Борис Фрезинский - Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)

• Название: Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Политика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0042-3

В книгу историка русской литературы и политической жизни XX века Бориса Фрезинского вошли работы последних двадцати лет, посвященные жизни и творчеству Ильи Эренбурга (1891–1967) — поэта, прозаика, публициста, мемуариста и общественного деятеля.

В первой части речь идет о книгах Эренбурга, об их пути от замысла до издания. Вторую часть «Лица» открывает работа о взаимоотношениях поэта и писателя Ильи Эренбурга с его погибшим в Гражданскую войну кузеном художником Ильей Эренбургом, об их пересечениях и спорах в России и во Франции. Герои других работ этой части — знаменитые русские литераторы: поэты (от В. Брюсова до Б. Слуцкого), прозаик Е. Замятин, ученый-славист Р. Якобсон, критик и диссидент А. Синявский — с ними Илью Эренбурга связывало дружеское общение в разные времена. Третья часть — о жизни Эренбурга в странах любимой им Европы, о его путешествиях и дружбе с европейскими писателями, поэтами, художниками…

Все сюжеты книги рассматриваются в контексте политической и литературной жизни России и мира 1910–1960-х годов, основаны на многолетних разысканиях в государственных и частных архивах и вводят в научный оборот большой свод новых документов.

---

О встрече с Якобсоном Эренбург написал коротко: «Роман Якобсон ночь напролет (слово „напролет“ после стихов Маяковского о Нетте, конечно, прилипло к Якобсону. — Б.Ф.) говорил мне о будущем новой науки — изобретены „мыслящие машины“»[1619]; этот же разговор Эренбург вспоминает и в незавершенной седьмой книге воспоминаний, где ведет спор с технократами-полетаевцами[1620]. Знаменитый славист Омри Ронен в начале сентября 2011 года в Питере рассказывал мне о своей беседе с Якобсоном, в которой зашла речь о встречах Романа Осиповича с Эренбургом в 1939-м в Париже и в 1946-м в Нью-Йорке. Поскольку обстоятельства разговора в Париже 1939-го были безнадежными и трагическими, при встрече в Нью-Йорке они сразу пришли в голову Якобсону, и он сказал: «А помнишь, как в 39-м…» и назвал что-то конкретное, на что Эренбург сразу же решительно и твердо ответил: «Нет, не помню». После войны, ставшей его звездным часом, у него не было никакого желания возвращаться в тот жуткий год…

Судя по архиву Эренбурга, в послевоенные сталинские годы они с Якобсоном не переписывались, контакты восстановились лишь с утверждением оттепели (ну а вся достаточно обширная их довоенная переписка погибла — Якобсон сжег все письма, когда бежал из Праги в 1939-м[1621], а Эренбург — в 1940-м перед переселением в советское посольство, когда гитлеровцы заняли Париж). Те пять якобсоновских посланий, которыми мы располагаем, относятся к последним годам их встреч (три из них — к 1967-му).

Начнем с письма Якобсона Савичам, написанного по возвращении из Москвы; оно на бланке Гарвардского университета, с датой 15 июля:

«Дорогие друзья, я все еще полон чудесных впечатлений от московской побывки. Радостно Вас было встретить. А старая моя приятельница в восторге от книг, рассказов, приветов[1622]. Надеюсь снова навестить Вас в недалеком будущем. Каждая строчка, открытка от Вас будет радостью. Так интересно читать всем нам, что пишешь и переводишь. Шли новые книжки. Я опять всецело погрузился в свою книгу „Звуки и значения“. Привет Любе и Эренбургу. Жму руку. Роман»[1623].

Вот большая фоторепродукция московского снимка, на котором три девочки и трое мальчиков (среди них узнаваемы маленький Рома Якобсон и сестрички Лиля и Эльза Каган, прославившиеся впоследствии под фамилиями соответственно Брик и Триоле; они сняты на фоне зеленых кустиков). На обороте написано: «Дорогому Илье с новогодними пожеланиями от Романа. 1.1.59»[1624].

Летом 1967 года Якобсон собирался прилететь в Москву по пути из Японии. Он размножил на ксероксе текст письма московским друзьям, а обращения и приписки сделал от руки:

«Дорогой Илья Григорьевич!

Летим с женой в Токио читать лекции, а оттуда прилетим в Москву 17-го августа в 16 час. 25 мин. самолетом Японских аэролиний № 441 и пробудем в Москве (отель Метрополь) до 24 августа.

Наш адрес: Tokyo Institute for Advanced Studies of Language, Koshin Building, 81 Ovada-cho, Shibuya-ku, Токио.

Радуемся предстоящей встрече.

Мечтаю посидеть, поговорить с Вами обоими.

Твой Роман»[1625].

На этом письме есть помета: 21.VII.67.

На следующий день в Калифорнии Якобсон узнал о смерти Овадия Савича; он послал телеграмму его вдове на московский адрес Богатырева: «Дорогая Аля, горюем с тобой. Когда приеду, расскажу тебе, как я любил, ценил Вадю. Роман»[1626].

Когда Якобсон приехал в Москву, он узнал, что Эренбург с тяжелейшим инфарктом лежит на даче в Новом Иерусалиме. А. Я. Савич вспоминала:

«Лето 1967 года. Эренбург смертельно болел. Роман Осипович приехал в СССР, рвался к Эренбургу, но его не пустили на дачу к И. Г. — 60 километров от Москвы слишком далеко для иностранцев, допустимый предел — 50. Вместе с П. Г. Богатыревым он пришел ко мне, потому что уже не было Овадия Герцовича, а дни Якобсона в Москве были сверхнасыщенными, его буквально рвали на части, — ну, а выносливость у него была не меньше, чем у И. Г.»[1627].

В сентябре 1967 года в Дубровнике Якобсон узнает о смерти Эренбурга. Вот его последнее письмо, отправленное 14 сентября 1967 года, оно не нуждается в комментариях:

«Дорогая, дорогая Люба,

мне страшно трудно писать Вам сейчас. С Вами обоими я был десятки лет несказанно тесно связан, и сейчас чувство жуткой неизбывной бреши оттесняет все остальное. Когда в конце августа я был в Москве, и Илья звал меня приехать, я знал — это значит проститься, и когда мне вдруг закрыли путь к нему, на меня легла тяжесть бессильной грусти. Сейчас так хотелось бы просто посидеть с Вами, Люба, рука в руку и глаза в глаза, помолчать вместе и вместе повспоминать. Так трудно о таких вещах говорить вдаль. И все думается, почему все встречи с Ильей последних лет были так отрывочны и обрывисты. Только задним числом я знал: столько надо было сказать друг другу. Столько мы умели когда-то друг другу сказать. Давайте пообещаем друг другу, Люба, когда будущим летом встретимся, это будет истинная, неподдельная встреча.

Горячо обнимаю

Рома»[1628].

VII. Эренбург и Замятин[**] (История контактов и взаимоотношений с финальной загадкой)

В двух важных для судьбы писателя Евгения Замятина документах — заявлении о выходе из Союза писателей (1929) и в письме Сталину (1931) — ссылки на Илью Эренбурга были достаточно значимыми. В написанных 30 лет спустя и подводящих итоги всей жизни мемуарах Эренбурга «Люди, годы, жизнь» имя Замятина фактически не встречается (всего два проходных упоминания на полторы тысячи страниц книги).

Тридцать лет — срок немалый для переоценок прошлого, но он не объясняет этого контраста: ощущение загадки остается.

Между тем сохранилось 26 писем Эренбурга в замятинском фонде ИМЛИ — основной свод документов к теме «Эренбург — Замятин». Они относятся к периоду 1923–1931 годов, но, по-видимому, не исчерпывают всех написанных Эренбургом Замятину писем. Ответные письма Замятина, увы, уничтожены никак не позже 1940 года, когда в Париже Эренбург уничтожил весь свой архив.

В том же 1940-м Эренбург привез из Парижа лишь часть своих книг, оставив остальные у знакомых, и после войны мало что смог вернуть: небольшая часть книг погибла во время войны, что-то пропало потом. В конце 1947 года Эренбург составил полный перечень своей московской библиотеки[1630], в котором значатся три книги Замятина: «Уездное» (1916), «Островитяне» (1922) и «Нечестивые рассказы» (1927), причем, судя по авторской помете в списке, последняя книга была с автографом Замятина. Однако когда я получил возможность ознакомиться с библиотекой Эренбурга, «Нечестивых рассказов», как и ряда других книг с автографами, в ней уже не было, так что содержание этой надписи Замятина, увы, неизвестно.

К 1922 году, когда Замятин познакомился с дошедшими до Петрограда берлинскими изданиями «Хулио Хуренито» и «Неправдоподобных историй», Эренбург знал замятинские книги «Уездное», «На куличках», «Островитяне» и статью «Я боюсь». За плечами обоих писателей к тому времени лежали нелегкие пути, во многом различные, в чем-то сходные.

Вот их пунктир.

Замятин Евгений Иванович — родился в 1884 году на Тамбовщине, в семье православного священнослужителя. В 1902 году с золотой медалью окончил Воронежскую гимназию и поступил в Санкт-Петербургский политехнический институт. Принимал участие в революционных событиях 1905 года, стал членом РСДРП(б), был арестован и выслан под особый надзор полиции. В 1906 году надзор отменили, запретив жить в столице (это Замятин нарушил, за что в 1911-м был выслан из Петербурга). В 1908 году окончил институт, получив звание морского инженера; был оставлен при кафедре корабельной архитектуры. В том же 1908 году — литературный дебют. Повесть «Уездное» (1913). В 1913 году по общей амнистии — возвращение в Петербург. Знакомство с А. М. Ремизовым. Повесть «На куличках» (1914), судебное преследование за нее. С марта 1916 года — в Англии; строительство ледоколов по российским заказам. В сентябре 1917 года возвращается в Петроград… Арест в 1922-м; несостоявшаяся депортация за границу на «философском пароходе».

Эренбург — родился в Киеве в 1891 году в еврейской буржуазной семье, в 1895 году — переезд в Москву. Гимназия. Бухарин и Сокольников, участие в революции 1905 года, вступление в РСДРП(б). Уход из 6-го класса гимназии. Арест, тюрьма, высылка. С декабря 1908 года — эмиграция, Париж, большевистская группа (Ленин, Каменев и др.), уход из нее. Стихи. Парижская богема. Волошин, Савинков. Военные корреспонденции 1915–1917 годов. Июль 1917 года — возвращение в Россию. Политические и географические метания 1918–1920 годов (Москва — Киев — Ростов — Коктебель — Тифлис — Москва). Весна 1921 года — отъезд на Запад с советским паспортом.

В 1922 году в берлинском журнале «Новая русская книга» Замятин и Эренбург рассказали о своем восприятии Октябрьского переворота. Замятин: «Очень жалко, что не видел февральской революции, и знаю только октябрьскую. <…> Это все равно, что никогда не знать влюбленности и однажды проснуться женатым, уже лет этак десять»; Эренбург не столь прямодушен: «Октября, которого так долго ждал, как и многие, я не узнал»[1631].