Дукенбай Досжан - Шелковый путь

• Название: Шелковый путь
• Автор: Дукенбай Досжан
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1983

Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами. Точность социального анализа казахской действительности, психологическая разработка характеров, сложный, звучный, узорчатый, многоцветный слог, высокие стилистические достоинства рассказов Д. Досжанова превращают их в яркое явление современной казахской прозы.

---

Охваченный грустными думами, мудрец и не заметил, как караван подошел к перевалу. Нелегко было идти верблюдам по узкой и крутой горной тропинке. Слева высились дремучие скалы, справа зияла бездонная пропасть. Один неточный шаг, и мигом очутишься на том свете. Омар-ходжа приказал проводить здесь верблюдов каждого по отдельности. За спиной их всплыл месяц, и кстати. Иначе ничего нельзя было бы разглядеть под ногами. Камни взмокли от ночной сырости. Пакыриддин это чувствовал, прикоснувшись ладонью к скале. Теперь, что бы ни случилось, надо было держаться в хвосте у переднего верблюда. Если чуточку замешкаешься или глянешь невзначай в черную пропасть — достанутся твои кости воронам на поживу. И тут сказалась вдруг застарелая простудная хворь. Колени Пакыриддина противно задрожали, он теперь еле переставлял ноги. Было слышно надсадное дыхание идущего впереди погонщика. Тому и вовсе было плохо. Вскоре бедняга начал стонать. Сзади, надрываясь, кричал Омар-ходжа: «Зарублю!» Видно, силы погонщика были уже на пределе. Он вдруг отчаянно завопил:

— Ну и руби! Руби-и-и-и!

— Зарублю-у! — грозно доносилось сзади.

— Руби! Проклятия твоему отцу!.. Провались такая собачья жизнь!..

Караван остановился. Он растянулся по узкой тропинке, карабкавшейся к вершине перевала, и пробиться к отчаявшемуся погонщику Омар-ходжа при всем своем желании не мог. Он неистовствовал, пылал от злости, изрыгал всевозможные проклятья и ругань, но ничего не помогало. Погонщик не трогался с места. Эдак можно было загубить весь караван. Омар-ходжа, с трудом уняв свой гнев, попробовал утешить, успокоить погонщика лаской, обещаниями. Все было напрасно. Теперь и главного караван-баши охватило отчаяние.

— У, шакалы! Твари бестолковые, без мозгов в голове! Я тут жизнью рискую: золотую свою голову на глиняный горшок из-за вас меняю, собачье отродье! Ничего в делах не соображаете, пока не ткнут вас шилом в зад. Давно бы кровь вашу поганую выпустили из жил, если бы не увел я вас поспешно из этого проклятого города Канглы. Поймите: кун ваш давно оплачен. Околеете — никто и медного динара за вас не даст. Нельзя нам останавливаться до самого Отрара! Поняли вы, щенки от слепой суки?! Попробуйте не исполнить волю кагана, никто никогда больше не ступит на родную землю!

Караван нехотя двинулся дальше. Однако не горькие слова Омара-ходжи подстегнули его. Выручил Пакыриддин Дизеки. Он пробрался к погонщику, плакавшему, как малое дитя, подсел к нему, поднял его голову к небу. В остекленевших глазах его мудрец увидел пустоту и скорбь обреченного. Такое выражение встречается у безнадежно больного или в тускнеющих зрачках смертельно раненного воина. Пакыриддин явственно увидел в глазах погонщика смерть в образе свирепого дракона, двуглавого душегуба. Мудрец ужаснулся. Он говорил ласковые, утешительные слова, приподнял под руку погонщика, поддержал под локоть. Потом осторожно подвел его к переднему верблюду и подал ему повод, словно спасительную нить.

Караван благополучно миновал опасный горный перевал и остановился на плоской вершине, открытой всем ветрам. Гнев Омара-ходжи, должно быть, развеялся. Никого он не зарубил и не зарезал; приказал опустить и развьючить верблюдов, а сам, закутавшись потеплее, улегся в затишье. Караванщики мерзли всю ночь напролет. Люди были голодные, обессиленные, измученные, а здесь, на вершине, дул промозглый весенний ветер. Даже терпеливые верблюды и те начали выказывать беспокойство. Лошади храпели, ржали, рвали поводья. Еле дождались рассвета и снова тронулись в путь.

Дорога опускалась в голубую долину. В лучах утреннего солнца неописуемо красивыми казались плоскогорье, бугры, холмы и сливающаяся с тонкой линией горизонта равнинная степь. Картина величавого простора поразила и восхитила Пакыриддина. Он никогда не думал, не предполагал, что так красива кипчакская земля. Казалось, само солнце было очаровано этим первозданным дивом и, любуясь, скользило над землей. То ли марево, то ли миражи плыли-зыбились над необъятным пространством, а на самом деле ни то ни другое — истинная, нетронутая красота царила здесь во всем своем величии и блеске. Она была всюду, эта красота: и в прозрачной говорливой речке, ртутью скользившей по камням; и в чистом, распиравшем грудь горном воздухе; и в плотной, по-весеннему сочной траве, ворсистым бархатом устилавшей равнину; и в белесых, лохматых тучках, вольно мчавшихся в синеве неба; и в торчавших то здесь, то там молчаливых каменных столбах, похожих на почтенного аульного старца, вышедшего встречать дорогого гостя.

Необъяснимая, таинственная, меняющаяся красота заключалась и в излучистой бесконечной дороге — Великом Шелковом пути, ведущем в славный город кипчаков Отрар. Чем больше едешь по этой дороге, тем ближе, родней, желанней становится она, словно верный друг, которому можно доверять сокровенные тайны. Неспроста караванщики, испытанные путники тоскуют об этой дороге, забывая все невзгоды, и видят ее во сне. Именно на Великом Шелковом пути сполна познаешь и красоту природы, и величие всего сущего, и святость родного края. Вот почему, возвращаясь из далеких странствий и сворачивая на тропинку к родному очагу, усталый путник слезает с коня и со слезами благодарности и восхищения припадает грудью к Великой дороге, на которой он — наряду с лишениями и горестями — обрел высшее человеческое счастье. Вот почему купец, долгое время изнывавший за оградой родного дома, в конце концов с радостью примыкает к какому-нибудь каравану и, выехав на дорогу, с удовольствием спешится, чтобы прикоснуться ногами к теплому пухляку. Много неведомых тайн, неспетых песен, нерассказанных преданий знает Великая дорога. Бывалый путник, много повидавший и познавший за годы скитаний, приносит в честь ее дорогую жертву: перед дальней дорогой окрашивает жертвенной кровью ноги ведущего верблюда. А на шею верблюда, заключающего караван, вешает мешочек с несколькими горстями родной земли. Потом произносит молитву, моля всевышнего о благополучном возвращении. Обо всем этом думал сейчас мудрый Пакыриддин Дизеки, обозревая исчезавший где-то за горизонтом Великий Шелковый путь.

Ровно через месяц посольский караван, вышедший из Каракорума, достиг горы Караспан — священной колыбели, извечной твердыни кипчаков. Она внушительно и грозно возвышалась, окутанная зеленым бархатом, на плоской, как доска, равнине. Когда она неожиданно выплыла из-за завесы тумана, караван-баши не выдержал, расчувствовался и, стараясь скрыть нахлынувшие вдруг слезы, пустил коня вскачь навстречу горе. Рыдание, отравленное тоской и горечью, душило его, и он, ослабев, содрогаясь всем телом, припал к гриве коня. Человек суровый, порой жестокий, самолюбивый и властный, он сейчас всем сердцем почувствовал, как истосковался по родному краю.

Какая сила заставила Омара расстаться с искусством сыпы? Что за злой рок сделал из него послушного посла кагана?

Истоки самых сладких ощущений и возвышенных чувств — всегда на родной земле. Обиды, досада, печаль, услада, радость, страсть, гнев, лишения и муки — все-все разом исчезло, забылось при виде очертаний горделивой горы, при первом же глотке прозрачного и сладкого воздуха родного края. Все эти многоликие чувства слились в одно безмерное счастье встречи с самым священным на земле.

Гора Караспан плыла сказочным кораблем в бескрайнем степном океане. Вблизи она казалась еще величественней, хребты — выше, скалы — грознее. Степное марево рассеивалось, таяло, и явственней обозначались выступы, ущелья, кручи, лощины, кусты и деревья, похожие на множество частей гигантского корабля. «Край родной, отчая земля! — как стон вырвалось из груди Омара. — Ой-хой, мачеха-судьба, не дала ты мне вдоволь поваляться на перине родной земли. Погнало меня куда-то, как вечно голодную, приблудную собаку. Сказано: голова человека — мяч аллаха. Моя же голова — что перекати-поле. Куда подует каган — туда и качусь, и кто знает, в каком овраге найду свою погибель. Не обрел я ни домашнего уюта, ни теплой постели. Как изгой, мотаюсь по свету, штаны протер до дыр, зад в кровавых мозолях, месяцами, годами не слезаю с седла, чтобы выполнить волю владыки Востока. Каган чихнет — я ему здравия желаю. И все надеюсь: возблагодарит он за труды мои безмерные. Назначит когда-нибудь правителем города Отрара…»

Надежда эта несколько успокоила, утешила честолюбивого Омара. Он выпрямился в седле, натянул поводья и стал ждать, пока подойдет медленно приближавшийся караван. Только теперь, глядя со стороны, он увидел, как измождены были люди и верблюды. У животных ввалились бока, выпирали ребра, дрябло обвисла на шее кожа. Погонщики походили на призраков; они уже не сидели прямо, а болтались в седлах из стороны в сторону, словно плохо привязанные тюки. Некоторые и сидеть уже не могли, лежали, обхватив руками обвисшие горбы верблюдов. Со стороны каравана доносился монотонный, гнусавый гул: то ли скорбная песня, то ли стон. Лица у всех были обветренные до блеска, загорелые до черноты. Не лица, а жестянка, долго пребывавшая в огне. Скулы обострились до того, что на них и муха не усидит. «С таким видом только людей пугать, — угрюмо подумал караван-баши. — Разве можно в таком состоянии вступить в Отрар? Глядя на нас, правитель города не то что разговаривать, близко к порогу не подпустит. И наказ грозного кагана никакого веса иметь не будет. Придется делать остановку на два-три дня».