Борис Фрезинский - Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)

• Название: Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Политика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0042-3

В книгу историка русской литературы и политической жизни XX века Бориса Фрезинского вошли работы последних двадцати лет, посвященные жизни и творчеству Ильи Эренбурга (1891–1967) — поэта, прозаика, публициста, мемуариста и общественного деятеля.

В первой части речь идет о книгах Эренбурга, об их пути от замысла до издания. Вторую часть «Лица» открывает работа о взаимоотношениях поэта и писателя Ильи Эренбурга с его погибшим в Гражданскую войну кузеном художником Ильей Эренбургом, об их пересечениях и спорах в России и во Франции. Герои других работ этой части — знаменитые русские литераторы: поэты (от В. Брюсова до Б. Слуцкого), прозаик Е. Замятин, ученый-славист Р. Якобсон, критик и диссидент А. Синявский — с ними Илью Эренбурга связывало дружеское общение в разные времена. Третья часть — о жизни Эренбурга в странах любимой им Европы, о его путешествиях и дружбе с европейскими писателями, поэтами, художниками…

Все сюжеты книги рассматриваются в контексте политической и литературной жизни России и мира 1910–1960-х годов, основаны на многолетних разысканиях в государственных и частных архивах и вводят в научный оборот большой свод новых документов.

---

Характерно, однако, что, высоко оценив главу о Тувиме (действительно, одну из самых прочувствованных в мемуарах) и отметив главу о Бабеле (пусть себе и с оговорками), Твардовский ни словом не упомянул главу о Маркише, в которой, в частности, речь шла и о Еврейском антифашистском комитете, о событиях 1949 года и о расстреле в 1952 году деятелей еврейской культуры СССР.

Среди конкретных замечаний Твардовского применительно к еврейским сюжетам третьей части важно одно, но оно словесно отсылает нас к другому месту письма, с которого и начнем.

Была в тексте Эренбурга фраза, безусловно продуманная автором. Говоря о «ножницах» между успехами технического прогресса и потерями в духовной сфере на Западе, Эренбург заметил, что то же самое наблюдается и в «другом лагере». Твардовский отреагировал на это резко и безапелляционно: «Можно, я считаю, предъявлять счет и Советской власти по разным статьям, но на отдельном бланке, — это непременное условие».

Такая же позиция проявилась и в той реплике, которая имеет уже непосредственное отношение к нашему сюжету. Это было последнее, шестое по счету замечание главного редактора: «6) В двух-трех случаях, где возникает память „еврейской крови“ — очень, очень просил бы Вас уточнить адрес, куда обращен этот исторический упрек (в смысле опять же „отдельного бланка“)»[854]. Твардовскому-редактору представлялось недопустимым, чтобы при чтении его журнала (рядовыми читателями, а не только цензорами!) кому-нибудь пришла в голову мысль, что антисемитизм был политической практикой не только в гитлеровской Германии, но и в сталинском СССР.

Тема «еврейской крови», как выразился Твардовский, возникала в третьей книге «Люди, годы, жизнь» не раз — и там, где действие глав протекало в Германии времен вызревания национал-социализма, и в портретных главах, посвященных Тувиму, Бабелю, Маркишу, Роту. Причем речь шла, если воспользоваться крылатым выражением Тувима, которое Эренбург часто использовал, о крови, что «текла не в жилах, а из жил».

Антиюдофобская направленность мемуаров Эренбурга читателями была замечена уже в первых книгах. Так, прочитав вторую часть, читатель Д. Каменецкий писал в редакцию:

«Несомненная заслуга Эренбурга в том, что он обличает антисемитизм на русской почве во всех его проявлениях: начиная с обывательского юдофобства, продолжая в виде царско-белогвардейской кроваво-погромной эпопеи и кончая трагедией фашистско-людоедского геноцида. С таким же сочувствием и с не меньшей болью пишет Эренбург о жертвах беззаконных репрессий»[855].

Это интересное письмо, содержащее и справедливые замечания в адрес писателя[856], и просьбу к редакции напечатать письмо в журнале, не могло не привлечь внимания обратным адресом, редким для редакционной почты тех лет: Хайфа, Израиль. Адрес этот редакцию не испугал — ответ Д. Каменецкому написал заместитель главного редактора А. И. Кондратович: «Мы благодарим Вас за интересное и точное по своим оценкам (! — Б.Ф.) письмо о воспоминаниях И. Эренбурга. Но напечатать это письмо мы, к сожалению, не можем, так как очень редко практикуем публикацию критических и иных замечаний о произведениях, появившихся в журнале»[857]. (Последний аргумент — правда; и тем не менее не эта новомировская традиция исключала в данном случае возможность появления письма Д. Каменецкого на страницах журнала…)

А теперь — другое письмо, тоже не очень характерное для редакционной почты «Нового мира» 1961 года и для того социального слоя, к которому принадлежал его автор. Подчеркнем: насыщавший письмо заряд ненависти, столь неуправляемой, что местами автору изменяла и логика, и здравый смысл, несомненно, обратил на себя внимание редакции. Письмо была адресовано главному редактору лично:

«Уважаемый товарищ Твардовский.

Простите, что я занимаю Ваше время, мне хочется поделиться с Вами своими сомнениями и, может быть, узнать Ваше мнение.

В журнале „Новый мир“, главным редактором которого Вы являетесь, печатаются мемуары Эренбурга „Люди, годы, жизнь“.

Воспоминания — это такой литературный жанр, где особенно отчетливо выявляются личные отношения авторов, и, вероятно, нельзя возражать, если Эренбург питает большие симпатии к такому незначительному поэту, как Осип Мандельштам, чем к Маяковскому, это дело его вкуса!?

Но в последней части Эренбург проявляет постоянно субъективные оценки, что мне хотелось бы возразить.

Эренбургу пришлось побывать в Германии и в Италии в очень ответственное время: в период становления в этих странах фашизма; как же он воспринимает эту эпоху? Для него фашизм — это гонение на евреев, никаких других черт Эренбург не замечает! В калейдоскопе событий и лиц, читатель невольно задерживается на легендах о „цадиках“, на судьбах „мудрых ребе“!

Имя Эренбург чрезвычайно популярно (с моей точки зрения, совсем незаслуженно, так как он никак не может быть в одном ряду с нашими крупными писателями, ведь, по существу, у него нет равноценных произведений), но факт остается фактом: его цитируют, как некоего мудреца, и это его положение имеет различный резонанс: и нелепое выступление Евтушенко[858], и горькие разговоры, которые приходится слышать среди молодежи: „Да, нам в науку не пробраться!“

Мне пришлось руководить работой пяти аспирантов-филологов; из них только одна, Берлин, вовсе не самая лучшая, имела возможность напечатать статьи по своей работе и защитить диссертацию; другие постоянно наталкивались на всяческие неожиданные затруднения.

Я понимаю, что, вероятно, нельзя отказывать печатать Эренбургу, но есть же какой-то предел развязности?

С уважением Н. Д. Гедеонова Ленинград, 1961 год, 20 ноября»[859].

При всей сумбурности и беспомощности в изложении мыслей, непостижимой для ленинградского филолога с ученой степенью, письмо не оставляет никаких сомнений в его изначальной антисемитской мотивации. По существу, мемуары Эренбурга здесь лишь повод для разговора о «еврейском засилии», и пример Эренбурга — бездарного, с точки зрения автора письма, писателя, которого всюду печатают, цитируют и почитают благодаря его еврейским связям (Гедеонова и обращается к русскому поэту, надеясь, что он-то ее поймет и хотя бы в своем журнале «положит предел» несправедливости), — этот пример, по мысли автора письма, лишь иллюстрирует общее положение дел.

Понятно, что аргументированное опровержение изложенных в этом письме соображений не требует труда и эрудиции. Письмо интересно, как мне кажется, не столько с точки зрения отражения общественного сознания того времени, сколько в контексте конкретной личной судьбы его автора. Именно с этой позиции я и предпринял некоторые розыски.

В книжном каталоге Российской национальной библиотеки за Н. Д. Гедеоновой значится одна работа: «Опыт научного обоснования методики преподавания французской разговорной речи (в условиях языкового вуза)» (Ленинград, 1952) — машинописная брошюрка, выполненная во 2-м Ленинградском педагогическом институте иностранных языков.

Институт этот давно уже влился в нынешний Герценовский педагогический университет, и вот что мне удалось выяснить в конце 1990-х годов у старых сотрудников кафедры французского языка, еще помнивших Гедеонову.

Надежда Дмитриевна Гедеонова (1898–1973) — доцент и заведующая кафедрой французского языка, в 1972 году выехала в США, чтобы навестить там свою родную сестру, давно эмигрировавшую. Уже из США Гедеонова официально обратилась к советскому правительству за разрешением остаться там, и такое разрешение ею было получено. Она была человеком дворянского происхождения, закончила Смольный институт и в 1920-е годы испытала немало трудностей в части трудоустройства.

Одна из сотрудниц кафедры, относившаяся к Гедеоновой с несомненным пиететом, а к ее взглядам, как мне показалось, — с безусловной солидарностью, рассказала, что в довоенную пору Гедеоновой не удалось устроиться в Эрмитаж, где ей якобы сказали: «Вот если бы вы были еврейкой, тогда другое дело!»

Вполне хорошо представляю себе, чего натерпелась смолянка Гедеонова в первое десятилетие советской власти, в том числе и от евреев, самозабвенно плясавших на чужой свадьбе, но говорить о еврейском засилии после гитлеровского геноцида и сталинских чисток, в пору стабильно антисемитской государственной политики СССР, фактически закрывшей для молодежи еврейского происхождения едва ли не все престижные вузы и академические институты страны, мог лишь человек, зациклившийся на своих переживаниях давних лет.

Надо думать, что Твардовский прочел адресованное ему лично письмо, но отвечать не стал, поручив это А. И. Кондратовичу. Оперативность, с которой Алексей Иванович ответил Гедеоновой, впечатляет не меньше самого ответа. 27 ноября в Ленинград ушло следующее письмо: