Роберт де Ропп - Если я забуду тебя…

• Название: Если я забуду тебя…
• Автор: Роберт де Ропп
• Жанр: Историческая проза

Исторический роман о восстании иудеев против римлян, вошедшем в историю как Первая Иудейская война, и о разрушении Иерусалима войсками Тита в 70 г. н. э.

От переводчицы: переводился по заказу издательства «Параллель», но так и не был опубликован из-за изменения политики издательства. Иногда текст романа вызывает недоумение с исторической точки зрения и с точки зрения двойной морали автора. Впрочем, где это было возможно, я сделала комментарии, которые помогут восстановить истину.

---

— Это неправда, — плакал я. — Бог тебе простит.

— Ах, — восликнула она, и в ее глазах появилась радость. — Ты так думаешь, Луций?

— Он простит. Он все простит.

— И мы сможем остаться вместе… сейчас и навсегда?

— Сейчас и навсегда, — плакал я. — Куда бы ты не пошла, я последую за тобой.

Она улыбнулась и, подняв руки, обвила их вокруг меня. Ее силы убывали вместе с кровью. Руки слабо обмякли. Когда я в последней раз поцеловал ее, она мертвой упала на окровавленную арену.

Я поднял ее тело. Слезы ненависти и горя затмевали мои глаза. Подойдя к царской ложе, я встал, глядя на Домициана, чье лицо казалось мне нечетким, словно я смотрел сквозь туман.

— Ты хорошо сражался, римлянин, — признал он. — И я проиграл Мелитте три тысячи сестерциев. Давай позавем священника, и он соединит вас. А что с девушкой? Она в обмороке?

— Она умерла, — ответил я.

— Вот не повезло, — заметил Домициан.

Я посмотрел на него. Меня сотрясала такая ненависть, что я мог бы запрыгнуть в ложу и вонзить свой меч ему в горло. И конечно тем самым я спас бы римский народ от больших несчастий, послушайся я своих чувств, но я не сделал того. В конце концов, он был сынов Веспасиана и братом Тита, которых я очень уважал. Ревекка была метва. Никакая новая кровь не вернула бы ее к жизни. Я справился со своей ненавистью и посмотрел прямо на юнца в пурпурной тоге.

— Если я не смог спасти ее, — произнес я, — отдай мне ее тело, чтобы ее можно было похоронить по обычаю ее народа.

— Далай как хочешь, — ответил Домициан. — Мне все равно. Уходи с арены и дай нам досмотреть игры.

Я обернул свою изодранную тогу вокруг ее тела и ушел с арены как раз тогда, когда рабы вывели на арену новые жертвы и приковали их к столбам. Я шел между вонючими клетками, заполненными людьми, и вновь услышал дрожащий голос старого равина, повторяющего священные песни.

Из глубины взываю к Тебе, Господи…[68]

И по правде я знал значение той глубины, о которой он говорил. Но в одном я отличался от него. У меня не было Бога, к которому я мог воззвать из глубины.

У входа в театр я нашел ожидающую меня рабыню, которую купил, и она не могла сдержать крика ужаса, увидев меня покрытого кровью, несущего на руках мертвую женщину. Я был потрясенным человеком, не понимая и не заботясь о том, что со мной случилось, так как усталость и горе затмило мое сознание, и я вряд ли сознавал, что делаю. Но моя рабыня, идущая за мной, боязливо положила ладонь на мою руку и стала просить меня остановиться, ведь нельзя же идти по улицам покрытому кровью, прижимая к груди мертвую женщину. Как только она сказала это, какой-то еврей почтенной наружности, с длинной белой бородой и одетый как фарисей остановился и с некоторым удивлением посмотрел мне в лицо. Так как я молчал, то за меня заговорила моя новая рабыня.

— Почтенный господин, — произнесла она, — мой хозяин ужастно страдает и кажется не способен позаботится о себе. Нет ли здесь места, где он мог бы положить свою ношу?

Фарисей сказал, что я должен следовать за ним, и повел меня через двор в дом. Здесь, указав на кушетку, он велел мне положить тело Ревекки. Затем он позвал меня к кровати и уложил на нее, так как одна из ран на ноге продолжала кровоточить и я ослаб от потери крови. Он осмотрел и промыл рану и по тому, как он это делал, я понял, что он хорошо знаком с врачебной наукой. Когда он перебинтовал мои раны и смыл кровь с тела, он принес мне чистую одежду и еду для меня и моей рабыни. И когда мы остались с ним вдвоем, он внимательно посмотрел на меня и спросил мое имя. Когда он услышал его, его глаза расширились, он с неверием затряс головой, а потом заметил, как странны и удивительны пути Божьи.

— Твоего отца звали Флавий Кимбер?

Я подтвердил.

— А твою мать? Она не была еврейкой по имени Наоми?

Я удивился, ведь правда о моем рождении была известна лишь троим, и все трое теперь были мертвы.

— Тебе дана власть ворожить, — воскликнул я, — что ты можешь сказать правду о незнакомце?

— У меня нет дара ворожея, — ответил он, — но есть дар памяти. И потому я говорю, что удивительны пути Господа, потому что в этой самой комнате, двадцать лет назад, я лечил твоего отца, тоже пораженного горем. Потому что я Манассия, к которому он бежал, когда понял, что его жена Квинтилия подсыпала ему яд. Он лежал на этой самой кровати, а в эту чашу вырвало его яд.

Я изумился, ведь казалось чудом, что я и мой отец принесли бремя своего горя в дом этого человека, после того как лишились женщин, которых любили. Если бы я верил в работу божественного проведения, я бы решил, что Маниссия был послан мне Богом в утешение. Но я не принял этого утешения и счел его лишь удивительным совпадением. Манассия был добр ко мне, он дал мне пить и есть, вылечил мои телесные раны и немного сделал для душевных ран. Он помог мне в похоронах Ревекки, он вымыл и очистил ее тело, и обернул его в тонкое полотно, ароматизированное специями. Однако я не позволил ему закрыть ее лицо, потому что хотел смотреть на нее до тех пор, пока не придется прощаться с нею навеки. И вот мы расчесали ее длинные, мягкие волосы и оставили лежать на кушетке, словно она была живой, ее лицо было спокойно, губы все еще изгибались в последней улыбке, которую она подарила мне в момент смерти.

— Сегодня, — сказал Манассия, — евреи Кесарии тайно собирутся на кладбище. Мы дали деньги рабам в амфитеатре и принесем столько тел погибших на арене, сколько сможем. Мы положим их в общую могилу, потому что невозможно сделать столько отдельных могил. Если хочешь, мы можем похоронить ее там, или ты предпочитаешь, чтобы она лежала в отдельной могиле?

— Пусть будет похоронена с другими, — ответил я. — Она делила их страдания, пусть разделит и их могилу. Ей бы не захотелось лежать одной в земле.

Когда стемнело, я вместе с Манассией и еврейской девушкой, которую купил, пошел на еврейское кладбище за городом. Ночь была холодной, так как приближалась зима. Накрапывал дождик, с моря дул холодный ветер. В центре кладбища была вырыта большая могила, куда вели крутые ступени, сделанные сбоку. Туда, скрываясь в темноте, пришли евреи Кесарии, которые едва осмеливались показываться на улицах при свете дня, чтобы греки и сирийцы не начали нового погрома. Могучие узы, связывающие евреев друг с другом, велели им выкупить тела погибших у рабов арены, в чью задачу входило вытаскивать трупы крючьями. В неровном свете факелов я увидел множество людей, несущих тела погибших, некоторые были завернуты в полотно, другие нагие и истерзанные, какими были, когда их уволокли с окровавленного песка, ведь многие из тех, что несли тела, были слишком бедны, чтобы дать им ткань. Пока рабби читал кадиш по мертвым, эти люди спускались по пологому склону в огромный ров и благоговейно укладывали тела на места последнего успокоения. Я же стоял последним, дождь хлестал мне в лицо, а длинные, мягкие волосы Ревекки падали мне на руки. И так как я не мог вынести расстояние с ней, я все тянул, люди стали с удивлением смотреть на меня, пока Манассия не прикоснулся к моему плечу и мягко не сказал:

— Время пришло.

Тогда, словно во сне, я сошел по склону в ров и нежно уложил ее тело на землю.

Именно здесь, на еврейском кладбище Кесарии, когда я стоял под дождем в темноте с телом Ревекки на руках, были выкованы те узы, что связали меня с народом матери. Здесь я выпил чашу древней печали, что находится в каждой еврейской душе, переполняясь столетиями гонений, преследований, издевательств, пленения и избиений. Это древняя печаль еврейского народа является частью их наследия, груз, который они должны нести, потому что знают, понимают и страдают больше других. Горе — часть их древней мудрости. Оно видно в глубине глаз их священников и равинов, оно словно еврейская буква отпечаталась между их бровей. Это то горе, которое безразличный мир не в состоянии понять, которое кипит в их сердцах даже во время величайшей радости, оплакивая все человечество, как плакал пророк на развалинах прежнего Иерусалима.

Да не будет этого с вами, все проходящие путем!
 Взгляните и посмотрите, есть ли болезнь,
 как моя болезнь… [69]

Я уехал из Кесарии. В Риме, по просьбе Тита, я наблюдал за триумфом, который был грандиозен, зрелищен, бесконечен и скучен, так как римляне делают все со слишком большим размахом, не понимая мудрости греков, выраженной в Дельфах: «Мера основа всего». Добыча из Иерусалима была сказочно богатой. Везде можно было видеть сияние золота и мерцание драгоценностей. В процессии несли огромный золотой подсвечник. Золотой стол и алтарь так же вызвали восторг римлян. Были бесконечные живые картины, рассказывающие о различных эпизодах войны, а так же отобранные люди из всех четырех легионов и множество еврейских пленников, специально выбранных за красоту. Процессия была такой длинной, что потребовалось два часа, чтобы пересечь Виа-Сакра. Веспасиан, увенчанный лавром, несколько косо сидевший на его редких волосах, жаловался, что у него болят ноги, и он устал.