Генрик Сенкевич - Огнем и мечом

• Название: Огнем и мечом
• Автор: Генрик Сенкевич
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-066617-1, 978-5-271-30996-0

Самый прославленный роман Генрика Сенкевича, признанный классикой историко-приключенческой литературы, не однажды положенный в основу талантливых и увлекательных фильмов и многосерийных саг…

История смутного времени по-польски.

История жестокого и беспощадного противостояния народов Речи Посполитой – поляков, литовцев, украинцев…

История юного польского дворянина, его великой любви, личностного становления в лихую годину перемен и опасных приключений.

История, в которой реально существовавшие и вымышленные гением Сенкевича персонажи и события переплетены настолько плотно, что различить их не сможет даже самый придирчивый читатель…

---

– А будешь ко мне добра?

Белые зубы молодой ведьмы сверкнули в усмешке.

– Буду. Отчего не быть! – сказала она. – Но и ты будь добра к атаману. Эвон какой молодец, сокол ясный! Да он тебе…

Тут ведьма, наклонившись к Елене, принялась ей что-то нашептывать на ухо, а под конец разразилась громким смехом.

– Вон! – крикнула княжна.

Глава III

Утром по прошествии двух дней Горпына с Богуном сидели под вербой возле мельничного колеса и смотрели на вспененную воду.

– Гляди за ней, стереги, глаз не спускай, чтоб из яру ни ногой, – говорил Богун.

– В яру возле речки горловина узкая, а здесь места хватит. Вели горловину камнями засыпать, и будем мы как на дне горшка, а я для себя, коли понадобится, найду выход.

– Чем же вы здесь кормитесь?

– Черемис меж валунов кукурузу садит, виноград растит, птиц в силки ловит. И привез ты немало, ни в чем твоя пташка нужды знать не будет, разве что птичьего молока захочет. Не бойся, не выйдет она из яра, и никто о ней не прознает, лишь бы молодцы твои не проболтались.

– Я им поклясться приказал. Ребята верные: хоть ремни из спины крои, слова не скажут. Но ты ж сама говорила, к тебе люди за ворожбою приходят.

– Из Рашкова, часом, приходят, а иной раз кто прослышит, то и бог весть откуда. Но дальше реки не идут, в яр никто не суется, страшно. Ты видел кости. Были такие, что попробовали, – ихние это косточки лежат.

– Твоих рук дело?

– А тебе не один черт?! Кому поворожить, тот на краю ждет, а я к колесу. Чего увижу в воде, с тем приду и рассказываю. Сейчас и тебе погляжу, да не знаю, покажется ли что, не всякий раз видно.

– Лишь бы худого не углядела.

– Выйдет худое, не поедешь. И без того лучше б не ехал.

– Не могу. Хмельницкий в Бар письмо писал, чтобы я возвращался, да и Кривонос велел. Ляхи против нас идут с пребольшою силой, стало быть, и нам надо держаться вместе.

– А когда воротишься?

– Не знаю. Великая будет битва, какой еще не бывало. Либо нам карачун, либо ляхам. Побьют они нас, схоронюсь здесь, а мы их – вернусь за своей зозулей и повезу в Киев.

– А коли погибнешь?

– На то ты и в о р о ж и х а, чтобы мне наперед знать.

– А коли погибнешь?

– Р а з м а т и р о д и л а!

– Ба! А что мне тогда с девкою делать? Шею ей свернуть, что ли?

– Только тронь – к волам прикажу привязать да на кол.

Атаман угрюмо задумался.

– Ежели я погибну, скажи ей, чтоб меня п р о с т и л а.

– Эх, н е в д я ч н а твоя полячка: за такую любовь и не любит. Я б на ее месте кобениться не стала, ха!

Говоря так, Горпына дважды ткнула атамана кулаком в бок и ощерила в усмешке зубы.

– Поди к черту! – отмахнулся казак.

– Ну, ну! Знаю, не про меня ты.

Богун засмотрелся на клокочущую под колесом воду, будто сам хотел прочитать свою судьбу в пене.

– Горпына! – сказал он немного погодя.

– Чего?

– Станет она обо мне тужить, как я поеду?

– Коль не хочешь по-казацки ее приневолить, может, оно и лучше, что поедешь.

– Н е х о ч у, н е м о ж у, н е с м i ю! Она руки на себя наложит, знаю.

– Может, и впрямь лучше уехать. Она, пока ты здесь, знать тебя не желает, а посидит месяц-другой со мной да с Черемисом – куда как мил станешь.

– Будь она здорова, я бы знал, что делать. Привел бы попа из Рашкова да велел обвенчать нас, но теперь, боюсь, она со страху отдаст Богу душу. Сама видала.

– Вот заладил! На кой ляд тебе поп да венчанье? Нет, худой ты казак! Мне здесь ни попа, ни ксендза не нужно. В Рашкове добруджские татары стоят, еще навлечешь на нашу голову басурман, а придут – только ты свою княжну и видел. И что тебе взбрело на ум? Езжай себе и возвращайся.

– Ты лучше в воду гляди и говори, чего видишь. Правду говори, не обманывай, даже если не жилец я.

Горпына подошла к мельничному желобу и подняла перекрывающую водоспуск заставку; тотчас резвый поток побежал по желобу вдвое скорее, и колесо стало поворачиваться живей, пока не скрылось совершенно за водяной пылью; густая пена под колесом так и закипела.

Ведьма уставила черные свои глазищи в эту кипень и, схватившись за косы над ушами, принялась выкликать:

– Уху! Уху! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ли, добрый ли, покажися!

Богун подошел поближе и сел с нею рядом. На лице его страх мешался с неудержимым любопытством.

– Вижу! – крикнула ведьма.

– Что видишь?

– Смерть брата. Два вола Донца на кол тащат.

– Черт с ним, с твоим братом! – пробормотал Богун, которому не терпелось узнать совсем другое.

С минуту слышен был только грохот бешено вертящегося колеса.

– Синяя у моего брата головушка, с и н е н ь к а, вороны его клюют! – сказала ведьма.

– Еще что видишь?

– Ничего… Ой, какой синий! Уху! Уху! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажися… Вижу.

– Что?

– Битва! Ляхи бегут от казаков.

– А я за ними?

– И тебя вижу. Ты с маленьким рыцарем схватился. Эгей! Берегись маленького рыцаря.

– А княжна?

– Нету ее. А вон снова ты, а рядом тот, что тебя обманет лукаво. Друг твой неверный.

Богун то на пенные разводы глядел, то Горпыну пожирал глазами и напрягался мыслью, чтобы ворожбе поспособить.

– Какой друг?

– Не вижу. Не разберу даже, молодой или старый.

– Старый! Вестимо старый!

– Может, и старый.

– Тогда я знаю, кто это. Он меня уже раз предал. Старый шляхтич, борода седая и на глазу бельмо. Чтоб ему сдохнуть! Только он мне не друг вовсе!

– Подстерегает тебя – опять показался. Погоди! Вот и княжна! Вона! В рутовом венке, в белом платье, а над нею ястреб.

– Это я.

– Может, и ты. Ястреб… Али сокол? Ястреб!

– Я это.

– Погоди. Ничего не видать больше… В колесе дубовом, в пене белой… Ого! Много войска, много казаков, ой, много, как деревьев в лесу, как в степи бодяка, а ты надо всеми, три бунчука перед тобою несут.

– А княжна при мне?

– Нету ее, ты в военном стане.

Снова наступило молчанье. От грохота колеса вся мельница содрогалась.

– Эка, крови-то сколько, крови! Трупов не счесть, волки над ними, вороны! Мор пришел страшный! Куда ни глянь, одни трупы! Трупы и трупы, ничего не видать, все кровью залито.

Внезапно порыв ветра смахнул туман с колеса, и тут же на пригорке над мельницей появился с вязанкою дров на плечах уродище Черемис.

– Черемис, опусти заставку! – крикнула девка.

И, сказавши так, пошла умыть лицо и руки, а карлик меж тем усмирил воду.

Богун сидел задумавшись. Очнулся только, когда подошла Горпына.

– Больше ничего не видала? – спросил он ее.

– Что показалось, то показалось, дальше и глядеть не надо.

– А не врешь?

– Головой брата клянусь, правду сказала. На кол Донца посадят – за ноги привяжут к волам и потащат. Эх, жаль мне тебя, братец. Да не одному ему написана смерть-то! Экая показалась тьма трупов! Отродясь не видела столько! Быть великой войне на свете.

– А у нее, говоришь, ястреб над головою?

– Ну.

– И сама в венке была?

– В веночке и в белом платье.

– А откуда ты знаешь, что я – этот ястреб? Может, тот лях молодой, шляхтич, о котором ты от меня слыхала?

Девка насупила брови и задумалась.

– Нет, – сказала она, тряхнув головою, – к о л и б б у в л я х, т о б и б у в о р е л.

– Слава Богу! Слава Богу! Ладно, пойду к ребятам, велю лошадей готовить в дорогу. Стемнеется, и поедем.

– Беспременно, значит, решил ехать?

– Хмель приказывал, и Кривонос тоже. Сама видела: быть великой войне, да и в Баре я про то ж прочитал в письме от Хмеля.

Богун на самом деле читать не умел, но стыдился этого – слыть простецом атаману не хотелось.

– Ну и езжай! – сказала ведьма. – Счастливый ты – гетманом станешь: три бунчука над тобой как свои пять пальцев видала!

– И гетманом стану, и княжну з а ж i н к у возьму – не мужичку брать же.

– С мужичкой ты б не так разговаривал – а с этой робеешь. Ляхом бы тебе уродиться.

– Я ж е н е г i р ш и й.

Сказавши так, Богун пошел к своим молодцам в конюшню, а Горпына – к плите, стряпать.

К вечеру лошади были готовы в дорогу, но атаман не спешил с отъездом. Он сидел на груде ковров в светлице с торбаном в руке и глядел на свою княжну, которая уже поднялась с постели, но, забившись в дальний угол, шептала молитву, нисколько не обращая внимания на атамана, будто его и не было вовсе. Он же со своего места следил за каждым ее движеньем, каждый вздох ловил – и сам не знал, что с собою делать. Всякую минуту открывал рот, намереваясь завести разговор, но слова застревали в горле. Смущало атамана бледное, немое лицо суровостью своею, что затаилась в бровях и устах. Таким его Богун не видывал прежде. И невольно припомнились ему былые вечера в Разлогах, словно въяве в памяти встали. Вот сидят они с Курцевичами за дубовым столом. Старая княгиня подсолнухи лущит, князья кидают кости из чарки, он же, все равно как сейчас, с прекрасной княжны глаз не сводит. Но в те времена и он бывал счастлив – в те времена, когда он рассказывал, как ходил с сечевиками в походы, она слушала, а порой и взор черных своих очей на его лицо обращала, и малиновые ее уста приоткрывались, и видно было, что рассказы эти ей интересны. Теперь же и не взглянет. Тогда, бывало, когда он на торбане играл, она и слушала, и глядела, а у него аж таяло сердце. И вот ведь чудеса какие: невольница, его полонянка, – приказывай, что пожелаешь! – но тогда он, казалось, ближе ей был, чуть ли не ровней! Курцевичи были ему братья, стало быть, и она, ихняя сестра, не только зозулей, горлицей, милушкой чернобровой для него была, но и сродственницей как бы. А нынче сидит перед ним гордая, пасмурная, безмолвная, немилосердная панна. Ой, закипает в нем гнев, закипает! Показать бы ей, как казаком гнушаться, но он жестокосердную эту панну любит, кровь за нее готов отдать, и сколько б ни вздымалась в груди ярость, всякий раз невидимая рука за чуб схватит, неведомый голос гаркнет «стой!» в самое ухо. А если и вспыхивал, как пламень, потом бился головой о землю. Тем и кончалось. Вот и не находит себе казачина места – чует его сердце: тяжко ей с ним под одною крышей. Ну что б улыбнулась, молвила доброе слово – он бы ей в ноги кинулся и к черту в пасть поехал, лишь бы кручину свою, гнев, униженье в ляшской крови утопить бесследно. А здесь, перед этой княжною, он раба хуже. Кабы ее не знал прежде, кабы то была взятая в какой-нибудь шляхетской усадьбе полячка, он бы куда был смелее, но это княжна Елена, за которую он челом Курцевичам бил, за которую и Разлоги, и все, чем богат, отдать рад. Тем зазорнее холопом при ней себя чувствовать, тем пуще он подле нее робеет.