Дукенбай Досжан - Шелковый путь

• Название: Шелковый путь
• Автор: Дукенбай Досжан
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1983

Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами. Точность социального анализа казахской действительности, психологическая разработка характеров, сложный, звучный, узорчатый, многоцветный слог, высокие стилистические достоинства рассказов Д. Досжанова превращают их в яркое явление современной казахской прозы.

---

Мне почудился томный восточный танец: мягки и плавны движения искусной танцовщицы. Принимая чашу, я заметил, как чуть-чуть дрогнула рука молодки. Она смущалась, робела под посторонним внимательным взглядом. И эта легкая дрожь казалась продолжением танца. Каждый жест был полон тайн и обаяния.

Я с наслажденим пил бархатный кумыс. Хмель мгновенно ударил в голову, приятно растекаясь по жилам.

Постелили мне на дворе, Я долго не мог уснуть. Внизу, в долине, сонно бормотала речушка. Таинственные, ночные звуки то удалялись, то вновь приближались.

Струились запахи природниковых цветов и трав. Прохладный ветерок лизал мне лицо, норовил юркнуть под одеяло. Точно котенок, с которым в детстве спал вместе. Такой мягкий, ласковый. И так сладко мурлычет. Подо мной чуть-чуть покачивается, убаюкивая, земля. Высоко-высоко в черном небе, вспыхивая красными огоньками, летит-жужжит самолет. Я засыпаю, будто проваливаюсь. И вдруг совсем рядом, у самого уха, явственно слышу: «Далабай, родной!» Негромкий, с хрипотцой голос дяди. Зовет-кличет меня: «Далабай, родной!» Будто отправляется в дальний путь и хочет со мной проститься. Я слышу зов и спешу, спешу, спешу к нему, чтобы обнять дядю перед долгой разлукой. В испуге, ужасе я просыпаюсь и вскакиваю с постели. Страх и стыд охватывает меня. «Как я могу здесь валяться, спать, когда дядя тоскует по глотку настоящего степного кумыса?!» И так мне стало вдруг одиноко, больно, что хотелось зарыться лицом в подушку и заплакать горько, безутешно.

Актате неподалеку привязывала к растянутому по земле аркану последнего жеребенка. Я подбежал к ней.

— Господи, что с тобой, ласковый?! На тебе лица нет!

— Дядя болен, а я тут… болтаюсь.

— Тьфа-тьфа! Слава богу, сам-то хоть здоров. Сейчас, ласковый, после чая сразу поедем. Старик уже пошел за Актанкером.

Бедная тетушка, видя мое волнение, забеспокоилась. Повела меня в юрту. В той же красивой чаше подала кумыс. Но я пить не мог. И к чаю не притронулся. От коротышки я узнал, что Актате ночью без конца вставала и переворачивала турсук. Сегодня он лежал на деревянном полу, привязанный к решетке юрты. Актате развязала сыромятный ремешок, приоткрыла горловину, дала кумысу глотнуть прохладного утреннего воздуха. Потом, снова завязав, обернула турсук влажным полотенцем и запихала в коржун — переметную суму,

— Еще бы одну ночку — и славный получился бы кумыс, — заметила Актате.

Я услышал в ее голосе печаль.

— Ничего! Пока доедем — пробултыхается, в самый раз будет, — пытался я ее успокоить.

— Что ты, ласковый! — возразила тетушка. — От долгой качки кумыс становится норовистый, злой. А тот, что закисает в тишине, сам собой, — спокоен, покладист.

Актате выдвинула нижнюю полку подставки, вытащила прямоугольный инкрустированный ларец, достала из него маленький, с ладонь, узкогорлый кувшинчик. Он был выточен из джиды и выкрашен в сплошной красный цвет. В лучах солнца пылал огнем. Ни единой щербинки по краям. Привлекал внимание плотный, выпуклый сучок, нарочно оставленный умельцем. Без него — блестящего глазка — кувшинчик потерял бы всякую прелесть. Редким умельцам удается сохранить естественную красу дерева. Зато вещь обретает благородство и непреходящую ценность, А имя народного умельца становится легендой.

Я вспомнил: в ауле поговаривали, что Актате хранит кувшинчик, из которого когда-то пил кумыс прославленный акын Нартай. Наверное, я видел сейчас тот драгоценный сосуд. Однако спросить не решился. Актате бережно завернула его в рушник и тоже затолкала в коржун…

Солнце едва поднялось из-за гор, когда мы выехали из аула табунщиков. Мы отпустили поводья, и кони бежали ровной рысцой по знакомой дороге. В пути Актате все время старалась держать турсук в теневой стороне. К обеду мы добрались до Архарова родника. Спешились. Актате опустила турсук в холодную воду, потом еще раз дала кумысу подышать прохладным воздухом, а перед тем, как завязать горловину, сказала:

— Понюхай, ласковый. Запах-то какой!

Я наклонился к горловине турсука, и острый запах прошиб, пронзил меня, даже слезы хлынули из глаз. Густой аромат, похожий на запах зрелой дыни, распирал грудь, бодрил, возбуждал. «Такой кумыс и мертвого подымет», — подумал я. Актате заметила мой восторг, однако сказала сдержанно:

— С восходом Венеры я налила в турсук немного гусиного жиру.

Она намочила полотенце, обвернула турсук и вновь положила его в переметную суму. Мы поехали дальше.

Вечерело. С выпаса возвращался скот. В большом ауле центральной усадьбы колхоза было шумно, многолюдно. В воздухе висела густая пыль. Лошади начали пофыркивать. Голоногий малец, спотыкаясь, вприпрыжку ворвался в отару и отогнал десяток овец и коз. Они испуганно шарахнулись и рассыпались, точно баурсаки-пончики на дастархане. Послышалось жалобное блеяние ягненка-сироты. Измученные духотой, жарой и пылью, овцы мелко-мелко перебирали копытцами и спешили к колодцам и по домам, в прохладный, привычный хлев.

Впереди, подшуровывая пятками толстобрюхого осла, ехал пастух. Увидев нас, он вместо приветствия снял войлочную шляпу, потом стянул прилипшую к черепу засаленную тюбетейку. От бритой головы шел пар. А где-то все тоскливо блеял, надрывая душу, ягненок-сироту. Мы приближались к высокому, с огромными воротами дому дяди. И вдруг… меня пронзила жуткая догадка и в глазах моих потемнело. Возле дома толпился народ. Я тихо вскрикнул и пополз с лошади.

Ягненком-сиротой был я…

…Актате, рыдая, вылила кумыс из турсука на свежую могилу дяди.

Прошли годы. Я часто тоскую по Актате и ее кумысу. Тот далекий драгоценный сосуд — маленький кувшинчик из красной джиды, с единственным сучком-глазком — и теперь еще, говорят, бережно хранится в инкрустированном ларце белолицей тетушки.

ЧАБАН И ЛАСТОЧКА Перевод Г. Бельгера

Я еду в горную долину. Мой конь с трудом взбирается по крутизне перевала. Извилистая тропинка тянется все выше, выше. Гладкие камни блестят на солнце серебром. Потому, наверное, и назвали предки перевал Серебряным. Взберешься на его вершину — сердце к горлу подкатит. Глянешь вниз, в пропасть, — голова закружится и в глазах потемнеет. Вот какая высота!

Вдруг слышится шелест. Я смотрю вверх. Огромный орел парит над моей головой.

Я рад ему, как доброму приятелю. Старый, должно быть, орел. Старый, как эти горы. Я помню его с детства. У него и тогда была облезлая шея. Он так же медленно кружил над летним пастбищем. Дети показывали на него пальцами и дружно кричали:

— Эй, старая ворона!

— Дряхлая ворона!

Орлы не боятся зимней стужи. И не улетают в жаркие страны. И этот не раз обмораживал подкрылья на холодных скалах. Однажды едва не поймали его охотники. Но полюбились ему дремучие утесы Серебряного перевала. С годами еще больше к ним привязался. Никуда не улетает. Стережет родные горы. В этой округе его все знают: и старики, и малыши…

Может, и он знает всех, кто живет здесь, в горах и у подножия гор?

Орел провожает меня до самой долины. Потом машет мне на прощанье крылом и круто взмывает ввысь,

Внизу открывается долина. Я вижу серую чабанскую юрту. Стоит одна-одинешенька в бескрайней степи. Издалека она похожа на мерлушковую шапку великана пастуха из сказки.

Мне чудится, будто зовет юрта, манит! «Эй, путник, заворачивай!» Я подгоняю коня.

Еду, еду, а сам удивляюсь. Со странностями, видать, чабан. Другие пастухи, спасаясь от комаров и слепней, давным-давно откочевали к склону гор. Там много травы. И не так жарко в тени. А здесь пустынная степь. Все вокруг вытоптано копытами овец. Ни кустика, ни чахлой травинки. Чуть подует ветер — пыль столбом. И солнце палит нещадно.

Подъезжаю к юрте. Кругом ни души. Только две ласточки с веселым чиликаньем встречают меня. Стоит железная тренога с котлом. Огонь под ним погас. Возле колодца длинное деревянное корыто. И собак не видно. Ушли, наверное, с отарой. Далеко-далеко у холма вьется пыль. Там пасутся овцы. Конечно, пасет эту отару хозяин одинокой юрты.

Слезаю с лошади. Привязываю поводья к седлу. Вхожу в юрту. Здесь темно. Только с потолка, через полуоткрытый деревянный круг, струится свет. Я приподнимаю полог на двери, прикрепляю его к притолоке. В юрте сразу становится светлей.

Юрта как юрта. Простое, скромное убранство. На почетном месте стоят два старых кованых сундука. На них сложены цветастые стеганые одеяла. Посередине низенький круглый столик. Пол застелен кошмой. У входа на стенке висит конская упряжь. На потолке между реечками ласточки свили гнездо. Они носятся взад-вперед. Верещат без умолку. Вольно им здесь живется!

Пожалуй, отдохну с дороги, И конь пусть отдохнет. До аула еще неблизко. Поеду вечерком, когда спадет жара.