Лариса Васильева - Альбион и тайна времени

• Название: Альбион и тайна времени
• Автор: Лариса Васильева
• Издательство: Современник
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1978

«…Книга эта о стране, которая столько раз была описана авторами разных эпох и, наверно, всех литературных жанров, удивляет как новое открытие Англии.

У ровесников Ларисы Васильевой до «Альбиона и тайны времени» не было «своей» книги об Англии. Но она должна была появиться. <…>

В ней — настойчивый поиск того, какие духовные качества, культурные ценности, глобальные задачи и т. д. могут стать основой дружбы между народами. И не только поиск, а утверждение найденной основы».

---

А этот дом называется «Красным», у него крыша выложена красной черепицей. Рядом «Зеленый дом» (уже только по названию), дальше «Голубой домик»…

Есть, правда, улицы, где принцип наименований иной — хозяева не следовали друг за дружкой, а изощрялись один перед другим. «Русалочий домик», а рядом «Чертова кухня»; «Оплот тишины», а через несколько кварталов «Приют весельчаков».

Вся эта игра — прерогатива богатых районов. Никаких названий нет там, где закопченные строения. Да и кому пришло бы в голову издеваться над собственной бедностью, вывешивать перед ветхим крыльцом витиеватой вязью написанное «Прибежище радости».

Однако — примета нашего времени — вставные челюсти города — высотные жилые дома-близнецы, построенные муниципалитетом и предоставляемые людям в порядке очереди — переняли опыт богачей: я иду между ними и отличаю их только по названиям. В том районе, по которому сейчас иду, преобладают писательские имена: вот башня зовется «Дом Фильдинга», точно такая же слева — «Дом Бронте», — интересно, какая из трех Бронте имелась в виду, жаль не додумались те, кто называет, ведь можно было сэкономить названия, как красиво звучали бы три башни: Шарлотта, Эмилия, Анна.

В попытке нарисовать лицо Лондона во всем его многообразии и однообразии мне придется прибегнуть к форме, наиболее отвечающей предмету моего внимания: поскольку город мозаичен, то посредством мозаики я и попробую изобразить его.

Сити

Человек в длинном черном смокинге. Поверх длинное черное пальто. На голове черный котелок. На руках черные перчатки, а в руках черный зонтик. Теплое, солнечное апрельское утро. Мы с ним идем вдоль темно-серых и бледно-желтых стен банков — бастионов величия империи. Он называет мне каждый и о каждом знает все — какой капитал вложен, какова история его возникновения и даже, что особенно интересно, — каковы его дела на сегодня.

— Мистер Вильямс, вам жарко, снимите пальто.

— Всю мою жизнь я носил эту одежду, мне не жарко, мне приятно идти, осознавая, что я жив и все еще всем своим существом принадлежу Сити, не то что вот эти…

Он с пренебрежительной гримасой обвел рукой вокруг себя, предлагая осмотреться. Улица кишела народом — в светлых одеждах, в серых костюмах, в голубых измятых брюках.

— И это клерки Сити! — вздохнул мистер Вильямс. — В мои времена весь наш банковский город был одет, как один человек. Как я сейчас. Когда в часы ленча или после работы все выходили на улицы — вот было внушительное, почти ритуальное зрелище.

— Наверное, все это напоминало похороны, — осмелилась я.

— Напоминало. Однако я нахожу, что в ритуале похорон есть большая торжественность. Причастность к деньгам и причастность к смерти, если задуматься очень сходные причастности, и та, и другая не оставляют иллюзий, величественны в своей сути, и обе, в конечном итоге, тлен.

Мистер Вильямс очень стар. В своем похоронном одеянии с бледным морщинистым лицом, удлинившимся от худобы и старости носом, глядящим в рот, во всем этом он удивительно похож на…

Нет, нет, неприятное сравнение исчезает, едва этот человек начинает говорить: лик смерти озаряется изнутри светом ума и остроумия, а также вы сразу же замечаете, как он бодр, несмотря на восемьдесят лет.

Он до сих пор спортсмен. Каждое утро его можно увидеть бегущим по дорожкам Холланд-парка. Бегает мистер Вильямс в белых трусах и белой майке, какая бы дождливая погода ни была. Этим, да еще умеренным и строго по часам питанием он объясняет свое долголетие, которым гордится более всего на свете. Есть у него еще одно объяснение, на мой взгляд, несколько спорное, но, коли уж начала я рассказывать о мистере Вильямсе, умолчать об этом значило бы обеднить его столь необычный и, все же осмелюсь утверждать, весьма типичный английский облик.

Мистер Вильямс — холостяк.

— Конечно, когда я смотрю в парке на резвящихся детей и думаю, что на смертном одре мне решительно некому будет передать все то немногое, в смысле денег и опыта, что я нажил за долгую жизнь, бывает грустно. Но ведь в жизни всегда что-то за счет чего-то. Зато каких тяжких испытаний не прошли мои нервы от ежедневного активного соприкосновения с женским характером, от ежедневного взаимонепонимания и необходимости скрывать его.

— Хорошо, но…

— Держу пари — знаю, о чем вы хотите и стесняетесь спросить. О, да, подруги у меня были. Представьте, даже теперь есть.

Мистер Вильямс снял на мгновенье котелок и провел ослепительно белым платком по редкому серебристому перелесу. Наверно, у Грина, просидевшего тридцать лет столом к столу с Вильямсом, есть основания для таких утверждений. Мистер Вильямс делает исключение для меня. Совсем не от любви ко мне, хотя относится ко мне неплохо: я нарушила его привычное представление о людях из далекой и загадочной страны. Он представлял себе нас другими: хмурыми, жестокими, воинственно настроенными. Недобрыми. Никакой его вины в этом нет. Он — исправный читатель газеты «Дейли телеграф», а та не жалеет бочки с надписью «Черная краска», когда рисует облик «готовой напасть на нас России».

Справедливости ради должна сказать, что мистер Вильям не переменил своих мнений. Мою «нетипичность» он первобытно объясняет тем, что меня «специально подготовили» перед поездкой, как и тех других, с кем я норовила его познакомить в надежде переубедить. Но именно с этой, «обработанной для поездки на долгое жительство», старый господин и развязывает язык. Он — прежде всего гражданин своей страны. Патриот. И ему хочется, чтобы пришелица издалека поняла его страну такой, какова она есть.

Это вполне совпало с моими намерениями, и мы с мистером Вильямсом являли собой весьма дружную пару на улицах Сити.

— Последние тридцать лет… Какая это была работа?

Старый человек долго смотрел на меня:

— Считайте, что я был клерком. В это словцо умещаются все профессии Сити.

— Я понимаю, клерком. Но что именно вы делали?

В чем состояла тридцать лет ваша работа?

Он опять долго смотрел на меня.

— Не забивайте себе голову тем, чего вы никогда не сможете понять. Лучше зайдем вот сюда.

Мой принцип: будь внимателен к женщине, дари цветы и никогда не позволяй ей подмести полы в твоем доме. Как только женщина взяла в руки щетку, считай, что ты пропал. Оглянуться не успеешь, как ты женат и она говорит тебе: «Подмети, дорогой, в доме грязно». Мои подруги, их две, навещают меня очень редко. Чаще всего я бываю у них. Одна, Джулия, — моя сверстница. Мы в детстве были соседями. У нее внуки и даже правнуки. Но теперь она живет одна на скромнейшую пенсию Для нее, представьте, большая радость, пообедав со мной в маленьком ресторанчике, где она до сих пор любит пропустить рюмочку-другую, потом пойти посмотреть комедию. А мне приятно вспомнить с ней молодость и раз в неделю пообедать в ее крохотной кухоньке — она замечательно готовит пирог с мясом и почками, почти так же, как готовила когда-то моя незабвенная мама. Вторая моя подруга — Эмма — полуирландка. Она еще молода — ей шестьдесят. И хотя я порой устаю от ее разговорчивости и несколько шумного нрава, мне приятно бывать с нею в кино. Жаль только, не могу познакомить Джулию с Эммой. Обе почему-то отказываются. — Мистер Вильямс указывает на пятое с краю окно третьего этажа одного из темно-серых зданий. — Вот за этими стеклами я просидел последние тридцать лет.

Вы заметили, что мистер Вильямс довольно словоохотлив. На самом деле это не так. По свидетельству его, тоже пока еще живого, сослуживца мистера Грина, Вильямс «проклятый молчун».

Он пропустил меня перед собой, и мы очутились в крохотном кафе за столиком, стоящим у самого окна. Мистер Вильямс спросил меня, что я буду есть, и заказал официантке лишь мои яства. Однако она принесла нам обоим.

— Вы, наверно, уже тридцать лет в этом кафе пьете кофе с бутербродом?

— Всего пятнадцать. Прежде я сорок лет пил свой кофе с бутербродом в премилой итальянской лавчонке. Ее держала хорошенькая неаполитанка. Я вышел на пенсию, но все продолжал каждый день являться к ней на ленч. Неблизко от моего дома. Когда она прогорела, я одно время пил двенадцатичасовой кофе дама. Но это оказалось так скучно! И вот опять хожу в Сити. Посмотрите, нам повезло, мы вовремя успели.

У дверей закусочной выстроился «хвост» желающих перекусить. Мистер Вильямс медленно обвел взглядом очередь, она была за стеклом в каких-то миллиметрах от нас.

— И это клерки Сити! — презрительно повторил он.

Клерки стояли, длинноволосые и молодые. Вид их, непосредственный и веселый, вызывал у меня определенную симпатию.

— Почему же мне будет трудно понять, что такое клерк?

— Вы на редкость неспособны в финансовых вопросах.

— Откуда вы знаете?!

Старый человек попал в точку. Мы были знакомы уже месяц. Никаких разговоров на «финансовые темы» не вели. О политике говорили и спорили много. Любимым предметом споров был покойный Черчилль. Он — герой мистера Вильямса. Все поступки и высказывания Черчилля не подлежат, по мнению старого клерка, никакой критике.