Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Марсель Райх-Раницкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-86793-176-5

Марсель Райх-Раницкий (р. 1920) — один из наиболее влиятельных литературных критиков Германии, обозреватель крупнейших газет, ведущий популярных литературных передач на телевидении, автор многих статей и книг о немецкой литературе. В воспоминаниях автор, еврей по национальности, рассказывает о своем детстве сначала в Польше, а затем в Германии, о депортации, о Варшавском гетто, где погибли его родители, а ему чудом удалось выжить, об эмиграции из социалистической Польши в Западную Германию и своей карьере литературного критика. Он размышляет о жизни, о еврейском вопросе и немецкой вине, о литературе и театре, о людях, с которыми пришлось общаться. Читатель найдет здесь любопытные штрихи к портретам многих известных немецких писателей (Г.Белль, Г.Грасс, И.Бахман, В.Кеппен и др.), а также подробности литературной жизни в Польше и Германии 2-й пол. XX века.

---

Если бы тогда, еще во время войны против национал-социалистской Германии, я отказался последовать призыву польских властей пойти на работу в зарубежную разведку, я счел бы этот поступок пятном в своей биографии. Мне пришлось бы еще и сегодня опускать глаза в землю. И вот еще что: я требовался для совершенно особой работы. Мне, так долго остававшемуся в бездействии, это льстило. Предложение нравилось мне, пусть даже пока с оговорками, еще прежде чем я был полностью информирован о нем. Меня прельщала деятельность, окруженная особой аурой, темная и щекотливая сфера жизни, мифологизированная литературой и кино. Так что же, мною двигала жажда приключений? Конечно, и она играла важную роль в решении, которое мне предстояло принять. Правда, уже вскоре от меня ничего не зависело.

Куда меня хотели направить? Если бы меня попытались соблазнить Римом или Мадридом, я бы, пожалуй, поколебался и все точно взвесил. Но предлагался Берлин. Теперь-то я погиб. Чтобы снова увидеть Берлин, не заключил ли бы я — кто знает? — пакт даже с дьяволом? Польские спецслужбы исполнили мое самое настоятельное желание. Побежденная, поставленная на колени Германия очаровывала меня более, чем какая-либо другая страна в мире, я хотел во что бы то ни стало поехать в Берлин. Должен ли был я теперь почувствовать удовлетворение от разрушения города, из которого исходило все несчастье? Испытывал ли я, скажем, потребность порадоваться бедствиям немцев? Нет, ни в коем случае. Меня толкала в Берлин не жажда мести, а тоска: я хотел снова увидеть город, в котором вырос, то место, где я сформировался.

План заграничной разведки был прост. В Берлине уже действовала польская военная миссия. Там мне и предстояло работать в отделении встречных требований и компенсаций. Этой инстанции надлежало определить местонахождение машин и оборудования, вывезенных во время войны из Польши, и потребовать их возвращения. В то же время мне предстояло работать для спецслужб — для разведки.

Мне сказали, что о задаче информируют на месте. Но что я должен был делать для секретной службы? Майор напускал на себя большую таинственность. О моей работе сейчас, мол, нельзя говорить, он пробормотал только что-то о бесчисленных нацистах, об организациях — преемниках гитлеровской партии, деятельность которых распространяется и на области, отошедшие к Польше. Сначала мне предстоит хорошенько осмотреться в Берлине, а уж потом я получу необходимые указания. Каким способом? Это я увижу, заявил майор резко, а потом добавил несколько вежливее, что в разведке надо быть терпеливым. Я понял, что с вопросами нельзя перебарщивать, и принялся готовиться к поездке. Тося не могла ехать вместе со мной, по крайней мере сразу же.

Въезжая на автомобиле январским вечером 1946 года вместе с тремя другими служащими военной миссии в совершенно темный, разрушенный, производивший безотрадное впечатление Берлин, я имел все основания испытывать злорадство, более того, смертельную ненависть. Но об этом не могло быть и речи, я был не способен ненавидеть, и это немного удивляет меня еще и сегодня. Нужно ли здесь оправдание? Несмотря на все происшедшее, ненависть была мне чужда и осталась чуждой. Я могу ужасно возбуждаться, волноваться и горячиться, могу вспылить и прийти в бешенство. Но по-настоящему ненавидеть, и уж тем более ненавидеть долгое время, — нет, этого я не мог, не могу и теперь. Знаю, что нет оснований гордиться этим. Но что бы ни случилось в моей жизни, какую бы несправедливость мне ни причиняли, я никогда не отталкивал человека, который хотел примириться со мной. К сожалению, часто случалось обратное.

Работы в военной миссии было очень мало, и разведка оставила меня в покое. Я не получал от нее никаких указаний, что меня со временем все более удивляло и все менее печалило. Ибо существовало нечто, полностью забиравшее все мое свободное время, которым я располагал в достатке, и это нечто называлось Берлин. Я хотел видеть дома, где жил, школы, в которых учился, театры, которые любил. Я искал свою потерянную юность, великолепную и ужасную.

Я стоял перед зданием, которое считал когда-то самым прекрасным во всем городе средоточием моей жизни, — перед разрушенным театром на Жандарменмаркт. Был пасмурный, дождливый день. Перед театром я стоял один, больше никого не было видно. Вдруг я почувствовал, как глаза увлажнились, а по щекам побежали слезы. Но их вызвал не резкий ветер, гулявший в развалинах. Здесь, на этой холодной и пустой берлинской площади, я, стыдясь, оплакивал свою юность. Потом пошел к вокзалу Фридрихштрассе — сначала медленно, а затем все быстрее, будто хотел освободиться от сентиментальности.

Вечера я проводил в театре, который играл еще на временных сценах, или на концертах Берлинского филармонического оркестра, во главе которого стоял почти неизвестный теперь превосходный молодой дирижер Сержиу Челибидаке. Из всех театральных постановок в моей памяти наиболее сильно запечатлелся «Натан» Лессинга. То был необычный вечер. Я впервые в жизни смотрел пьесу, запрещенную к постановке в Третьем рейхе. Пауль Вегенер, актер, известный еще до войны, явно стремился, играя мудрого Натана, избежать всего еврейского, будь то в интонации или жесте. Несомненно, он боялся, что в противном случае его могут принять за антисемита.

А что же публика? Меня интересовало, как будут теперь реагировать немцы на историю еврея, жена и семеро сыновей которого были сожжены. Но именно этого-то и не удалось тогда узнать. Зрительный зал «Немецкого театра» заполняли прежде всего офицеры в мундирах четырех оккупационных армий. Это были преимущественно евреи, на удивление хорошо говорившие по-немецки. Изгнанные и бежавшие собрались теперь в берлинском театре недалеко от развалин рейхстага и имперской канцелярии, и привел их сюда Лессинг.

Тогда я провел в Берлине более трех месяцев. Я не нашел никого из школьных друзей, не говоря уже о родственниках — изгнанных или погибших в газовых камерах. У меня не было знакомств, и я никого не знал в городе моей юности. То было одинокое и печальное время, жизнь, которая пугала, но порой и осчастливливала. Тогда я осознал, что у меня нет родины. Польша осталась для меня чужой, и нигде я не прочувствовал и не постиг это с такой ясностью, как в Берлине. Я спрашиваю себя сегодня, что случилось бы, если бы в 1946 году кто-нибудь из представителей тогдашних немецких властей предложил мне какую-либо деятельность в сфере культуры. Может быть, я и остался бы в Берлине. Я могу представить себе, кем бы я стал в этом случае, — конечно же, не кем иным, как только критиком, литературным критиком. Вот только кто мог мне предложить нечто подобное? Меня ведь никто не знал.

Я уже предполагал, что варшавское руководство разведки меня забыло. Но в конце концов пришло указание об отзыве домой. Так и не знаю, почему меня послали в Берлин, не дав никакого задания. Может быть, дело не было в достаточной степени согласовано с русскими или они, что тоже вероятно, не захотели, чтобы поляки собирали в Берлине какую бы то ни было информацию.

В отличие от поэта и офицера Станислава Ежи Леца, строгий майор, с которым я разговаривал перед поездкой в Берлин, не хотел сказать мне всю правду. Он счел правильным утаить от меня, что заграничной разведки в Министерстве безопасности тогда еще не было, что она только создавалась. С этим наверняка связывалось и полное невнимание Варшавы ко мне.

Тем не менее секретная служба, хотя я ничего не сделал для нее в Берлине, хотела использовать меня и дальше, причем не только в Министерстве безопасности, но и в Министерстве иностранных дел. Мое будущее видели в работе за границей и обещали пост в Министерстве иностранных дел, причем в таком городе, который после нескольких месяцев, проведенных в Берлине, был для меня наиболее привлекательным, — в Лондоне. Там жила моя единственная уцелевшая родственница, старшая сестра Герда Бём, которой незадолго до начала войны удалось вместе с мужем бежать из Германии в Англию.

В соответствующих министерствах мне предстояло подготовиться к выполнению двойной задачи: в Министерстве безопасности к работе для секретной службы, а в Министерстве иностранных дел — к обязанностям консула. В руководстве секретной службы мне предстояло временно работать начальником сектора, а несколько позже заместителем начальника отдела. Учеба, о которой мне объявили и которой я нетерпеливо ожидал, должна была вскоре начаться, я уже знал, где и когда последует начало. Думалось: наконец-то я узнаю, как следует понимать и организовывать разведывательную службу за границей, мне было ясно, что уж теперь меня посвятят в тайны этой работы. Я ждал с интересом.

За два или три дня до назначенного срока мне надлежало явиться к одному из начальников. Он хитро спросил, радует ли меня предстоящая учеба. Я ответил решительным «Да». Теперь, сказал собеседник к моему величайшему удивлению, ему ясно, что меня некому учить. Напротив, моя задача в том, чтобы обучать коллег.