Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

• Название: Растоптанные жизни
• Автор: Любовь Бершадская
• Издательство: Пять континентов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

…Ещё одно свидетельское показание. Без претензий, непосредственное, иногда наивное, но именно простодушие и прямота изложения придают ему силу подлинного человеческого документа. Талантливая балерина, актриса, потом, — в годы войны, — переводчица при американском посольстве в Москве, Любовь Бершадская провела десять лет в советских концентрационных лагерях и тюрьмах, после чего была реабилитирована «за отсутствием состава преступления». Она многое испытала за это время и многое видела — в том числе, например, забастовку в лагерях Джезказгана, когда (уже после смерти Сталина и падения Берия) продолжалась та же практика массового уничтожения ни в чём неповинных людей, и заключённых расстреливали и давили танками в зоне.

Очевидцы, побывавшие в этой лагерной зоне уже много после, рассказывают, что земля Джезказгана сантиметров на двадцать была пропитана кровью раздавленных танками мужчин и женщин...

Любовь Бершадская была очень далека от всякой политики. Её насильственно превратили в политического деятеля: она стала одним из руководителей лагерного мятежа, мужественной участницей сопротивления и, наконец, автором книги, в которой бесхитростно и скромно рассказывает о том, чему оказалась живым (и случайно выжившим) свидетелем. Скромность её рассказа особенно впечатляет. Тихий доверительный голос, почти шёпот, нередко лучше слышен людям, нежели громкая патетическая декламация.

---

Я заговорила голосом, который сама не узнала. Я обратилась к дворнику:

— Пожалуйста, если придёт моя мама, ничего ей не говорите, чтоб она не волновалась. Я уверена, что сегодня же вернусь.

Тупое лицо дворника ничего не выразило.

— Ступай, ступай, — буркнул он мне.

Я вышла из дому, даже не подозревая, что больше никогда сюда не вернусь, что больше никогда не увижу мою маму и больше никогда мои дети уже не будут такими нежными, милыми, любящими, какими я их оставляла… что советская власть их сделает чужими, воспитает по-своему и вырвет меня из их сердец…

Был солнечный весенний день. Москва шумела, как обычно, но для меня уже всё было необычным, мне почему-то казалось, что каждый прохожий — такая же жертва, как и я, сидящая сейчас в машине между солдатом с ружьём и офицером МГБ, от которого нестерпимо несло чем-то кислым.

Мы подъехали к самому красивому дому в Москве, сделанному из серо-чёрного камня, стоящему в центре советской столицы на площади Дзержинского. Обычно это здание показывают туристам, как достопримечательность Москвы.

Лубянка

Это здание МГБ СССР на Лубянке, где чекисты сидят дни и ночи и «блюдут» устои советского строя. Из этого здания посылаются директивы и приказы по всему Советскому Союзу и за пределы его, здесь охраняют государственную безопасность.

Меня впустили в главный вход. Прямо — лифт, направо столик с дежурным солдатом, который проверяет пропуска у всех входящих в это массивное здание, налево дверь, на которой большими буквами написано: «Приёмный покой». В эту дверь позвонил привёзший меня офицер МГБ, меня туда впустили, дверь закрыли, и эмгебист исчез.

Дверь с надписью «Приёмный покой» — это дверь не в больницу, а во внутреннюю тюрьму МГБ СССР, куда люди входят, чтоб уже оттуда не выходить, оттуда лежал долгий, изнурительный путь в Сибирь, в лагеря, в закрытые тюрьмы, где людей ждала каторжная работа, холод, голодная смерть и полное уничтожение человеческой личности.

Прежде всего меня провели в комнату, где у меня сняли отпечатки пальцев. Это меня очень оскорбило, так как до сих пор я думала, что отпечатки пальцев снимают только у воров.

Я заплакала: — «Вы подозреваете меня в воровстве?

— Что вы? — услышала я отвратительный голос, — вы же находитесь на Лубянке, здесь не содержатся воры, здесь только политические преступники».

Это он объяснил мне таким тоном, что у меня мороз по коже пошёл, и я не посмела ничего сказать.

Затем меня раздели, проделали традиционный обыск личных вещей и повели по длинным бесконечным коридорам, каждый раз открывая ключом какую-то новую дверь.

Наконец — лифт.

Сопровождающий меня нажал кнопку «2». Мы вышли на втором этаже, мне открыли камеру № 21.

В камере была кровать, столик и одна табуретка. Пол паркетный, предельная чистота в камере. Меня это привело в удивление — я тогда ещё не знала, что это одна из пыток, которые практиковали истязатели человеческих душ на Лубянке: выматывая душу заключённым, они заставляли их маленькой ваткой протирать весь пол до блеска.

Одиночка

В этой одиночной камере меня продержали девять месяцев.

На допросы вызывали редко» я с нетерпением ждала этих вызовов, так хотелось с кем-нибудь разговаривать.

Для меня, тридцатилетней, жизнерадостной женщины, привыкшей к шумным весёлым друзьям и интересной работе, одиночная камера была настоящей пыткой. Совершенно невыносимо было переживать тюремный режим: гробовая тишина, которая нарушается только лязгом ключей, открывающих какую-нибудь дверь камеры, беспрерывный глаз надзирателя в «глазке» на двери. Подъём в шесть часов утра — и до одиннадцати вечера нельзя садиться на кровать, можно либо ходить, либо сидеть на табуретке, не облокачиваясь ни на стол, ни на стену.

В закрытой тюрьме МГБ есть два двора, куда выводят заключённых на прогулку. Один двор на крыше здания, который окружён забором, примерно в три человеческих роста.

Внизу шумит Москва, слышны гудки машин, а здесь, на крыше, ежедневно по двадцать минут в день гуляют заключённые, по очереди каждая камера.

Руки за спиной, голова вниз, — если меняешь позу, лишают прогулки.

Второй двор — внизу, занимает примерно 15 кв. метров площади; сюда никогда не поступает солнце, так как он находится в каменном мешке, внутренний двор в настоящем смысле слова.

Но в нём есть нечто такое, от чего можно потерять разум: в этом дворике есть дверь, на которой висит огромный замок. Эта дверь ведёт в подвал, где расстреливают людей.

Все расстрелы 1936–1937 годов происходили именно здесь, в этом подвале.

Со слов арестованной женщины-доктора, которая проработала двадцать лет в закрытой тюрьме и все эти расстрелы происходили на её глазах, я узнала, что приговорённого к смерти приводят в этот подвал, где присутствует доктор и прокурор.

Палач, который должен стрелять в несчастного, спрашивает, куда тот предпочитает получить пулю, в лоб или в затылок, и что осуждённый хочет сказать перед смертью.

На глазах этой женщины в течение двадцати лет были расстреляны тысячи людей, и она видела, как люди мгновенно сходили с ума, падали на колени, умоляли пощадить, вспоминали родных и близких, кто-то вдруг начинал петь или биться головой об стенку… одним словом, всех ужасов не перескажешь…

Человека застреливали, доктор констатировал смерть, прокурор подписывал приговор, приведённый в исполнение, затем нажималась кнопка, человек проваливался, и всё!..

«Когда-нибудь история разроет площадь имени Дзержинского, и люди увидят, что вся площадь стоит на трупах. История заплатит извергам за это», — сказала эта несчастная жертва эмгебистов, которая в течение двадцати лет не имела права отказаться от этой страшной работы потому, что носила партийный билет. А когда нервы её не выдержали и она решительно отказалась продолжать эту работу, её арестовали. «Я рада, что всё высказала им на прощание», — закончила она, вся дёргаясь, с бегающими глазами, перепутанная и жалкая.

Допрос

Первые мои допросы начались со слов следователя: «Следствие располагает данными о вашей преступной связи с американцами. Вы обязаны признаться во всём, так как никакая ложь или хитрость вам не поможет».

Трудно представить себе, как я была возмущена, как я пыталась доказать, что таких данных у следствия не может быть, что это неправда, я требовала доказательств.

Но моя наивность выглядела смешно и жалко на фоне этого страшного террора, этой адской машины, которая беспрерывно крутилась, переламывая человеческие души, сознания, понятия.

Сначала я кричала, плакала, каждый допрос длился целую ночь, а днём спать не разрешали. Изнурённая, измученная, подавленная своей беспомощностью, я постепенно умолкла — научилась молчать, ушла в себя…

Безнадёжно и пусто было всё кругом, я поняла своё бессилие, я познала всю бессердечность, безжалостность, жестокость этих извергов в форме МГБ, и каждый мой допрос кончался уже тихими, беспомощными слезами…

Постепенно чувство отчаяния притупилось от бессонных ночей, от неслыханной наглости, от открытого цинизма, лжи и нахальства этих мерзких мучителей.

Однажды я сказала следователю: «Как вы можете быть таким жестоким? Ведь вы коммунист, а коммунистам — о которых вы же сами сочинили чудеса — якобы свойственна гуманность, законность!»

Он назвал меня политической проституткой и сказал: «Запомните, нет никаких законов, нет никаких моралей, есть МГБ и его воля!»

Я очень хорошо это запомнила, и в течение всей своей жизни в Советском Союзе мне пришлось не раз сталкиваться с подтверждением этих слов.

Правильно! Ни морали, ни законов, ни даже элементарной правды нет у этих людей — есть их злая воля! Сегодня они диктуют, они «на коне».

В конце концов — никаких доказательств моей преступной деятельности не нашли, но в те годы на Лубянку, во внутреннюю тюрьму МГБ, приводили не для того, чтобы выяснять невиновность, оттуда даже невиновные не выходили, и к концу девятого месяца, закончив моё следствие с формулировкой «преступления не совершила, но при данной ситуации могла бы…», меня осудили Особым совещанием на три года.

Особое совещание, во главе которого тогда стоял министр МГБ Абакумов, это так называемая «тройка», которая судила людей без фактов преступления, без свидетельских показаний и без присутствия самого подсудимого, то есть только по подозрению.

«Бутырки»

Через девять месяцев, открыв мою камеру, мне сказали: «Соберитесь с вещами».

Дрожащими руками я собрала то немногое, что было у меня, что приносила мне моя мама в течение девяти месяцев, и вышла из камеры, где оставила мои тихие слёзы, беспомощность и унижения.

Меня вывели во двор, где стояла машина со знаменитым названием «чёрный ворон», и посадили в маленькую железную клетку. Когда её закрыли, мои колени были плотно прижаты к холодной железной двери.