Вячеслав Бондаренко - Вяземский

• Название: Вяземский
• Автор: Вячеслав Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02654-3

Друг Карамзина и Жуковского, Пушкина и Мицкевича, Тютчева и Стендаля; один из крупнейших русских поэтов Золотого века, прошедший 70-летний творческий путь; мастер журнальной полемики, историк литературы и русского быта, переводчик, мемуарист; советник и собеседник Александра I и Александра II; блестящий светский лев, остроумец и сердцеед… и одна из самых драматических судеб за всю историю русской литературы. Любимейшим жанром князя П.А. Вяземского были записные книжки, с которыми он на закате дней сравнил самого себя: «Я просто записная книжка, / Где жизнь играет роль писца…»

Первое полное жизнеописание поэта, основанное на материалах Остафьевского архива, дает возможность заглянуть в эту «записную книжку» и по достоинству оценить уникальность талантов князя П.А. Вяземского.

---

Можно подумать, что он изменил себе, своей программе неудачника. Уныние уступило место негодованию, скука и апатия — желанию высказать правду в лицо. Кажется, князь Петр Андреевич опять, как и в 1818-м, верит в свое высокое призвание. Он выходит на сцену русской истории с приличествующим моменту мрачным челом и произносит пылкие обличительные речи. Кто еще из русских поэтов устраивал себе (пусть и в письменном виде) такой роскошный праздник бесстрашия и духовной самостоятельности?..

Но, в сущности, не изменилось ровно ничего. Это по-прежнему философия «присяжного защитника проигранных тяжб» (отзыв И.Ф. Паскевича о князе П.Б. Козловском, но почему бы не назвать так самого Вяземского?). Он не обольщается. Не считает себя после приватных бесед с императором крупной государственной фигурой, к которой прислушаются и устыдятся. Не ждет никакой реакции на свои обличения, кроме карательной. Понимает, что Уставная грамота, еще не родившись, уже похоронена историческими обстоятельствами, что Варшава из центра русской политической жизни снова стала глухой провинцией… Единственное, что греет его душу, это сознание того, что его филиппики будут услышаны: Новосильцев и великий князь непременно доведут их до сведения императора (да и добрый Александр Тургенев давал читать письма Вяземского императрице Елизавете Алексеевне, и князь не только не возражал — благодарил друга…). Выступая против власти, он знает, что заранее обречен на поражение. Но предпочитает высказаться. Это не юная пушкинская бравада политическими эпиграммами, за которой нет серьезного подтекста. Это поведение независимого человека, которому нечего терять.

Невозможно отделаться от впечатления, что эпистолярная война с правительством затевалась Вяземским ради самого жеста — красивого публичного обличения, за которым последует публичная же казнь оратора. В 1828 году в «Моей исповеди» — итоговом документе своей политической молодости — князь подтвердил, что варшавские откровения предназначались для перлюстрации: «Я писал… в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает через перехваченные письма, что есть однако же мнение в России, что посреди гнусного молчания, господствующего на равнине нашего общежития, есть голос бескорыстный, укорительный представитель мнения общего; признаюсь, мне казалось, что сей голос не должен пропадать, а, напротив, может возбуждать чуткое внимание правительства». В том, что «мнение общее» существует, он не сомневался еще в 1817-м: «Общее фрондерство, сия разбитая на единицы оппозиция не есть у нас политическая власть потому только, что она не приведена в политическую систему, но не менее того она в России — единственное противудействие действию правительства, тем более что она — естественный результат русского характера и русской крови».

Шесть лет спустя, после разгрома восстания на Сенатской площади, он мечтал о том же: «…жалею, что чаша Левашова прошла мимо меня и что я не имею случая выгрузить несколько истин, остающихся во мне под спудом. Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но, сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почел бы, что не даром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей». И тут — подвиг жизни… Истина в лицо палачам и — расправа над проповедником.

Наверное, чтобы сделать расправу над собой еще эффектнее, он в ноябре 1820 года пишет большое стихотворение, которое подвело итоги его варшавской карьеры политика. Обычно название этого стихотворения — «Негодование» — связывают со «славным полустишием» из I сатиры Ювенала, которое звучит так: «Facit indignatio versum» — «Негодование порождает стих». Ювеналовская сатира Вяземскому, любившему латинских классиков, была, конечно, знакома. Но на мысль о грозной политической филиппике процитированное полустишие натолкнуть вряд ли могло. Полностью Ювеналов стих звучит так: «Si natura negat, facit indignatio versum» — «Если нет таланта, негодование порождает стих». Ювенал тонко высмеивает бездарных стихотворцев, которые подменяют талант грозными обличительными интонациями своих сатир, и предлагает им целый набор беспроигрышных тем для стихоплетства… Так что «славное полустишие» носит иронический характер и адресовано исключительно поэтам-эпигонам. Гораздо вероятнее, что толчком для создания «Негодования» послужила фраза Руссо: «Мой Аполлон — негодование»… Да еще вспомнилось Вяземскому, что летом, в Павловске, Жуковский полушутя посоветовал ему написать что-нибудь на тему «Негодование»… Итак, «Негодование». Центральный монолог Героя в той возвышенно-обличающей пьесе, которую Вяземский играет перед погрязшим в пороках «собранием вельмож»:

Мой Аполлон — негодованье!
При пламени его с свободных уст моих
Падет бесчестное молчанье
И загорится смелый стих.
Негодование! огонь животворящий!
Зародыш лучшего, что я в себе храню…
...
Ищу я искренних жрецов
Свободы, сильных душ кумира —
Обширная темница мира
Являет мне одних рабов.
О ты, которая из детства
Зажгла во мне священный жар,
При коей сносны жизни бедства,
Без коей счастье — тщетный дар.
Свобода! пылким вдохновеньем,
Я первый русским песнопеньем
Тебя приветствовать дерзал;
И звучным строем песней новых
Будил молчанье скал суровых
И слух ничтожных устрашал.

Монолог, как и полагается по канонам трагедии, изобилует величественными и грозными архаизмами, тяжел, прерывист и — немного страшен… Вслед за Державиным (за его одой «Властителям и судиям», переложением 81-го псалма) Вяземский обличает неправедных, перечисляет их преступления — «губительная лесть», «бесстыдство», «бесчеловечная слава»… Грозит судом не человеческим, но Божьим:

Он загорится, день, день торжества и казни,
День радостных надежд, день горестной боязни!
Раздастся песнь побед, вам, истины жрецы,
Вам, други чести и свободы!
Вам плач надгробный! вам, отступники природы!
Вам, притеснители! вам, низкие льстецы!

Тема «дня торжества и казни» впервые возникла в письме Вяземского Сергею Тургеневу 18 сентября: «Эти проклятые потемки, в которых держат нас, неминуемо должны отразиться и на самое Правительство… рано или поздно взойдет день незапный и осветит наше противоположение!» Огненное поэтическое Откровение грядущей русской революции… Конечно, никаких кровожадных планов у Вяземского не было, картина грядущего суда над отступниками получилась довольно абстрактной. Вяземский просто предсказывает — так будет, если ничего не изменится… А в финале Герой-Обличитель показывает, что ждать суда даже не намерен:

Но мне ли медлить? Грязную их братью
Карающим стихом я ныне поражу;
На их главу клеймо презренья положу
И обреку проклятью.
Пусть правды мстительный Перун
На терпеливом небе дремлет,
Но мужественный строй моих свободных струн
Их совесть ужасом объемлет.
Пот хладный страха и стыда
Пробьет на их челе угрюмом,
И честь их распадется с шумом
При гласе правого суда.

Конечно, как и в «Унынии», здесь много от Байрона — гордый герой-одиночка, бросающий проклятья в лицо врагам… недаром буквально через неделю после «Негодования» Вяземский пробует завершить самое байроническое свое стихотворение, «Волнение»… Был у «Негодования» и полушутливый аналог — «Табашное послание» Николаю Тургеневу (Вяземский послал ему французскую табакерку, исписанную конституционными лозунгами). В один день, 13 ноября, «Табашное послание» и «Негодование» были завершены. Спустя еще две недели, расписавшись, в том же запале и задоре Вяземский доработал и злое «Послание к М.Т. Каченовскому», начатое еще два года назад. Но это стихотворение отправилось в Россию уже 4 декабря, а «Негодование» лежало у Вяземского еще месяц, до 7 января 1821 года. Он перечитывал его и вносил в текст мелкие поправки.

Интересно, что почти все друзья Вяземского, в том числе вполне благонамеренные, отнеслись к опасному монологу не просто доброжелательно, а с полным восторгом. «“Негодование” — лучшее твое произведение, — отозвался Тургенев. — Сколько силы и души!.. Я заставил одного поэта, служащего в духовном департаменте, переписать твое “Негодование”. В трепете приходит он ко мне и просит избавить его от этого. “Дрожь берет при одном чтении, — сказал он мне, — не угодно ли вам поручить писать другому?”» Впрочем, Александр Иванович все же состорожничал, не желая подставлять друга под удар, — устраивал чтения “Негодования” вслух, но списков никому не давал: «Ко мне ездят слушать «Негодование», и я уже вытвердил его наизусть, но ни одной копии не выдал и не выдам»… Очень порадовал Вяземского добрый отзыв Карамзина: «Читал я «Негодование» без негодования, ибо в нем много прекрасного; но желал бы более истины, более души и менее декламации». И уж конечно, особенно горячо стихи приняли будущие декабристы, недаром в одном из многочисленных доносов на Вяземского «Негодование» коротко назвали «катехизисом заговорщиков». Близкий варшавский его друг И.М. Фовицкий, комментируя «Негодование», заключал: «Волосы дыбом становятся! Смотрите; не забывайте Радищева!.. Какая прекрасная пиеса! Только же и страшная! Уж верно мы не увидим ее печатной!» Князь Петр Андреевич умело и красиво готовил собственное падение…