Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

• Название: Татуиро (Serpentes)
• Автор: Елена Блонди
• Жанр: Ужасы и Мистика

Третья книга трилогии ТАТУИРО

---

Покачивая в ладонях отяжелевшую голову жены, медленно вылавливал мысли из мутной воды, которой наполнил свой череп, и, нарочито равнодушно подержав их, отпускал, не успевая рассмотреть. Знал: если сам не рассмотрит, не увидят и Владыки. И надеялся, что в голове останутся лёгкие следы, которые он после ощупает памятью, еле заметно и быстро касаясь.

«Ушли раньше»…

«Меняется шум»…

«Узор Владык на стенах… и внизу… изменён…»

Леи вздохнула и повернулась во сне. Он поддержал её тело, чтоб оберечь от грубых прикосновений каменных выступов.

— Койсу… ти…

Мужчина тряхнул головой, изгоняя оттуда память об имени. Не хотел помнить его, после того, как… их сын… Он носил имя отца, потому что был первенцем, будущим охотником… Койсути, сын сильного Койсу. Кареа-Койсу-Керето, охотник деревни за рекой…

Выпростав руку, поднес её ко рту и прикусил костяшку большого пальца, сжимая зубы, пока рот не наполнился жидкой солью. Боль вошла в память и затуманила её. Мужчина сплюнул кровь и вытер бороду. Имена ушли. Его спящая жена повторяла во сне слова, но он перестал понимать их. Он многому научился тут, во второй своей жизни.

Шорох быстрой волной пронесся под неровными потолками, переплетаясь с мерной капелью подземных вод, дальним плеском загнанной в темноту реки и еле слышными стонами из пещер на концах чёрных витых лабиринтов. Устроив жену на охапке травы, мужчина прикрыл её ветхой тканью с полустертым узором и встал, стараясь не застонать от боли в затекших суставах. Держа голову почти пустой, двинулся в сторону дальнего выхода — широкой норы с иззубренными краями, неясно видимыми в прыгающем свете факелов с той стороны, из другой пещеры.

Подобравшись к пролому, взялся за каменный выступ, медленно наклонился, так, чтобы среди неровных краев выглянуть в соседний зал, оставшись незамеченным. И замер, наблюдая.

Глава 71 Аглая и Витька

— Кошка?

— Да?

— А ты любишь Москву?

Аглая, покачивая рукой, чтобы лучше чувствовать, как держит Витька её ладонь, оглянулась по сторонам. Взгляд заскользил неровно, цепляясь за поток машин по левую руку, столбы на обочине, увешанные знаками и рекламой, жидкие кустики в пыльных листочках, отделяющие тротуар от проезжей части. Повернула голову, чтобы разглядеть справа, за Витькой, старые деревья и небольшой парк за кованой оградой. И везде — дома: торчащие из-за прозрачных весенних тополей и вязов, коробчато столпившиеся впереди, за парком, теряющиеся в дымке огромного простора, в который уходило широкое шоссе, выгибая блестящую под солнцем спину.

— Не знаю. Иногда очень люблю, а иногда устаю и злюсь. Она слишком большая. Как… как лапа великана. Он её протянул, а на ней гора всячины, но я маленькая, мне эта гора ни к чему, видеть только мешает. А ты?

Машины ревели и приходилось почти кричать. Витька проводил глазами степенный троллейбус, набитый пенсионерами, который обгоняли замызганные маршрутные такси.

— Я — нет. Но это не значит, что я её ругаю.

— Да…

— Я… чёрт, зайдем в парк, а?

Они свернули на узкую дорожку и, миновав плотно прижатые друг к другу многоэтажки, вошли под старые деревья. Парк был невелик, и дома окружали его со всех сторон, казалось, тесня тех, кто прогуливался внизу: старушек в стоячих пальто, молодую мать в кожаной мини-юбке, возившую коляску туда-сюда по площадке таким движением, вроде она гладит белье; спящего сложным углом пьяницу, сползающего с лавки так, что куртка встала коробом, открывая грязный живот.

— Тут хоть поговорить можно.

— Не опоздаем, Витенька?

— Нормально.

Кованая, сто раз крашенная зелёной краской спинка давила спину, и Витька поморщился, вспоминая, как саднила сорванная Ноа кожа на ребрах.

— Мне Москва очень много дала. Хоть я и ленивец страшный.

— Ты-то?

— Не замёрзла?

Аглая счастливо покачала головой, ёжась в тонком плаще. День был солнечный, но ветер с севера кусался внезапно и остро.

— Понимаешь, всем кажется, раз в Москве, то надо бегать и всё везде урвать, да быстрее. А я как-то не успевал. Не хотел. Я ведь и в лабораторию к Стёпке попал, потому что там никто не следит, во сколько пришел, когда уйдёшь. Сделал работу и ладно. Всегда считал себя лентяем и, в общем-то, никчёмой. А на самом деле… Просто жить хотел, понимаешь?

— Да.

— А для просто жить Москва не очень годится. Вот мы с тобой разговаривать в парк пришли. Потому что нам полчаса идти, а шумно, на ходу не поболтаешь. Вон, смотри, все пришли к этим, раз-два-семи деревьям, — он кивнул на гуляющих, — а ведь где-то этого добра — леса и рощи! Они думают, тут воздух. А где-то воздух такой, что его можно есть и пить!

— Зато тут всё под рукой, — она улыбнулась, — театры, премьеры, выставки. Еда и всяческие блага цивилизации.

— Театры не люблю, — он спохватился, — прости, я…

— Нестрашно. Я знаю, есть такие люди, да. Глуупые, смешные!..

— Выставки… Они знаешь, так часто, что можно, как на работу. В голове всё перемешивается.

— Но тебе ведь надо. Альехо сказал…

— Да знаю я. Мы сейчас не о том. Мы о люблю-не люблю, так?

Аглая кивнула. Ей было хорошо разговаривать, но еще приятнее было знать, что она может перебирать Витькины холодные пальцы и, поднеся к своему рту, подышать на них, согревая.

— Я часто думаю, что место в мире, которое именно твоё место, оно, наверное, для каждого своё. И мне кажется, надо его найти и жить там, а не в Москве, потому что она столица.

— А ты уже нашёл?

— Н-нет. Я когда зимой попал на Азов, подумал, так буду жить! Белить дом по весне, чтоб стоял, как невеста, и с рыбаками ходить в море. Но… Мало улиц, понимаешь? Если жить в посёлке, то или у всех на виду, или уходить в степь, в море, как мой дед — целыми днями один. А мне надо ходить меж домов, разглядывать. Чтоб и с людьми и без людей одновременно.

— Я понимаю.

Витька посмотрел в просвет между стволов. Там, среди вдруг расступившихся домов, был виден завёрнутый в невесомую дымку уголок горизонта. Над ним пластались, как сигаретный дым в комнате без сквозняков, светлые облачные пряди.

— Он у моря.

— Кто, Витенька?

— Мой город!

Выдернул руку из теплых пальцев Аглаи и показал в просвет:

— И чтобы небо всегда было видно. Большое. Это смешно?

— Нет…

— Ты чего?

Он смотрел на её опущенную голову с ровным пробором, на две косы, что заплела по его просьбе, и нахмурившись, оглядывала себя в зеркале утром, не зная, идёт ли ей.

— Я у моря никогда не жила. У нас Волга.

— А хочешь?

Аглая подняла серьёзное лицо. И улыбнулась, как в первый раз, когда Витька снимал её, стоящую коленками на диване в его комнате.

— А возьмёшь?

— Когда найду город — обязательно. Пойдём, а то совсем заморожу тебя. И Альехо разворчится.

Подходя к ревущему шоссе, она ладонью нагнула к себе его голову, чтобы услышал:

— У нас знаешь, что можно?

— Что?

— У нас в центре вечером люди гуляют с собаками. Медленно идут. И часто — здороваются, потому что знакомы, многие. А тут в центре…

Витька помолчал, думая. Хотел возразить, сказать о тихих спальных районах, укрытых густой зеленью. Но кивнул:

— Я понимаю, да. А всё прочее — из лапы великана. Ты хорошо сказала.

— Да…

Шоссе уходило к открытому за ним горизонту, блестело натёртой колёсами широкой спиной, и машины вдали казались игрушками, облитыми дымчатым светом. Кварталы домов перемежались с невесомой ещё зеленью парков, и налетал, приходя с просторных болот из далёкого далека, там, где летом будут лежать среди низкой муравки жёлтые комочки морошки и красные бусины клюквы, северный ветер, ерошил волосы и холодил мочки ушей. Аглая смотрела вперёд, так далеко, насколько могла, и разрезанная надвое ширина пространства радовала её, утишая страхи. Они шли к Альехо, Витька не сказал зачем, но попросил, чтоб и она с ним.

— Вить…

— Да?

— Мне еще очень нравится, что она — большая. Широкая. Далеко видно всё.

— Угу. Нам бы с тобой в Гранд-каньон. Хочешь?

— Да. С тобой — да.

Он рассмеялся и поддразнил:

— И в Долину Смерти? Со мной?

— Да…

…Что-то случилось с ним, после той ночи, когда снимал их с Ноа, сидящих на смятой постели.

Попадая в ногу, Аглая посмотрела сбоку на его короткий нос и круглый подбородок. Несколько дней молчал, почти не говорил ничего. А как-то позвонил днём, она внутри ахнула радостно, и вдруг сказал: «Ты, кошка, извини, я не приду сегодня, одна поживи, хорошо? В студии переночую». Она смогла промолчать, не спросила. На следующий вечер ждал у ступенек театра, с ландышами. И как сумела не раскричаться вечером, готовя ужин?…И не от того молчала, что берегла его, а просто почти умерла внутри, хоть и казнила себя: ну мало ли, один решил побыть. Потом сжималась время от времени, думая, вдруг ему тягостно, что она каждый день открывает дверь в квартиру своим ключом и каждый вечер — вместе.