Илья Фаликов - Евтушенко: Love story

• Название: Евтушенко: Love story
• Автор: Илья Фаликов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03674-1

Поэт Евгений Евтушенко, завоевавший мировую известность полвека тому, равнодушием не обижен по сей день — одних восхищает, других изумляет, третьих раздражает: «Я разный — я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный…» Многие его строки вошли в поговорки («Поэт в России — больше, чем поэт», «Пришли иные времена. Взошли иные имена», «Как ни крутите, ни вертите, но существует Нефертити…» и т. д. и т. д.), многие песни на его слова считаются народными («Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую…», «Бежит река, в тумане тает…»), по многим произведениям поставлены спектакли, фильмы, да и сам он не чужд кинематографу как сценарист, актер и режиссер. Илья Фаликов, известный поэт, прозаик, эссеист, представляет на суд читателей рискованный и увлекательнейший труд, в котором пытается разгадать феномен под названием «Евтушенко». Книга эта — не юбилейный панегирик, не памфлет, не сухо изложенная биография. Это — эпический взгляд на мятежный XX век, отраженный, может быть, наиболее полно, выразительно и спорно как в творчестве, так и в самой жизни Евг. Евтушенко. Словом, перед вами, читатель, поэт как он есть — с его небывалой славой и «одиночеством, всех верностей верней», со всеми дружбами и разрывами, любовями и изменами, брачными союзами и их распадами… Биография продолжается!

знак информационной продукции 16+

---

Есть обмен стихами между Ахматовой и Гумилёвым (с большим преобладанием его текстов), между не-супругами Мандельштамом и Цветаевой (тут намного щедрее была она), но там и там — в стихах — не было истории любви со всеми нюансами, животрепещущими болями, эпизодическим катарсисом и печально-благодарным финалом. Лирика на грани эпоса, с выходом на картину жизни всего поколения.

Так им написано «Одиночество», по всем статьям — маленькая поэма:

Как стыдно одному ходить в кинотеатры
без друга, без подруги, без жены,
где так сеансы все коротковаты
и так их ожидания длинны!
Как стыдно —
                      в нервной замкнутой войне
с насмешливостью парочек в фойе
жевать, краснея, в уголке пирожное,
как будто что-то в этом есть порочное…
Мы,
         одиночества стесняясь,
                                                    от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства кабальные
преследуют до гробовой доски.
Компании нелепо образуются —
в одних все пьют да пьют,
                                             не образумятся.
В других все заняты лишь тряпками и девками,
а в третьих —
                    вроде спорами идейными,
но приглядишься —
                                  те же в них черты…
Разнообразные формы суеты!
То та,
           то эта шумная компания…
Из скольких я успел удрать —
                                                  не счесть!
Уже как будто в новом был капкане я,
но вырвался,
                        на нем оставив шерсть.
Я вырвался!
                        Ты впереди, пустынная
свобода…
                А на черта ты нужна!
Ты милая,
               но ты же и постылая,
как нелюбимая и верная жена.
А ты, любимая?
                        Как поживаешь ты?
Избавилась ли ты от суеты?
И чьи сейчас глаза твои раскосые
и плечи твои белые роскошные?
Ты думаешь, что я, наверно, мщу,
что я сейчас в такси куда-то мчу,
но если я и мчу,
                             то где мне высадиться?
Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!
Со мною женщины в себя уходят,
                                                           чувствуя,
что мне они сейчас такие чуждые.
На их коленях головой лежу,
но я не им —
                         тебе принадлежу…
А вот недавно был я у одной
в невзрачном домике на улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога.
Под однобокой елкой
                                  с лампочками тускленькими,
посвечивая беленькими туфельками,
сидела женщина,
                           как девочка, строга.
Мне было так легко разрешено
приехать,
                  что я был самоуверен
и слишком упоенно современен —
я не цветы привез ей,
                                         а вино.
Но оказалось все —
                             куда сложней…
Она молчала,
                      и совсем сиротски
две капельки прозрачных —
                                           две сережки
мерцали в мочках розовых у ней.
И, как больная, глядя так невнятно,
поднявши тело детское свое,
сказала глухо:
                        «Уходи…
                                          Не надо…
Я вижу —
             ты не мой,
                                 а ты — ее…»
Меня любила девочка одна
с повадками мальчишескими дикими,
с летящей челкой
                                 и глазами-льдинками,
от страха
                     и от нежности бледна.
В Крыму мы были.
                                Ночью шла гроза,
и девочка
                    под молниею магнийной
шептала мне:
                        «Мой маленький!
                                                 Мой маленький!» —
ладонью закрывая мне глаза.
Вокруг все было жутко
                                       и торжественно,
и гром,
             и моря стон глухонемой,
и вдруг она,
                   полна прозренья женского,
мне закричала:
                           «Ты не мой!
                                               Не мой!»
Прощай, любимая!
                                      Я твой
                                                угрюмо,
                                                              верно,
и одиночество —
                              всех верностей верней.
Пусть на губах моих не тает вечно
прощальный снег от варежки твоей.
Спасибо женщинам,
                                  прекрасным и неверным,
за то,
            что это было все мгновенным,
за то,
          что их «прощай!» —
                                      не «до свиданья!»,
за то,
            что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.

Наверно, надо было бы остановиться на варежке. Но это был бы не совсем Евтушенко.

Это было бы ближе к сдержанному Межирову:

Одиночество гонит меня. Я стою,
Елку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.

Но это уже другая история.

БЛУЖДАЯ В ЭЛЕГИЧЕСКОМ ТУМАНЕ

1952 год. Типографский станок гонит поточную продукцию советского стихотворства. Среди прочего — «Разведчики грядущего» Евг. Евтушенко и «Коммунисты, вперед!» Александра Межирова. Потом Евтушенко открестится от этой книжки: мол, был молод, мало понимал. А в 1952-м он — ученик Межирова. «Первую книгу “Дорога далека” (1947) я, еще мальчишкой, почти всю знал наизусть».

Ученик:

Я верю:
             здесь расцветут цветы,
сады
          наполнятся светом.
Ведь об этом
                      мечтаем
                                     и я
                                            и ты,
значит
            думает Сталин
                                           об этом!

(«Здесь будет канал»)

Учитель дает ему фору, потому как — намного художественнее:

На бруствере с товарищами стоя,
Мао Цзе-дун
                     глядит из-под руки,
Как сходятся над мглистой высотою
Безлистых сучьев черные штыки.

Глазами полководца и поэта
Туда глядит,
                    где снег и тишина,
Где высота прославленная эта
Меридианом пересечена.

Эти «глаза полководца» Евтушенко через десять лет использует в своем эмблематичном стихотворении «Поэзия — не мирная молельня…».

Непосредственно о Сталине у Межирова тоже есть, и вполне крепко сколочено:

Эта речь в ноябре не умолкнет червонном
               И во веки веков.
Это Сталин приветствует башенным звоном
               Дорогих земляков.

Уверенная рука опытного стихотворца. Называется «Горийцы слушают Москву», похоже на «Горийскую симфонию» Заболоцкого. В книге 1952 года найдем и его клеймо, проклятие и мучение, экспресс успеха, двусмысленно-знаменитый шедевр «Коммунисты, вперед!».

Так это было на земле. Потом — 1953-й, 1956-й, обвал, сход лавин, многих погребло, некоторые уцелели, большинство — искалеченные, единицы прошли все и обрели новое качество.

Межиров никогда не был на авансцене. Это была слава особого свойства — едва ли не внутрицеховая. Однако в конце шестидесятых студенты под гитару пели «Артиллерия бьет по своим». Двадцатилетним поэтам тогда было известно, что Евтушенко взлетел с ладони Межирова, — это не совсем или совсем не отвечало действительности, но такова была легенда. Легенда — житейский жанр Межирова.

Мастера — особая
Поросль. Мастера!
Мастером попробую
Сделаться. Пора!

Многие клюнули на межировскую мнимую самоаттестацию. Ему и его недоброжелатели охотно уступили титул мастера, ибо версификационное мастерство считается чем-то второстепенным относительно боговдохновенности. Звук смастерить невозможно. В заповеднике мастерства — в переводах — именно там властвует межировский звук. Межировский Ираклий Абашидзе — «Голос из белой кельи» — образчик поэтической первоначальности.