Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

• Название: Растоптанные жизни
• Автор: Любовь Бершадская
• Издательство: Пять континентов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

…Ещё одно свидетельское показание. Без претензий, непосредственное, иногда наивное, но именно простодушие и прямота изложения придают ему силу подлинного человеческого документа. Талантливая балерина, актриса, потом, — в годы войны, — переводчица при американском посольстве в Москве, Любовь Бершадская провела десять лет в советских концентрационных лагерях и тюрьмах, после чего была реабилитирована «за отсутствием состава преступления». Она многое испытала за это время и многое видела — в том числе, например, забастовку в лагерях Джезказгана, когда (уже после смерти Сталина и падения Берия) продолжалась та же практика массового уничтожения ни в чём неповинных людей, и заключённых расстреливали и давили танками в зоне.

Очевидцы, побывавшие в этой лагерной зоне уже много после, рассказывают, что земля Джезказгана сантиметров на двадцать была пропитана кровью раздавленных танками мужчин и женщин...

Любовь Бершадская была очень далека от всякой политики. Её насильственно превратили в политического деятеля: она стала одним из руководителей лагерного мятежа, мужественной участницей сопротивления и, наконец, автором книги, в которой бесхитростно и скромно рассказывает о том, чему оказалась живым (и случайно выжившим) свидетелем. Скромность её рассказа особенно впечатляет. Тихий доверительный голос, почти шёпот, нередко лучше слышен людям, нежели громкая патетическая декламация.

---

Мариинский лагерь

Только 13 января 1947 года наш поезд прибыл в город Мариинск, Кемеровской области, в Западной Сибири.

Нас, шесть политических, вывели последними.

Мы увидели необъятное заснеженное поле, огромное количество солдат с собаками и офицеров.

Все уголовники, уже выгруженные из вагонов, были построены по пяти в ряд и, чтобы не убежали, связаны наручниками между собой.

В стороне стояло восемь телег с трупами умерших по дороге.

Морозный свежий воздух буквально опьянил нас после двадцативосьмисуточною пребывания в страшной вони.

К лагерю нужно было идти пешком. Предстоял трёхкилометровый переход.

Угрюмые, голодные, молча шли заключённые под лай собак и бесконечные окрики конвоя: «Шире шаг!».

Всё это шествие завершали телеги с умершими по дороге, покрытые брезентом, который весь был засыпан снегом…

Яростный ветер, пурга и лютый сибирский мороз были настолько нестерпимы, что, казалось, весь мир сговорился добить несчастных людей…

В лагерях есть нигде неписанные, но обязательные законы, и один из них: «Те, кто имеют, дают тем, кто не имеет».

Поэтому, когда приходит этап, то заключённые, которые уже обжились в лагере, особенно те, кто получает посылки из дому, непременно выходят к вахте встречать новоприбывших из тюрем с хлебом, сигаретами, сахаром, — кто с чем может.

Когда мы прибыли в лагерь, нас тоже встречала толпа заключённых, и кто что мог давал тем, кто входил в ворота.

Всех прибывших уголовников развели по баракам, а нашу шестёрку привели в баню. Там было тепло и мы быстро согрелись.

К нам вошёл человек, ещё молодой, но с большой бородой, без головного убора, в огромных валенках и в шубе. Это был заключённый, москвич, доктор Хабад. Ему поручили нас осмотреть и принять в лагерь.

После осмотра доктор Хабад забрал нас, двух москвичек, к себе в маленькую комнатку при больнице, где он жил. Там собралось человек десять москвичей, каждый принёс что мог, и на столе было очень много еды. Но когда Хабад узнал, что мы не ели почти месяц, он немедленно забрал всё со стола и дал нам только чай с сухарями. Затем он нам строго приказал ничего не есть без его разрешения: люди, приехавшие из тюрем голодные, набрасывались на всякую еду и умирали.

В нашем этапе был молодой человек, футболист, которому очень хотели помочь, и его сразу же взяли на работу дневальным в больницу. Вечером ему дали шестьдесят рыбных котлет, которые он должен был утром раздать больным. Бедняга не вытерпел, съел все шестьдесят котлет и к утру, в страшных муках, скончался.

Таких примеров было много, но, благодаря Хабаду, мы избежали этого, он очень строго следил за нами и сам нас постепенно приучал к еде.

Лагерь, в который мы прибыли, был не трудовой, а пересыльный пункт, и здесь почти никто не работал, все ждали дальнейшей отправки в трудовой лагерь.

В этом лагере были все вместе: уголовники и политические, мужчины и женщины, только жили они в отдельных бараках.

Это был 1947 год, послевоенный, голодный год. Хлеба совсем не было.

В столовой готовили какое-то варево из рыбы и вонь разносилась оттуда по всему лагерю.

От голода умирало по шестидесяти-семидесяти человек в день, многие вешались, резали себе вены, сходили с ума и со всех концов раздавались дикие крики: «Хлеба!».

Начальство и конвой в тёплых шубах, в валенках, сытые, самодовольные, смотрели на нас с насмешкой и говорили, что советская власть пожалела пули на нас и вот прислала сюда, чтоб они нас прикончили медленно, но верно.

В нашем бараке было триста женщин. Никто на ночь не снимал телогрейки. Утром, когда вставали, у многих волосы примерзали к железным палкам на нарах.

Ночи были мучительные. В полумраке, в нетопленом бараке с выбитыми стёклами, куда влетал снег и ветер, люди бродили не находя себе места, что-то шептали, ругались, сходили с ума, и картина была совершенно неправдоподобная.

Рядом со мной на нарах лежала пожилая женщина, из дворянской семьи — Елена Борисовна Ялоза. У неё была страшная болезнь: она впала в детство. А так как детство её прошло в очень изысканной обстановке, эта несчастная, совершенно высохшая старушка, вставала утром, делала реверанс и со всеми разговаривала по-французски. Для надзирателей бедная Елена Борисовна была предметом насмешек и издевательств, но мы её оберегали, как могли.

Внезапно в лагере начальство засуетилось. Бедную Елену Борисовну схватили, повели в баню, подобрали ей валенки по размеру, дали ей новую телогрейку. Мы ничего не понимали, что происходит.

Оказалось, что её сын, генерал медицинской службы, добившись её освобождения, приехал из Хабаровска с документами, чтобы забрать мать.

Елена Борисовна вышла к сыну, его, разумеется, не узнала и продолжала говорить по-французски…

Человек в форме советского генерала сидел и рыдал, как ребёнок.

Солдат, дежуривший в тот день на вахте и наблюдавший эту картину, вечером, не закончив своего дежурства, застрелился.

Другая жительница нашего барака, Аня Скворцова, не воспитывалась в дворянской семье, она была комсомолка, советская учительница, ещё совсем молодая. Она сошла с ума во время следствия и в лагерь прибыла уже сумасшедшая. Аня сидела на нарах и круглые сутки выла и только изредка забывалась тяжёлым, больным сном часа на полтора-два. Она по утрам вставала чуть свет, вытаскивала из-под матраца фанерную доску, на которой сама же написала: «Я — дочь Ленина», хватала эту доску и бегом, раздетая, бежала по снегу к конторе начальства и садилась на крыльцо. Обычно через пятнадцать-двадцать минут лагерь оглашался невообразимым воем — это надзиратели волокли Аню обратно в барак.

Кроме всех ужасов, которые нам пришлось там переживать, настоящим бедствием для нас были уголовники: они буквально терроризировали политических, избивали их, отнимали посылки, одежду, а иногда просто убивали — и некому было жаловаться, негде было искать защиты. Для начальства это было обычным явлением, и никто на это не обращал никакого внимания.

Материнская трагедия

В марте 1947 года, когда морозы в Сибири ещё в полном разгаре, наш лагерь стал театром одной потрясающей трагедии.

Их было триста двадцать женщин, собранных из всех тюрем Москвы в Бутырскую тюрьму. Все они были арестованы в разных городах Советского Союза в состоянии беременности, и все они родили детей в тюрьмах.

Их собрали с грудными младенцами и объявили им, что они должны отдать детей на попечение советской власти, а сами ехать в лагерь. Несчастные матери решительно воспротивились.

Тогда начальство как будто «смягчилось» и заявило им, что они поедут в лагерь вместе с детьми: полдня они будут там работать, а полдня смогут заниматься своими малышками.

Всех этих триста двадцать женщин с младенцами в возрасте до пяти месяцев привезли в наш пересыльный пункт, в Мариинск.

Неделю матери тихо сидели, прижав к груди своих малюток, в ожидании дальнейших событий. Маленькие крошки, завёрнутые в лохмотья, лежали у груди своих матерей, как запуганные зверьки, не подавая голоса, будто в самом деле понимали, что их ждёт.

На восьмой день матерям сказали, чтоб они закутали своих детей потеплее — им предстоит переход в другой лагерь.

У вахты стояли три телеги с сеном, и матерям велели уложить детей туда, а самим построиться по пяти в ряд. Доверчивые матери бережно уложили своих малюток в сено, укрыли их, как могли, а сами построились по пятёркам, как им велено было.

Раздалась команда, открыли вахту — телеги рванули… и за последней телегой ворота стремительно закрылись!

Растерянные матери сначала ничего не поняли, но быстро спохватились — им всё стало ясно: на их глазах, нагло обманув их, выкрали детей…

Обезумевшие матери бросились к воротам, стали стучать по ним кулаками, кричать, вопить, выть — но всё понапрасну…

Три дня триста двадцать несчастных женщин валялись на снегу у вахты, оглашая лагерь дикими воплями, а мы все были закрыты в наших бараках. Только спустя три дня, совсем обессиленные, матери стали расходиться, а некоторых уже унесли на носилках.

Вот так расправляются с беззащитными людьми советские карательные органы по приказу правителей, у которых — по их словам — самая гуманная конституция в мире, у которых даже учреждён специальный орден во славу «матери-героини»!

Освобождение

Так как у меня было всего три года срока, то меня никуда не отправляли, и я пробыла в этом пересыльном пункте до 21 марта 1949 года.

21 марта, утром, я получила справку об освобождении и покинула лагерь.

Последнюю ночь в лагере я провела совсем без сна, и казалась она мне бесконечной.

Я вышла за ворота. Впереди было три километра полем до железной дороги. Это была та дорога, по которой я три года назад прибыла в лагерь.