Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Марсель Райх-Раницкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-86793-176-5

Марсель Райх-Раницкий (р. 1920) — один из наиболее влиятельных литературных критиков Германии, обозреватель крупнейших газет, ведущий популярных литературных передач на телевидении, автор многих статей и книг о немецкой литературе. В воспоминаниях автор, еврей по национальности, рассказывает о своем детстве сначала в Польше, а затем в Германии, о депортации, о Варшавском гетто, где погибли его родители, а ему чудом удалось выжить, об эмиграции из социалистической Польши в Западную Германию и своей карьере литературного критика. Он размышляет о жизни, о еврейском вопросе и немецкой вине, о литературе и театре, о людях, с которыми пришлось общаться. Читатель найдет здесь любопытные штрихи к портретам многих известных немецких писателей (Г.Белль, Г.Грасс, И.Бахман, В.Кеппен и др.), а также подробности литературной жизни в Польше и Германии 2-й пол. XX века.

---

Но в 1977 году Фриш огорошил меня подарком, прислав великолепную гравюру — его портрет работы Отто Дикса. Как несколько позже сообщил мне писатель, этот дар должен был вознаградить меня за разочарование, которое он оказался вынужденным неоднократно доставить мне. По его словам, все дело заключалось в том, что некоторые политические акценты, свойственные «Франкфуртер Альгемайне», неприемлемы для него. Поэтому он не хочет писать для этой газеты и не будет делать этого и впредь.

Писатели, будь они знамениты или нет, не всегда обязательные люди, независимо от того, признают ли они это сами. Вот и Фриш еще раз ошеломил меня посылкой — на этот раз, в начале 1978 года, несмотря на его печальное для меня заявление, как раз рукописью. Это был фрагмент его пьесы «Триптих», которая до тех пор не печаталась и не ставилась. Я очень обрадовался, но радость оказалась недолгой. О публикации этого текста не приходилось и думать. Хуже того, во всем «Триптихе» не было ни одной сцены, которая подходила бы для публикации во «Франкфуртер Альгемайне», и это испугало, это прямо-таки ошеломило меня. Кстати, как выяснилось немного позже, ни один театр в Федеративной республике не проявил готовности инсценировать эту пьесу. Ситуация не изменилась и до сих пор.

Мне не понравилась и следующая работа Фриша — повесть «Человек появляется в эпоху голоцена». Я сразу понял, что нельзя высказываться об этой книге. Насколько меня интересовала тема, настолько же я ощущал повесть чуждой мне, вымученной. Может быть, я не прочувствовал ее тон, ее стиль? Я не сожалею, что считал уместным молчать о некоторых книгах, скорее, мне стоит упрекнуть себя в том, что я не молчал по поводу иных публикаций. Так как я предпочел тогда не писать об этой повести, отношения между Фришем и мной, хотя и отстраненные, но все же корректные, не были испорчены — пока, по крайней мере.

Я охотно вспоминаю о посещении его маленькой цюрихской квартиры на Штоккерштрассе в мае 1980 года. Важнее, в том числе с точки зрения последствий, оказался мой визит в следующее жилище Фриша, необычно светлую и просторную квартиру, расположенную, как и прежняя, в центре Цюриха, на Штадельхоферштрассе. Он выбрал эту квартиру потому, что поблизости от нее находилось все, что было Фришу настоятельно необходимо. Прежде всего он назвал аптеку. Квартира была очень хороша, но шум строительства городской железной дороги в непосредственной близости доставлял много беспокойства. Шум, по словам хозяина, стоял невыносимый. Тем не менее Фриш приобрел эту квартиру еще и потому, что ему было трудно найти подходящую квартиру в основном из-за своей репутации. Я поинтересовался, при чем здесь репутация.

По утверждению Фриша, многие жители Цюриха не хотели иметь с ним ничего общего, считая его воинствующим левым. Он от всей души и с немалой силой атаковал и ругал Швейцарию. Его, объяснил он мне, связывает с этим государством только заграничный паспорт. Я не поверил ни слову. Так почему же он живет в Цюрихе? Он мог бы жить где хотел, и, как всем известно, он пытался обосноваться в Берлине, Нью-Йорке и Риме. Но центром его существования остался Цюрих. Он, сказал я Фришу смеясь, представляет собой все одновременно — городского европейского автора, швейцарского поэта-краеведа и космополита, вросшего корнями в родную почву. Фриш не возражал.

Что бы я ни говорил, он оставался в самом лучшем настроении. Подлинная причина этого стала известна мне уже вскоре: он работал над новой повестью и был уверен, что нашел превосходный материал. Не только вежливость заставила меня проявить любопытство, которое я едва мог обуздать. Я и вправду хотел получить более точную информацию, и мне не понадобилось долго упрашивать хозяина. Фриш откупорил бутылку шампанского и с воодушевлением принялся рассказывать.

Недавно в Цюрихе состоялся необычный уголовный процесс. Дело растянулось на несколько недель, и он целые дни проводил в зале суда. То, что я услышал о ходе и деталях этого процесса, об обвиняемом, свидетелях и присяжных, было просто великолепно. Мне не доводилось слышать более увлекательной и интересной истории от Фриша. Великолепный старый рассказчик обнаружил идеальный материал, соответствовавший масштабу его личности. Абсолютно уверенный в этом, я поздравил Фриша и думал: этот час — а рассказ длился по меньшей мере час — я забуду не скоро.

С нетерпением ожидал я выхода книги. Весной 1982 года она появилась под названием «Синяя борода». Книга меня не разочаровала — нет, просто привела в ужас. По всей видимости, отношение Фриша к своему материалу изменилось. Перестал ли он верить в силу внушения персонажей и мотивов, с которыми познакомился в зале цюрихского суда? Или поколебалась его уверенность в своих силах? Как бы там ни было, странную и волнующую историю, которая говорила сама за себя, он с помощью всякого рода изменений и отчуждений лишил непосредственности и наглядности. Тем не менее я не считал, как было после рассказа о «голоцене», что дело в моем восприятии, и поэтому не хотел увиливать. Я открыто написал то, что думал о новой книге, и постарался смягчить горечь любезно звучавшими оборотами, подсластить пилюлю порицания, что, как правило, оказывается бесцельным. Еще раз в моей памяти возникли слова из «Ифигении», касающиеся критики: «Напрасно прибегаешь к многословью, / В них краткое лишь различаю: нет».

В следующие годы мы время от времени переписывались, но снова я увидел Фриша только в апреле 1986 года. Он приехал во Франкфурт, чтобы после демонстрации очень длинного фильма о себе под названием «Разговоры с пожилым человеком» ответить на вопросы журналистов. Пригласили многих, но пришли очень немногие. Я тоже не участвовал в этом мероприятии, так как работал над критической статьей о романе Гюнтера Грасса «Крысиха», чтобы подготовить ее к выходу ближайшей литературной страницы «Франкфуртер Альгемайне».

Но было и еще одно обстоятельство. Такого рода выступления почти всегда неискренни и оставляют неприятное впечатление. Хайнер Мюллер постоянно отказывался приходить на торжества в ознаменование премьер, обосновывая это словами: «Я не хочу лгать». Правда, он с удовольствием присутствовал на празднике в Байрейте в 1993 году после премьеры своей инсценировки «Тристана». Тем, кто не желает дружеской ложью оказать услугу своим коллегам, жаждущим похвалы, часто ничто не препятствует принимать за чистую монету ложь льстецов, коль скоро речь заходит о них самих.

Вечером после демонстрации фильма «Разговоры с пожилым человеком» я встретил Макса Фриша в доме издателя Зигфрида Унзельда. Его приветствие было теперь совершенно другим, чем в ганноверском «Луизенхофе», — прохладным, даже ледяным. Рассердило ли его мое отсутствие на просмотре для прессы? Может быть, но скоро он заговорил о «Синей бороде» и о моей критике. Я увидел, что дело принимает скверный оборот: Фриш сразу завелся, назвал меня «заносчивым», стал яростным и агрессивным.

Потом он заявил, что сам во всем виноват, он сделал-де ошибку: не следовало рассказывать мне содержание книги. Прежде всего этим и объясняется моя неблагожелательная, и конечно же, с его точки зрения, односторонняя, несправедливая и злобная, критика. Я же был и остаюсь убежден, что моя оценка этой повести, даже если бы я ничего и не знал о теме, вряд ли оказалась более положительной. И снова мне пришлось примириться с тем, что отношение автора к критику зависит от слов критика о его последней книге.

Я ни разу больше не видел Фриша. Когда я зимой 1991 года подготовил книгу, в которой были собраны мои важнейшие работы о нем, Фриш по просьбе издательства сам отобрал фотографии для этого тома. Он получил книгу недели за две до смерти и сразу же сердечно поблагодарил меня. Он сказал, что рад разрешению кризиса, возникшего в наших отношениях из-за моей критики «Синей бороды», и тому, что я, по его словам, сохраняю ему верность.

Атмосфера того последнего вечера в апреле 1986 года не позволила мне просто рассказать Максу Фришу о том, что не получилось, может быть, из моих критических работ в достаточной степени — несмотря на все владевшее мной воодушевление. Я хотел сказать ему, что многим, очень многим ему обязан и что не могу представить свою жизнь без некоторых его книг, более того, люблю их — «Штиллера» и «Ноmо Фабер», «Гантенбайна» и «Монтока» и не в последнюю очередь оба дневника. Более того, я хотел сказать ему, что его произведения ближе мне, чем книги Дюрренматта или Бёлля, Грасса или Уве Йонзона. Означало ли это, что Фриш писал лучше? Нет, речь шла не об этом, не о сравнении качества.

Независимо от того, говорит ли данное обстоятельство в его пользу или против него, Фриш писал о комплексах, свойственных интеллектуалам, и о конфликтах, переживаемых ими, иначе, чем Дюрренматт или Бёлль, Грасс или Уве Йонзон, и обращался он снова и снова именно к нам, интеллектуалам — выходцам из образованных буржуазных кругов. Как никто другой, Фриш разглядел наше умонастроение и понял его — наше жадное стремление к жизни и нашу способность любить, наши слабость и бессилие. Он сформулировал и показал то, что мы чувствовали, думали, ощущали и чего боялись годами. Он сочинил мир — свой и наш, не поэтизируя его, он постоянно доводил до сознания, как нашего, так и остальных, нашу и свою собственную идентичность (этого слова никак не удается избежать).