Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

• Название: Растоптанные жизни
• Автор: Любовь Бершадская
• Издательство: Пять континентов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

…Ещё одно свидетельское показание. Без претензий, непосредственное, иногда наивное, но именно простодушие и прямота изложения придают ему силу подлинного человеческого документа. Талантливая балерина, актриса, потом, — в годы войны, — переводчица при американском посольстве в Москве, Любовь Бершадская провела десять лет в советских концентрационных лагерях и тюрьмах, после чего была реабилитирована «за отсутствием состава преступления». Она многое испытала за это время и многое видела — в том числе, например, забастовку в лагерях Джезказгана, когда (уже после смерти Сталина и падения Берия) продолжалась та же практика массового уничтожения ни в чём неповинных людей, и заключённых расстреливали и давили танками в зоне.

Очевидцы, побывавшие в этой лагерной зоне уже много после, рассказывают, что земля Джезказгана сантиметров на двадцать была пропитана кровью раздавленных танками мужчин и женщин...

Любовь Бершадская была очень далека от всякой политики. Её насильственно превратили в политического деятеля: она стала одним из руководителей лагерного мятежа, мужественной участницей сопротивления и, наконец, автором книги, в которой бесхитростно и скромно рассказывает о том, чему оказалась живым (и случайно выжившим) свидетелем. Скромность её рассказа особенно впечатляет. Тихий доверительный голос, почти шёпот, нередко лучше слышен людям, нежели громкая патетическая декламация.

---

Когда я очутилась на улице, ко мне бросилось очень много мужчин-заключённых. Кто-то мне в рот вложил уже зажжённую сигарету, я слышала много голосов, что-то мне говорили, но в ушах стоял страшный звон. Я спросила: «Когда тот бедняга умер от инфаркта, у него тоже была тяжесть в ногах, как у меня?». И кто-то мне ответил, что бедняга не успел им об этом сказать.

Меня усадили на траву, принесли воды, кто-то смачивал мои волосы, — всё это я отлично помню, но это было, как в дымке, как под завесой тумана.

Как и многое, пережитое мной до сих пор, я и это одолела. Взяла себя в руки, попрощалась с мужчинами, и мы с надзирательницей отправились обратно.

Мне запомнилось, что по дороге в мужской лагерь я видела маленькую почту, и мне пришла в голову мысль дать телеграмму домой.

Я во весь дух пустилась бежать к почте.

Надзирательница что-то кричала мне вслед и бежала за мной, не понимая, что я задумала.

Я бежала, как сумасшедшая, прямо на почту.

Я схватила бланк, попыталась что-то написать, ничего не получилось, руки тряслись, слёзы душили, я испортила три бланка, и наконец девушка, работающая на почте, мне предложила написать, что я хочу.

Я ей продиктовала только адрес и сказала, что я реабилитирована.

Текст телеграммы она сама составила.

И только тут я вспомнила, что у меня ведь нет денег на телеграмму, но милая девушка сказала, что заплатит за меня, что телеграмма сегодня же будет доставлена.

Я поцеловала эту добрую девушку и выбежала с почты.

У самых дверей стоял автомобиль, в нём сидел Юрлов и надзирательница стояла возле него.

Юрлов по телефону узнал, что меня реабилитировали и немедленно выехал мне навстречу.

Были же среди лагерного начальства и такие, как Юрлов!..

Выйдя из машины Юрлова, я попала в объятия плачущей Наташи.

Последние сутки в лагере казались мне бесконечными и стали для меня незабываемыми.

Мне было тяжело оставлять Наташу одну (Наташа приехала в Москву через месяц после меня и из Москвы уехала к себе во Владивосток).

Мне казалось, что конца этой ночи не будет. Я выходила на улицу и беспрерывно смотрела на часы. Мне казалось, что все часы в мире остановились.

Итак я оставляла лагерь, где я оставила лучшие десять лет в моей жизни, оставила здоровье, а главное веру в людей.

От тридцати до сорока лет я провела в тюрьмах, в холоде, в голоде, в безумных мучительных унижениях и страданиях.

Кто виноват? Кто ответит? Кто понесёт за это ответственность? наказание?

Все эти вопросы повисли в воздухе, и я, надломленная, усталая, опустошённая, села в поезд, набитый освобождёнными мужчинами из лагерного пункта № 7.

Сидя в углу вагона, не знаю почему, я не думала о предстоящей встрече с семьёй, не думала, как сложится моя дальнейшая жизнь.

Все мои мысли были о том, что надо сделать всё возможное и даже невозможное, чтоб уехать из этой страны, рассказать всему миру, что может пережить ни в чём неповинный человек, что невозможно об этом молчать, невозможно это забыть, тем более простить.

Уехать! только бы уехать из этой одичалой, бесчеловечной страны!

С этими мыслями я и вышла из вагона на Северном вокзале в Москве.

Эшелон, прибывший из Потьмы, был только с освобождёнными, «посторонних» не было.

Из всех вагонов высыпали люди, бледные, измождённые, худые, с грустными глазами, с жалкими попытками улыбаться.

На платформе встречающих было больше, чем приехавших. Разумеется не только одни москвичи приехали, но в любой город Советского Союза путь лежал через Москву, и родственники бывших заключённых прибыли сюда со всех концов страны.

На каждом приехавшем повисло по нескольку человек. Окружённые родными и близкими, люди стояли неподвижно, как будто застыли в своих мыслях о пережитом, и сердце разрывалось от жалости, глядя как никто не умел улыбаться и радоваться своему возвращению. Печать горя и обиды была на лицах людей, прибывших буквально с того света.

Разочарование

Я целиком была поглощена рассматриванием этих картин, в ушах звенели голоса: «Сыночек! Мамочка! Коля! Петя! Наташа!». Это восклицали люди на платформе.

Совсем для меня незаметно ко мне подошёл мой муж, моя сестра с мужем, мой брат с женой, но моей мамы, дорогого лица моей мамы я среди них не увидела.

Я сразу всё поняла.

Ноги мои подкосились.

Моя мама, которая была бессмертной для меня, умерла без меня.

Парализованная, она лежала и одним пальцем писала в воздухе: «Любаша».

Теперь её больше нет.

Никогда я не увижу её…

Совершенно неожиданно для меня я увидела моих детей. Элегантные, повзрослевшие, они меня очень серьёзно рассматривали.

Уже с первых поцелуев я поняла, что это не те нежные, любящие, воспитанные дети, которых я оставила.

Я не ошиблась.

Это были три взрослых человека, воспитанные без меня, совершенно чужие мне по духу, по понятиям.

Я не могла простить моему мужу, что воспитание детей было отдано советской власти, которая сделала их чужими для меня.

Наши семейные отношения не устроились.

Слишком по-разному мы прожили последние десять лет.

Я была одинока в своём собственном доме, в своей семье.

Меня или не хотели понять или не могли.

В том и в другом случае я была несчастна — и дальнейшее пребывание в моей семье я сочла бессмысленным.

Мне нужно было участие, сочувствие, доброта, я не могла перенести вопросов моего мужа и детей: «Неужели в самом деле можно десять лет сидеть в лагере ни за что?»

Даже МГБ это поняло, а они этого не понимали.

Вот так моя надежда на возвращение в семью, домой, надежда, которой я столько лет жила, меня жестоко обманула…

И я ушла из дома, где каждый миг я чувствовала, что всё мне чужое.

Три года я скиталась без жилья, без денег, без работы. Три года я скрывалась от милиции, как преступница, потому, что мой паспорт не был прописан. Три года я не знала утром, где буду ночевать.

Единственная душа, которая могла бы меня понять, — моя мама, — была в могиле, а к другим я не обращалась, и никто не знал из моей семьи, в каком я положении.

Я бродила по Москве, заглядывала в окна домов, всюду была жизнь, все имели свой кров, свои постели, я же была бездомная, одинокая, в неизвестном ожидании, когда же подойдёт моя очередь реабилитированной на получение жилой площади.

Я ничего не нашла из того, чем жила десять лет и что надеялась встретить вновь.

Ничего не осталось от той жизни, когда я оставила дом, одев большую шляпу, а затем платок дворничихи.

Всё кануло в вечность.

Пропало бесследно.

Но я не думала об этом, я не жалела об этом, я слишком устала для этого…

Как уехать?

Что предпринять?

Как уехать из страны, где я родилась, где столько радовалась и страдала и где нет теперь места для меня, где я чужая, выброшенная из жизни…

Эти мысли мне не давали покоя.

Всё, что меня окружало, было для меня пыткой.

Мне хотелось кричать, глядя на алкоголиков и сквернословов.

Выходные дни и праздники были ужасными: улицы были заполнены пьяными, всюду драки и поножовщина, милиция с ног валилась, хватая то одного, то другого хулигана.

Что это?

Светопреставление?

Может быть, я сошла с ума и мне всё это кажется?

Нет! это правда!

Настало время, когда приличные люди в Москве стали бояться показываться в ресторанах или в других общественных местах. Там засилье алкоголиков, взяточников и всякого рода подлецов…

Даже в кино порядочные люди стали ходить днём, чтобы не сталкиваться с хулиганами, которые буквально наводнили Москву.

Через три года, в 1959 году, зимой, мне дали «жилплощадь».

Это было 9 квадратных метров, отгороженных от большой комнаты в общей квартире.

Рядом с моей дверью жила выжившая из ума старуха, которая колотила чем попало в мою дверь.

Но я этого не замечала.

Это было моё.

Там стояла моя постель.

Я могла закрыться и лежать или сидеть и думать, а не гулять потому, что деться некуда.

Я не замечала, что это не комната, а насмешка, что это меньше моей одиночной камеры на Лубянке, я была счастлива, что я — дома.

Совершенно случайно я встретилась с одной женщиной, которая мне предложила обмен на город Сочи, где жила её мать, и та хотела приехать к дочери в Москву.

Не задумываясь, я согласилась на этот обмен.

Очень быстро оформила документы и уехала в Сочи, к морю.

Это было в феврале 1960 года, но в Сочи всё цвело по-весеннему.

Море, тишина.

Нет сумасшедшей московской сутолоки.

Я вставала в пять часов утра и бежала к морю.

Садилась на берегу, закрывала глаза и слушала шум морской.

У моря я сидела до позднего вечера, я обедала у моря, пила чай на берегу моря. Я сблизилась с морем, как с человеком.