Виктор Дьяков - Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

• Название: Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути
• Автор: Виктор Дьяков
• Жанр: Русское современное

Вторая книга дилогии «Дорога в никуда» является продолжением первой книги. События, описываемые в первой книге, заканчиваются в 1935 году. Во второй происходит «скачок во времени» и читатель переносится сразу в 1986 год, в начало Перестройки. Героями романа становятся потомки героев первой книги и персонажи, к тем событиям отношения не имеющие. Общим же остается место действия: Южная Сибирь, Бухтарминский край, ставшие в советской действительности Восточным Казахстаном и Рудным Алтаем.

Дорога в никуда – это семидесятилетний экспериментальный исторический путь, вконец измучивший весь советский народ (в первую очередь надорвался «коренник», русский народ). Мучились по воле политических авантюристов, сбивших страну с общечеловеческой «столбовой дороги» на экспериментальный «проселок», в попытке «встать впереди планеты всей», взвалить на нее тяжкое и неблагодарное бремя лидера человечества.

---

Ратников же думал о «дьявольском» плане Харченко и потому не отреагировал на имевший целевое назначение диалог холостяков. Он держал в уме предыдущее высказывание Гусятникова о неизбежности успеха дальнейшей карьеры Харченко, и все последующие как-то прошли мимо него. В этой связи он и попытался как-то успокоить ребят:

– Не принимайте вы это особо близко к сердцу. Даже если и сделает Петюня карьеру, а вы нет. Ну и черт с ним. Я в ваши годы тоже мечтал о погонах с зигзагами, а сейчас… идет оно все. Я подполковник, кто-то генерал. Ну и что? Ну, не повезло мне, а кому-то повезло. Надо свое дело делать, а чины и награды – это как судьбе будет угодно и от нас мало что зависит.

Подполковник бросил взгляд на часы, он слишком задерживался, и дома его наверняка ждала взбучка от жены. Он уже собирался уходить, но не удержался, высказал еще один, упрек не упрек, но свое мнение о молодежи, которое уже давно зрело в его сознании:

– Вот гляжу я на вас и думаю: совсем вы другие, не такие как мы были в ваши годы. Мне-то тогда казалось, все что начальство делает, это непреложная истина, а вы вот уже не верите, во всем сомневаетесь, себя умнее всех считаете.

– Вот и наворотили дел эти начальники от этой вашей веры в них, а до вас еще больше, – вновь обрел агрессивность Гусятников.

– Это ты про что? – насторожился Ратников, забыв, что собирался уходить.

– Да про все. Если бы власть не наглела, может, и всех этих бед не было бы, и пустых прилавков, и в Афган бы не влезли, – Гусятников вновь улегся на койку и отвернулся.

– Про это ребята не вам и не мне судить. И у вашего поколения все еще впереди, и ваши ровесники в правительство когда проберутся, не меньше глупостей натворят и ничем вы этому не помешаете, так же как и мы и наши отцы и деды, – наставительно произнес Ратников.

– Все дело в воспитании. Вы человек воспитания 60-х годов, мы 80-х, а в 70-х произошел перелом, раздел мировоззрений, до и после, – глядя в сторону, говорил Владимир.

Теперь уже против воли Ратников вновь был втянут в спор.

– Хотите пример, как мы с вами по-разному воспринимаем одни и те же понятия? – Гусятников повернулся и вновь оперся о спину кровати.

Ратников пожал плечами, но глаза выдали возникший интерес.

– Вот вы ярославский, супруга ваша тоже. Как бы вы отреагировали на переименование Ярославля, присвоение ему имени какого-нибудь генсека? – Гусятников спрашивал, прищурив глаза, с явным подвохом.

– Это невозможно, так же как переименовать Киев, Рязань, Москву, – ничуть не поколебавшись, ответил подполковник.

– А может быть восприняли бы это с «чувством глубокого удовлетворения», как и прочее большинство вашего поколения. Также как раньше воспринимали переименование Твери, Самары, Нижнего Новгорода…

– А о казачьих городах Владикавказе и Верном сейчас уже вообще никто не помнит, что были такие, как и о том, что и Усть-Каменогорск и Семипалатинск и Павлодар казаками основаны, – вмешался уже Малышев.

– От этой вашей слепой веры в непогрешимость высшего руководства те и творили что хотели, – продолжал обвинительную тираду Гусятников. – А туда, в это руководство, как раз такие типа Харча нашего пробиваются, вот они и рулят, газуют…

23

В тот день Ратников не избежал домашнего скандала, так как пришел домой только к полуночи. Холостяки словно сговорившись передавали «эстафету» один другому и после того как «выдохся» Владимир за командира «взялся» Николай. И вновь, собравшийся, было, уходить Ратников задержался, вернее заслушался. Поводом для «второго раунда» стала песня, которую негромко запустил на кассетном магнитофоне «Романтика-308» Николай.

Задремал по ольхой
Есаул молоденький
…………………….

Хриплый розембаумовский голос лился из магнитофона, привлекая, впрочем, не столько тембром голоса, сколько содержанием, словами песни.

Николай Малышев был потомственным военным, но не таким, как тот же Харченко, он не был сыном советского офицера, он был внуком… царского офицера. Не очень любящий вспоминать, что его отец простой советский служащий, Николай, напротив, с гордостью говорил о деде, бывшем сотнике, участнике 1-й мировой и гражданской войны на Юге России.

Он во сне видит Дон
Да лампасы дедовы
……………………

Если бы Ратников умел читать мысли, то он в глазах Николая уловил бы борьбу двух противоречивых чувств. С одной стороны пелось о его родных местах, да пелось так, как при советской власти вроде бы и не разрешалось, явно воспевая вольность и удаль казачью. С другой стороны эту песню о его родном Доне пел еврей, о которых опять же на Дону со времен Троцкого и Свердлова хорошо и говорить, и думать было не принято.

– Как поет! Но почему он, почему никто из потомственных казаков или просто русских не сочинили, не спели ничего подобного, почему наши боятся, не догадались, что время пришло, а он не испугался и догадался. Опять они во главе, как революцию нам возглавили, так и сейчас о нашем прошлом опять они запели первыми, – вырвалось у Николая.

Гуляй да пой
Казачий Дон

Постепенно умолкал хриплый голос.

Ратников не нашелся, как отреагировать на этот «крик души». Впрочем, Малышев и не ждал ответа, говорил сам, видимо наслушавшись, как спорили командир с Владимиром – он ведь тоже, много чего хотел высказать командиру. И когда еще такой случай подвернется с ним поговорить во внеслужебной обстановке, да еще тот сам пришел и как бы задал неофициальный тон общения.

– Как эту песню услышу, деда вспоминаю. Мальчишкой я его ужасно боялся. Бывало, как глянет из под бровей – ну прямо мороз по коже, – Николай наклонился и отключил магнитофон. – Он ведь настоящий офицер, рубака был, из тех, кто баклановским ударом владел. Знаете, это когда человека шашкой наискось с одного удара надвое разрубали. Помните фильм «Два товарища»? Дед, когда этот фильм смотрел, плакал. Знаете, там есть такая сцена, когда белые офицеры во главе с полковником, клином идут в море топиться. Другие фильмы о гражданской войне смотреть не мог, говорил сплошная брехня. Он Новочеркасское юнкерское училище кончал. А я тоже у себя сначала поступал в РАУ, на стратега, по конкурсу не прошел, а уж в Орджо потом с теми же баллами приняли, там каждый год недобор бывает. Училище наше на месте бывшего владикавказского кадетского корпуса расположено. Мы спали в тех же самых казармах, в которых до революции кадеты жили. Здание старое капитальное, стены из красного кирпича метровой толщины, коридоры с арками, длиннющие. А церковь, в которой кадеты молились, сейчас под спортзал приспособили, только купол убрали.

– Знаешь Коля, многие военные училища располагаются в такого типа старых зданиях. Наше Ярославское училище тоже в бывшем здании кадетского корпуса помещается, и еще есть такие, я не раз про то слышал, – счел нужным вставить реплику Ратников.

– Когда я после выпуска домой приехал, дед велел мне к нему в парадной форме явиться. Он тогда уж еле ходил, больше лежал. Но меня увидел, сразу встал, со всех сторон оглядел. Вижу, доволен, а сам все приговаривает, не тот, не тот офицер сейчас, испортили большевики все, все традиции испоганили. А потом молиться стал, Бога благодарить, что внука перед смертью сподобил офицером увидеть, – продолжил свой рассказ Малышев.

– Так у деда твоего судьба похожа на шолоховского Григория Мелехова? – Ратников события гражданской войны на Дону, как и большинство советских людей, рассматривал прежде всего через «тиходоновскую» призму.

– Нет, ничего общего. Шолохов ведь писал Григория с реально человека Харлампия Ермакова. А тот из рядовых казаков, на фронте в офицеры вышел и потом во время верхнедонского восстания отличился, даже дивизией командовал. А дед он потомственный казачий офицер, его отец тоже офицером был. Да и не метался он никогда как этот Ермаков-Мелихов, то к тем, то к этим. Дед, он всегда за белых воевал в корпусе генерала Мамонтова. Его в 20-м году на Кубани в плен взяли, когда он в тифу лежал, каким-то чудом его не тронули, и потом как-то обошлось. Но он до самой смерти как был белым, так и оставался. Хотя мысли свои только в кругу семьи высказывал, потому видимо и не загребли его ни разу. Переубедить его невозможно было, не та, говорит, Россия стала, испохабили большевики страну, – охотно пояснял Николай.

– И сколько он прожил? – задумчиво поинтересовался Ратников.

– Девяносто два года. Я его тогда после выпуска в последний раз видел живым. Знаете, как он меня напутствовал. Служи, говорит, России, а не начальству. Начальство оно меняется, а Россия всегда будет. И вы ведь сейчас нам, примерно, то же сказали. Разве не так, Федор Петрович?

«Ишь ты, какую аналогию провел», – подумал Ратников, чувствуя, что, тем не менее, польщен, хотя его понимание кому он служит не могли совпадать с тем, что имел в виду бывший казачий сотник. Для Ратникова родина прежде всего олицетворялась великим и могучим Советским Союзом, страной созданной гением Ленина, построенная большевиками и т. д, и т. п… так его воспитывали, так его учили. Подполковник уклонился от ответа, промолчал, а Малышев вновь заговорил о деде: