же с тобой, да и в гости будем ездить. Зато кто ж еще похвастается, будто с волколаком в одних санях катался?

Братец шмыгнул носом, поглядев на тушу оборотня, смиренно распростершегося в розвальнях.

Обнимались и целовались недолго. Руська слегка воспрянул духом, потому что друзья-погодки глядели на него с восторгом и завистью. Поэтому, когда Тамир усадил мальчика в сани, вид тот принял важный, исполненный достоинства.

Млада бросила сыну овчинную шкуру — укутаться, да поставила в ноги горшок с углями, чтобы было потеплее. Русай опасливо отсел от оборотня и обернулся в последний раз к родным.

Детскими умом он все равно не понимал, чему так убивается мать. Ему просто было горько от ее горя и в носу щипало от ее слез. А в остальном — где уж постигнуть ребенку родительскую тоску, когда отрывают от себя, отдают безропотно самое ценное, самое дорогое — дитя, на которое прав имеют больше, чем все креффы и все обережники вместе взятые?

— Доченька, он что же, так и поедет — со страхолюдиной этой? — с дрожью в голосе спросил отец.

— Он не тронет. Ему не по силам колдовство разорвать, а Русаю теплее так, — Лесана постаралась успокоить родителей, но понимала — нынче они ее не слышат.

Любовь слепа, глуха и молчалива, а от боли еще и глупеет.

Но в душе все равно, словно колючий еж, шевельнулись воспоминания. Те же слезы материнские, лишь седины и морщин у Млады прибавилось. Та же угрюмая сосредоточенность отца. Те же ревущие Елька со Стешкой, только старше. А вместо Клесха, она — Лесана — забирает снова из рода дитя. Меньшое. Самое любимое.

Тамир, будто почувствовал смятение и тоску спутницы, забрался в розвальни, пнул Люта, чтобы подвинулся, и уселся на передок.

Последней на соломе прилегла Лесана, обняла братца, привалилась спиной к теплому волчьему боку и помахала родне. Снова заплакала мать. Снова лицо отца почернело от тоски, сделавшись неподвижным, будто камень. Снова всхлипывали сестры. А сельчане смотрели с жалостью и завистью разом.

И только Зюля с Ярко нетерпеливо гарцевали. Их не пугал запах зверя, их манила дорога — белая и бескрайняя.

Сани тронулись, снег заскрипел под полозьями. Все. Домой.

И на душе стало не так пасмурно.

***

Дарина которую уже ночь не спала. Проваливалась в смутное забытье, снова выныривала — в поту и испарине. Сердце колотилось бешено, в горле было сухо, воздуха не хватало. Она садилась на лавке, пыталась раздышаться, клала руку на округлившийся живот, в котором уже чувствовала дитя, и слепо смотрела в темноту. Тоска обвивала сердце, словно змея, стискивала, не отпускала.

Как там в Вестимцах? Как Эльха, Клена как? Поди, все глаза выплакали, узнав, что сгинули Лущаны. Уж только бы все было хорошо, только бы увидеть их, обнять… Хранители светлые!

А Клесх? Как он — неведомо где? Лишь бы жив. Лишь бы не сгинул…

Она запретила себе плакать. Нельзя. Дитя под сердцем не виновато в скорбях, ни к чему ему материнские слезы и горе. И она ходила по темному покою, баюкая живот, поглаживая, и тем лишь успокаивалась — не совсем одна…

Но нынче сделалось вдруг совсем худо. Приснилось, что бежит по темному лесу, с сорокой на плече, а белокрылая вестница отчего-то злобно клюет ее плоть. По ребрам стекает горячая кровь, пахнет зверем и страхом, луна мелькает среди черных стволов, и сердце надсаживается от яростного бега. А потом она упала, и встать уже не смогла.

Проснулась с криком. Вскочила. Во рту было солоно — прикусила щеку. Дитя беспокойно ворочалось в чреве. И мать расплакалась от смутного страшного предчувствия, от боли и тоски.

Достала из сундука черную рубаху мужа, прижала к лицу, вдыхая запах. Чистая ткань пахла Цитаделью и лишь слабо-слабо Клесхом. А, может, вовсе казалось. Дарина глубоко и трудно дышала, пытаясь успокоиться. Затем затеплила светец, потому что в темноте было страшно, и вернулась на лавку. Села, подобрав под себя ноги, устремила бездумный взгляд в пламя лучинки.

Огонек подрагивал, за окном выл ветер. Впервые Дарина подумала о том, как жил здесь Клесх. В холоде и камне. Один. И больно-больно зашлось сердце от любви и жалости.

Утро долго не наступало. Казалось, ночь повисла на века. Одна лучинка сменяла другую, а ветер все выл, и за окном стояла тьма. Но мало-помалу небо начало светлеть, серые сумерки вползли в комнату. Дарина оделась. На поварню она побрела, чувствуя себя больной и разбитой. Но лучше уж отвлечься работой — перебирать крупу для каши, чистить лук, только не сидеть вот так — без дела, задыхаясь от внезапного страха.

Солнце уже перевалило за полудень, когда во двор крепости въехал усталый вершник. Дарина услышала скрип открываемых ворот и выскочила из Башни целителей, где помогала Русте разбирать травы.

Мелькнула в душе надежда, что это вернулся Клесх — пора ведь уже. Предзимки кончились, ветрень установился снежный, морозный. Но приехавшим оказался незнакомый вой. Он спешился, бросил поводья служке и огляделся. Увидел Дарину и брови поползли на лоб. Не каждый день беременную бабу в Цитадели встретишь.