Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина

• Название: Материалы для биографии А. С. Пушкина
• Автор: Павел Анненков
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

«…внешний биографический материал хотя и занял в «Материалах» свое, надлежащее место, но не стал для автора важнейшим. На первое место в общей картине, нарисованной биографом, выдвинулась внутренняя творческая биография Пушкина, воссоздание динамики его творческого процесса, путь развития и углубления его исторической и художественной мысли, картина постоянного, сложного взаимодействия между мыслью Пушкина и окружающей действительностью. Пушкин предстал в изображении Анненкова как художник-мыслитель, вся внутренняя жизнь и творческая работа которого были неотделимы от реальной жизни и событий его времени…»

---

На лето он, по обыкновению, уезжает в Михайловское, но, против всех привычек, мы его снова уже находим в Петербурге в первых числах октября. Этот месяц всегда заставал его в деревне; теперь было наоборот: Пушкин является в Петербург и, в шуме дел, с неописанным жаром принимается за создание новой поэмы. В один октябрь месяц оканчивает он ее, не выезжая из города. Поэма эта была «Полтава»{337}.

Чрезвычайно быстро писалось новое творческое произведение под действием постоянного, неизменного вдохновения, в котором Пушкин нашел, как и всегда, отдохновение и целительную силу для нравственного своего существа. Как велико было напряжение его поэтического гения при создании «Полтавы», можно судить по цифрам, выставленным в конце каждой из песен ее и сохранившимся на клочках черновой рукописи. Там мы видим, что первая песнь кончена 3-го октября, вторая – 9-го, третья – 16-го; другими словами, две песни «Полтавы» написаны были в 13 дней, исполненных еще, как видно по тем же бумажкам, обычных дел для Пушкина: посещения гостей и приемов. Со всем тем другой черновой оригинал ее, находящийся в тетрадях Пушкина, опять обнаруживает всегдашний труд поэта и нам уже известную манеру его: ставить указательные знаки своему вдохновению. Так, в первой песни, перед изображением Мазепы, мы встречаем коротенькие строчки: «Портрет Мазепы, его ненависть, его замыслы, его сношения с П. и К. (с Петром и Карлом), пиры, ночи» и вслед за ними стихи:

Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет бездну роковую
Души коварной? и проч.

В той же песни, последним ее страницам, именно путешествию казака с доносом на Мазепу (казак называется в заметках Пушкина по имени – Зуйкевич), описанию переговоров Мазепы с иезуитом и наконец первой вести о доносе[180] – всему этому предшествуют строки: «Зуйкевич едет, между тем сношения с иезуитом, известие о доносе». Такая же программа является у Пушкина и для Марии, и для подробностей, предшествующих Полтавской битве: «Мария, Зуйкевич, донос, ночь перед казнью, мать Марии, казнь, сумасшедшая, измена, Полтава». Тут обозначен весь ход поэмы, которого автор держался уже неизменно, со строгости») и властию над собственной фантазией, свойственными ему. Чрезвычайно любопытно следующее обстоятельство. В самом начале поэмы описание красоты Марии стоило, как видно, некоторых усилий Пушкину. Надо было обрисовать личность и поэтический образ Марии с простотой народного рассказа, но не входя в подделку сказочной речи. Пушкин марал свои стихи, возвращался к ним и снова заменял их другими. Как будто удивленный этой досадной остановкой на одном лице, он вдруг покидает его и под стихами о Марии начинает писать совсем другое:

Рифма – звучная подруга
Вдохновенного досуга,
Вдохновенного труда,
Ты умолкла, улетела,
Изменила навсегда!
Твой привычный, звучный лепет
Усмирял сердечный трепет,
Усыплял мою печаль!
Ты ласкалась, ты манила
И от мира уводила
В очарованную даль!
Ты, бывало, мне внимала:
За мечтой моей бежала,
Как послушное дитя;
То – свободна и ревнива,
Своенравна и ленива —
С нею спорила шутя.
………………………[181].
Сколько раз повиновался
Резвой прихоти твоей,
Как любовник добродушный,
Снисходительно послушный
О, когда бы ты явилась
В дни, как еще толпилась
Олимпийская семья!
Ты бы с ними обитала,
И как пышно бы блистала
Родословная твоя!
Взяв божественную лиру,
Так поведали бы миру
Гезиод или Омир:
«Феб однажды у Адмета,
Близ тенистого Тайгета,
Стадо пас, угрюм и сир.
Он бродил во мраке леса
И никто, страшась Зевеса,
Из богинь или богов
Навещать его не смели —
Бога лиры и свирели,
Бога света и стихов!
Помня первые свиданья
Утолить его страданья
Мнемозина лишь одна
……. притекла
………………………

Далее следуют бессвязные строки, которые, вероятно, хорошо понимал автор их, но из которых теперь мы можем только извлечь приблизительную догадку о конце стихотворения: Диана сокрыла от гневного Зевеса, ночью и в чаще леса, дочь, рожденную Мнемозиной от Аполлона: дочь эта и была Рифма[182]. Набросав свое стихотворение, Пушкин возвращается к Марии и продолжает ее портрет: —

Но не единая краса
(Мгновенный цвет!) молвою шумной
В младой Марии почтена… и проч.

Так-то, по богатству фантазии, с первого стиха, написанного почти из шалости, представилась автору полная пьеса, которую он и докончил, и так-то справедливы были его жалобы на непокорность рифмы!

Критический осмотр произведения, неразлучный у Пушкина с самим созданием, выразился в двух замечательных пропусках, тогда как уже поэма, переписанная набело, готова была поступить в типографию. К характеристике казака, тайно любившего Марию (первая песнь), принадлежали еще следующие стихи, которые сообщали ему романический, несколько ложный оттенок, замеченный проницательным взглядом автора:

Убитый ею, к ней одной
Строжил он страстные желанья,
И горький ропот, и мечтанья
Души кипящей и больной.
Еще хоть раз ее увидеть
Безумной жаждой он горел:
Ни презирать, ни ненавидеть
Ее не мог и не хотел.

Второе выпущенное место принадлежит к сцене сумасшествия Марии, т. е. концу третьей песни. После стихов:

С горестью глубокой
Любовник ей внимал жестокий,
Но, вихрю мыслей предана… —

следовал монолог Марии, здесь прилагаемый:

«Ей-богу, – говорит она, —
Старуха лжет. Седой проказник
Там в башне спрятался. Пойдем,
Не будем горевать о нем,
Пойдем… Какой сегодня праздник?
Народ бежит, народ поет —
Пойду за ними; я на воле,
Меня никто не стережет…
Алтарь готов; в веселом поле
Не кровь… О нет, вино течет!
Сегодня праздник. Разрешили…
Жених – не крестный мой отец,
Отец и мать меня простили:
Идет невеста под венец!»
       Но вдруг, потупя взор безумный,
Виденья страшного полна;
«Однако ж, – говорит она…

Далее сохранено все окончание песни, но это место четырежды зачеркнуто Пушкиным, и собственной рукой своей написал он сбоку его для типографии: «Не набирать этого». Чуткий слух его, вероятно, был поражен театральным, отчасти мелодраматическим тоном монолога, и тотчас же отсек он неправильный нарост, случайно, в недосмотре создания, привившийся к произведению. Так внимательно должен следить за собой всякий писатель. Сам Пушкин иногда не мог избегнуть, при всей своей зоркости, уклонений от прямого пути, нечаянных пятен в создании!

Поэма явилась в 1829 году, и мы скажем правду, если скажем, что за ней последовало всеобщее недоумение: почти никто не узнал в ней Пушкина! Блестящий, огненный стих его, который так справедливо сравнивали с красавицей, уступил место сжатому и многовесному стиху, поражавшему своей определенностию. Трудно было осмотреться и проникнуться величием этих стихов после сладких и задушевных строф «Бахчисарайского фонтана» и «Цыган».

Как барельеф великолепного памятника, создана была вся историческая часть поэмы, и непривычному глазу трудно было обнять его содержание, насладиться его спокойствием, его художническим распределением частей, особливо если еще вспомним, что в большинстве публики с названием «поэма» связывалось понятие о страсти, движении, живописи сердца.

Склад поэтической речи, употребленный для описания и связи исторических событий, был тоже непонятным явлением. Сильно окрашенный эпическим тоном народного рассказа, он был нов не только для массы читателей, но и для критиков. Так, самые яростные противники Пушкина находили в ответе Кочубея перед пыткой:

Так, не ошиблись вы: три клада
В сей жизни были мне отрада… и проч. —

проблеск самостоятельного вдохновения (См. «Вестник Европы», 1829, № 9, Изящн<ая> словес<ность>, стр. 30){338}, между тем как один из приверженцев его осуждал это место под предлогом, что Кочубей в страшную минуту жизни не мог говорить каламбурами и загадками (См. «Северные цветы» на 1830, «Обозр<ение> словес<ности>»){339}. Но ответ Кочубея, как и другие места, идут параллельно с фигуральным выражением народных эпопей и порождены их духом и приемами. Правда, один журнал («Московский телеграф», часть XXVII, стр. 219){340} утверждал за поэмой качество русской поэмы по преимуществу, но до такой степени неопределенно, что из слов его заметно скорее предчувствие дела, чем настоящее понимание его. «В «Полтаве», – говорит он, – господствует спокойствие совершенно шекспировское, и сквозь мерное течение всей поэмы чувствуется только невидимая сила духа русского, которою поэт оживил каждое положение, каждую речь действующих лиц». Так, по этому определению, и Карл XII, и Мазепа награждены силою духа русского, которая действительно еще могла назваться невидимкой как в отношении этих лиц, так и в отношении многих рецензентов поэмы.