Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина

• Название: Материалы для биографии А. С. Пушкина
• Автор: Павел Анненков
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

«…внешний биографический материал хотя и занял в «Материалах» свое, надлежащее место, но не стал для автора важнейшим. На первое место в общей картине, нарисованной биографом, выдвинулась внутренняя творческая биография Пушкина, воссоздание динамики его творческого процесса, путь развития и углубления его исторической и художественной мысли, картина постоянного, сложного взаимодействия между мыслью Пушкина и окружающей действительностью. Пушкин предстал в изображении Анненкова как художник-мыслитель, вся внутренняя жизнь и творческая работа которого были неотделимы от реальной жизни и событий его времени…»

---

В 1830 году Пушкин встретил первые произведения Альфреда де Мюссе с особенным участием. Находя возможность сказать по поводу французского автора несколько слов о своих отношениях к тогдашней полемике, он написал в Болдине следующие строки, с которыми, конечно, нельзя согласиться во всем. Они порождены досадою на журнальные придирки и принадлежат скорее к плану косвенного отражения их, чем к настоящему обсуждению предмета, но и в этом виде еще замечательны: «Между тем как сладкозвучный, но однообразный Ламартин готовил новые благочестивые размышления под заслуженным названием «Harmonies religieuses»[249]; между тем как важный Victor Hugo издавал свои блестящие, хотя и натянутые «Восточные стихотворения» (Les Orientales); между тем как бедный скептик Делорм воскресал в виде исправляющегося неофита, и строгость приличий была объявлена в приказе по всей французской литературе, вдруг явился молодой поэт с книжечкой сказок и песен и произвел недоумение… Как приняли молодого проказника? За него страшно. Кажется, видишь негодование журналов и все ферулы, поднятые на него. Ничуть не бывало. Откровенная шалость любезного повесы так изумила, так понравилась, что критика не только его не побранила, но еще сама взялась его оправдать, объявила, что можно описывать разбойников и убийц, даже не имея целью объяснить, сколь непохвально это ремесло, – и быть добрым и честным человеком, что, вероятно, семейство его, читая его стихи, не станет разделять ужаса некоторых и видеть в нем изверга, что, одним словом, поэзия – вымысел и ничего с прозаической истиной жизни общего не имеет. Давно бы так мм. гг.»[250]{500}

Можно удивляться по прошествии уже довольно долгого промежутка времени тому, что неосновательная молва способна была так сильно занимать Пушкина, но при этом не следует упускать из вида пылкого, сангвинического характера его, на который горько и глубоко ложились все жизненные, даже ничтожные, противоречия. С удивительным добродушием выразил он сам эту способность принимать к сердцу и такие стрелы, которые не должны были бы, по-видимому, касаться его. «Будучи русским писателем, – говорил он, – я всегда почитал долгом следовать за текущей литературой и всегда читал с особенным вниманием критики, коим подавал я повод. Чистосердечно признаюсь, что похвалы трогали пеня как явные и, вероятно, искренние знаки благосклонности и дружелюбия. Читая разборы самые неприязненные, смею сказать, что всегда старался войти в образ мыслей моего противника и следовать за его суждениями, не отвергая оных с самолюбивым нетерпением. К несчастию, замечал я, что по большей части мы друг друга не понимали. Что касается до критических статей, написанных с одною целию оскорбить меня каким бы то ни было образом, скажу только, что они очень сердили меня, по крайней мере, в первые минуты, и что, следственно, сочинители оных могут быть довольны, удостоверясь, что труды их не пропали»{501}. Еще сильнее и, может быть, еще добродушнее выразилось это качество приимчивого и необычайно чувствительного сердца в следующей откровенной заметке: «В одной газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она меня глубоко тронула»{502}. И наконец общую мысль всех напечатанных его заметок, которыми теперь занимаемся и в которых читатель должен особенно заметить отсутствие всякого раздражения и мелкой злобы, очень хорошо выражает эпиграф из Соутэ, каким хотел начать их Пушкин. Вот он: «Сколь ни удален я моими привычками и правилами от полемики всякого рода, но еще не отрекся я совершенно от права самозащищения. Southey»{503}. Прибавим, что заметки начаты в Болдине 2 октября, стало быть, вместе с рядом всех художественных произведений, написанных или доконченных в том же месяце.

В отношении филологических указаний и исследований критики Пушкин подвел им общий итог и благодарил за указание 5-ти грамматических ошибок в его сочинениях. Вся груда журнальных рассуждений, весьма любопытных, как мы видели уже из некоторых примеров, сводится, по мнению поэта, на эту скромную цифру и сам он в рукописи прилагает перечень своим недосмотрам: «1) Остановлял взор на отдаленные громады. 2) На теме гор вм<есто> «темени». 3) Воил вм<есто> «выл». 4) Был отказан вм<есто> «ему отказали» и 5) игумену вм<есто> «игумну»[251]{504}. Таков результат многих годов письма, многого шума и многих соображений тогдашней филологии: он все-таки значительнее того, что осталось после эстетической критики этого времени!

Глава XXV

Продолжение того же. Болдино 1830 г. Вопросов аристократизме, связанный с воззрением на историю: «Моя родословная». – Копия с письма Екатерины II к Ганнибалу. – «Родословная Пушкиных и Ганнибаловых», помещенная в «Записках» Пушкина. – Взгляд на Карамзина как выражение собственных его потребностей. – Отношение Пушкина к историческим трудам и исследованиям эпохи. – Причина высокого уважения к ученым трудам и историческим драмам Погодина. – Свидетельство того же в письме к Погодину о «Марфе Посаднице».

В одно время с заметками Пушкин составлял известную родословную своей фамилии и писал ту стихотворную повесть своего дома, о которой покойный библиофил Бессонов так верно говорил, что она, кажется, подслушана у истории. Пьеса эта, известная под названием «Моя родословная», отличается, по замечанию того же критика, спокойным, светлым состоянием духа, несмотря на обманчивые полемические приемы свои{505}. Действительно, первая ее мысль принадлежит проекту отражения какого-то намека, стало быть, бесплодным и темным отношениям эпохи, но в процессе творчества поэтический элемент одолел первое побуждение и совершенно уничтожил его в собственной своей мысли. Основная причина, породившая пьесу, до того пропадает из глаз, что поэту надо упоминать об ней отдельно от своей пьесы. Так он писал в Болдине: «Где-то сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как видно из собственноручного письма Екатерины II), генерал-аншеф, отец Ганнибала, покорившего Наварин и проч., был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед мой, если был куплен, то, вероятно, дешево, но достался он шкиперу, коего имя всякий русский произносит не всуе…»{506} На другом листке, носящем пометку «16 октября 1830 года, Болдино», он повторяет то же самое замечание в четверостишии, но в следующих за ним строфах совершенно освобождается от всякого полемического направления и переходит в область чистой поэзии:

Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Корме родного корабля.
* * *
Сей шкипер деду был доступен.
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царя наперсник, а не раб.
И был отец он Ганнибала,
Пред кем, средь гибельных пучин,
Громада кораблей вспылала
И пал впервые Наварин!

Так и написана была вся эта пьеса, принадлежащая, по первому замыслу, к заносчивым спорам того времени, по исполнению – миру светлого искусства.

Здесь покидаем на несколько минут наш сбор биографических материалов, чтоб представить читателям любопытный документ, упоминаемый Пушкиным: копию с письма императрицы Екатерины II к А.П. Ганнибалу. Письмо, во-первых, объясняет значение Ганнибала как сподвижника Петра 1-го и его отношения к великому преобразователю России, а во-вторых, само по себе принадлежит истории и, может быть, не всем известно. Копия найдена в бумагах Пушкина; мы не знаем, в чьих руках находится теперь подлинник его.

Копия с письма

ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

«Абрамъ Петровичъ! Мнѣ не безъизвѣстно, что мнoгie чертежи въ сохраненiи вашемъ находилися, когда блаженныя памяти Государь Петръ Великiй, по способности вашей, употреблялъ васъ по многимъ дѣламъ; почему я думаю, что вы, сохраняя память сего Великаго Государя и своей тогдашней при Немъ службы, сберегли въ своихъ рукахъ всѣ любопытства достойныя бумаги. А какъ мнѣ извѣстно же, что Онъ помышлялъ о строенiи канала отъ Москвы до Петербурха и ктому уже и проектъ здѣланъ былъ, то вы Мнѣ особливую благодарность здѣлаете, ежели, чертежъ тому отъискавъ (когда онъ у васъ былъ), пришлете ко Мнѣ со всѣми принадлежащими къ нему бумагами, хотя бы онъ въ чернѣ только былъ здѣланъ. Но ежели вы ничего о семъ дѣлѣ въ рукахъ своихъ не имѣли, то по крайней мѣpѣ укажите Мнѣ, гдѣ оный отъискать можно, который Я съ нетерпѣниемъ видеть хочу.

Собственноручно

Также естьли вы о семъ проектѣ отъ Его Величества разсужденiи слышали, прошу сколь вы о томъ вспомните, ко Мнѣ отписать. Остаюсь вамъ доброжелательная.

Екатерина

2-го сентября 1765 года. Царское Село»{507}.

Отметка «собственноручно» и скобка при ней сделаны рукой А.С. Пушкина.