Генри Филдинг - Амелия

• Название: Амелия
• Автор: Генри Филдинг
• Издательство: Российская академия наук и издательство «Наука»
• Жанр: Разное
• Год: 1996
• ISBN: 5-02-011249-6

«Амелия» – четвертый роман Генри Филдинга, четвертый и последний.

Группа задержанных ночной стражей правонарушителей предстает перед судьей Трэшером, творящим скорый и неправый суд; затем один из задержанных – капитан Бут – оказывается в тюрьме. В тюрьме он неожиданно встречается с красивой дамой, тоже арестанткой, которую он знал несколько лет назад и которую, к его изумлению, обвиняют в убийстве…

---

– Обещаю вам, что непременно исполню и то, и другое, – воскликнул Бут.

Тут в комнату принесли завтрак, а вскоре появились и Амелия с миссис Аткинсон.

За завтраком говорили главным образом о маскараде, и миссис Аткинсон рассказала о некоторых из случившихся там происшествий, однако поведала ли она всю правду относительно себя самой, решить не берусь; во всяком случае лишь одно несомненно – она ни разу не упомянула имя благородного милорда. Среди прочего, сказала она, там еще какой-то молодой человек, взобравшись на стул, прочел, насколько она могла понять, проповедь в похвалу прелюбодеянию, однако ей не удалось подойти достаточно близко, чтобы расслышать все подробности.

Когда всё это происходило, Бут был в другой комнате в обществе дамы в голубом домино и ничего об этом не знал, а посему то, что он услыхал сейчас из уст миссис Аткинсон, вновь напомнило ему о письме доктора к полковнику Бату: ведь он полагал, что письмо было написано именно этому ревнителю чести; сама мысль о том, будто полковник Бат подвизается в роли возлюбленного Амелии, показалась ему настолько смехотворной, что на него напал приступ неудержимого хохота.

Священник, с естественной для автора мнительностью, отнес гримасу, исказившую лицо Бута, на счет своей проповеди, или письма, посвященного этой теме; он был слегка задет и промолвил внушительным тоном:

– Мне было бы приятно узнать причину столь неумеренного веселья. Неужели прелюбодеяние, по вашему мнению, – предмет, достойный шутки?

– Совсем напротив, – возразил Бут. – Но можно ли удержаться от смеха при мысли, что кто-то взялся читать проповедь на такую тему, да еще в таком месте?

– Мне очень грустно наблюдать, – промолвил доктор, – как далеко зашла развращенность нашего века – ведь забыта не только добродетель, но не соблюдается даже и благопристойность. Сколь распущенными должны быть нравы любой нации, у которой подобное надругательство над религией и моралью может совершаться с полной безнаказанностью! Едва ли кто еще так любит истинное остроумие и юмор, как я, но осквернять то, что свято, шутками и зубоскальством[321] – это верный признак недалекого и порочного ума. Именно на этот порок обрушивается Гомер, изображая отвратительный образ Ферсита.[322] Пусть уж дамы меня извинят за то, что я напомню вам это место, поскольку вы, я знаю, достаточно знакомы с греческим, чтобы понять его:

«Ος ρ επεα φρεσίν ήσιν άκοσμα тε, πολλά тε ήδη,
Μάψ, άταρ αύ κατά κόσμον έριζέμεναι βασίλευσαν,
'Αλλ ö τι ol εΐσαιτο γελοίΐον Άργείοισιν Έμμεναι.[323]

И тут же прибавляет:

– αΐσχιστος δέ άνήρ ύπό «Ι λιον ήλϋε †[324]

Гораций тоже в свой черед описывает подобного мерзавца:

…Solutos
Qui captât risus hominum famamque dicacis,[325] —

и говорит дальше о нем:

Hic niger est, hune tu, Romane, caveto.[326]

– Ах, восхитительный Гомер, – воскликнула миссис Аткинсон, – насколько же он выше всех других поэтов!

– Прошу прощения, сударыня, – сказал доктор, – я совсем упустил из вида, что вы у нас знаток древности; правда, я и понятия не имел о том, что вы так же хорошо знаете греческий, как и латынь.

– О, я не претендую на то, чтобы быть судьей в греческой поэзии, – отозвалась миссис Аткинсон, – но думаю, что все же немного пойму Гомера; по крайней мере, если буду время от времени заглядывать в латинский перевод.[327]

– Прошу вас, сударыня, скажите тогда, – осведомился доктор, – как вы относитесь в таком случае вот к этим строкам из речи Гектора, обращенной к Андромахе:[328]

– Eίs οίκον ι[οϋ]σα τα σαυτής έργα κόμιζε,
Ίοτόν τ ήλακάτην τε, καΐ άμφιπόλοισι κέλευε
Έργον έποΐχεσθαι.[329]

А как вам нравится образ Гипподамии,[330] которая, будучи самой хорошенькой девушкой и самой искусной рукодельницей своего времени, заполучила себе в мужья одного из лучших воинов Трои? Если не ошибаюсь, Гомер в числе прочих ее достоинств называет и благоразумие, но вот что-то не припомню, чтобы он хоть раз представил нам ученую женщину. Не находите ли вы, что это довольно-таки серьезное упущение для столь восхитительного поэта? Впрочем, Ювенал[331] вполне вознаградил вас за это упущение, поскольку он достаточно подробно рассказывает о познаниях римских дам своего времени.

– Какой же вы насмешник, доктор, – сказала миссис Аткинсон. – А что в том плохого, если женщина ученостью своей не уступает мужчине?

– Позвольте мне в таком случае задать вам другой вопрос, – сказал доктор. – А что плохого в том, если мужчина в искусстве владения иглой не уступает женщине? И, тем не менее, скажите мне честно, с большой ли охотой вы вышли бы замуж за мужчину с наперстком на пальце? Неужто вы серьезно считаете, что иголка так же уместна в руке вашего мужа, как и алебарда?

– Что касается воинских доблестей, то здесь я на вашей стороне, – ответила миссис Аткинсон. – Гомер и сам, как я хорошо помню, заставляет Гектора сказать жене, что воинское поприще[332]… одним словом, то, что по-гречески обозначается словом… полемос,[333] это есть занятие, приличествующее только мужчине, и я полностью с ним согласна. Мужеподобные женщины, какие-нибудь амазонки, мне так же ненавистны, как и вам; но, скажите на милость, что вы находите мужеподобного в учености?

– Поверьте мне, решительно ничего мужеподобного, верьте слову. А что до этой вашей полемос, то я считаю это поистине дьявольским занятием. Не зря Гомер повсюду характеризует этим словом Марса.

– Дорогая моя, – попытался урезонить жену сержант, – вам, пожалуй, лучше не спорить с доктором, потому что, честное слово, вам с ним не тягаться.

– А вас я попросила бы не вмешиваться, – вскричала миссис Аткинсон, – потому что кто-кто, а уж вы никак не можете быть судьей в таких делах.

При этих словах священник и Бут разразились громким хохотом, и даже Амелия, как она ни боялась обидеть приятельницу, и та не могла удержаться от легкой улыбки.

– Вы можете смеяться, джентльмены, сколько вам угодно, – молвила миссис Аткинсон, – однако я благодарю Бога за то, что вышла замуж за человека, который нисколько не завидует моей учености. Я почитала бы себя несчастнейшей из женщин, достанься мне в мужья какой-нибудь чопорный педант, придерживающийся вздорного мнения, будто различия пола влекут за собой и различия в умственных способностях. Почему бы вам в таком случае честно не признать справедливость мнения турок, будто у женщин вообще нет никакой души?[334] Ведь вы, в сущности, утверждаете то же самое.

– Дорогая моя, – воскликнул сержант, чрезвычайно встревоженный тем, что его благоверная так разъярилась, – вы, видимо, не совсем правильно поняли доктора.

– А вас, дорогой, – вскричала миссис Аткинсон, – я просила бы воздержаться от высказываний на сей счет… Надеюсь, у вас, по крайней мере, мои умственные способности не вызывают презрения.

– Нисколько, уверяю вас, – ответил сержант, – и, надеюсь, что и вы никогда не станете с презрением относиться к моим; ведь мужчина, я думаю, может иметь голову на плечах и не будучи ученым.

В ответ на его слова миссис Аткинсон густо покраснела, и доктор, опасаясь, что он слишком далеко зашел, начал постепенно смягчать разгоревшийся спор, в чем ему всячески помогала Амелия. Благодаря их совместным усилиям удалось слегка успокоить бурю, разыгравшуюся в душе миссис Аткинсон, или, по крайней мере, не дать ей немедленно разразиться; эта буря обрушилась впоследствии со всей неистовостью на голову несчастного сержанта, который, видимо, усвоил из военного ремесла одно правило, а именно: разрушения, причиняемые пушечным ядром, пропорциональны противодействию, встречаемому им на своем пути, и успешнее всего ослабляет силу удара мешок с шерстью. Руководствуясь этим правилом, сержант проявил необходимое терпение, а мысль о мешке с шерстью, возможно, вызвала у него в свой черед другую – о пуховой перине, так что ему удалось в конце концов успокоить жену и настолько ее умиротворить, что она совершенно чистосердечно воскликнула:

– Одно я скажу насчет вас, дорогой мой: я искренне убеждена, что хотя вы и не можете похвастаться ученостью, но зато ни один мужчина на свете не обладает вашей рассудительностью, а я, должна вам признаться, считаю, что от нее куда больше пользы.

Что же касается священника, то о нем у миссис Аткинсон сложилось далеко не столь благоприятное мнение; и с этого дня она утвердилась в уверенности, что он просто самодовольный педант; и никакие усилия Амелии не могли с тех пор ее разубедить.

Утром того же дня доктор попрощался с четой Бутов, поскольку собирался спустя час-другой уехать из Лондона на неделю вместе со своим старым приятелем, с которым наши читатели имели возможность немного познакомиться в конце девятой книги и о котором у них, вероятно, сложилось не слишком благоприятное впечатление.

Более того, я вполне отдаю себе отчет в том, что уважение к доктору со стороны некоторых моих читателей теперь, возможно, несколько поколебалось, коль скоро он так легко поддался на грубую лесть пожилого джентльмена. Если подобные критики и отыщутся, мы от всей души посочувствуем как им, так и доктору, но в том и состоит наш долг, чтобы исполнять роль правдивого историка и описывать человеческую природу такой, какова она на самом деле, а не какой нам хотелось бы ее видеть.