Федор Сологуб - Мелкий бес

• Название: Мелкий бес
• Автор: Федор Сологуб
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-02-027129-2

«Этот роман — зеркало, сделанное искусно. Я шлифовал его долго, работал над ним усердно… Ровна поверхность моего зеркала и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет никакой кривизны. Уродливое и прекрасное отражается в нем одинаково точно». «Мелкий бес» был начат еще в 1892 г., над ним Ф. К. Сологуб (1863–1927) работал еще десять лет. Роман был издан только в 1907 г. и имел колоссальный успех. В 1917 г. Сологуб писал: «Если бы стены наших домов вдруг стали прозрачны, как стекло, мы с ужасом увидели бы, как много злого и страшного совершается в недрах самых на вид счастливых семейств». В романе «Мелкий бес» становятся прозрачны дома российских обывателей и пред нами вскрывается все то злое, зловонное и страшное, что свершается внутри их, и по улицам ходит герой романа, Передонов, чье имя стало нарицательным для выражения тупости, злобности и мертвенности. Современник автора критик А. Измайлов говорил: «Если бы бесы были прикомандированы к разным местам, то того, который определен к нашей провинции, удивительно постиг Сологуб». О русских мелких бесах писали и другие, и этот роман занимает достойное место в ряду таких знаменитых произведений, как «Записки сумасшедшего» Гоголя, «Двойник» Достоевского, «Красный цветок» Гаршина, «Черный монах» и «Человек в футляре» Чехова…

---

Скучаев говорил, и все больше запутывался в своих мыслях, и ему казалось, что никогда не кончится ползущая с его языка канитель. И он оборвал свою речь, и тоскливо подумал: А впрочем, ровно бы из пустого в порожнее переливаем. Беда с этими учеными, думал он, не поймешь, чего он хочет. В книгах-то ему все ясно, ученому человеку, а вот как из книг нос вытащит, так и завязнет, и других завязит.

Он с тоскливым недоумением уставился на Передонова, острые глаза его потухли, тучное тело [словно] осунулось, и он показался уже не таким бодрым деятелем, как давеча, а просто глуповатым стариком.

Передонов тоже помолчал немного, как бы завороженный хозяиновыми словами, потом сказал, щуря глаза с неопределенно-хмурым выражением:

— Вы — городской голова, так вы можете сказать, что все это вздор.

— То есть, это насчет чего же? — осторожно осведомился Скучаев.

— А вот, — объяснил Передонов, — если в округ донесут, что я в церковь не хожу, или там другое что, так вот если приедут и спрашивать будут.

— Это мы можем, — сказал голова, — это уж во всяком случае будьте благонадежны. Если что, так уж мы за вас постоим, — отчего же за хорошего человека слова не замолвить. Хоть адрес вам от думы поднесем, если понадобится. Это мы все можем. Или, примерно, звание почетного гражданина, отчего же, понадобится, все можно.

— Так уж я буду на вас надеяться, — сказал Передонов угрюмо, как бы в ответ на что-то не совсем приятное для него, — а то директор меня все притесняет.

— С-с, скажите! — воскликнул Скучаев, с соболезнованием покачивая головой, — не иначе, как так надо полагать, что по наговорам, — Николай Власьевич, кажется, основательный господин, даром никого не обидит. Как же, по сыну вижу. Серьезный господин, строгий, поблажки не дает, и различек не делает, одно слово, основательный господин. Не иначе, что по наговорам. С чего же у вас с ним контры?

— Мы с ним во взглядах не сходимся, — объяснил Передонов. — И у меня в гимназии есть завистники. Все хотят быть инспекторами. А мне княгиня Волчанская обещала выхлопотать инспекторское место. Вот они и злятся от зависти.

— Так-с, так-с, — осторожно сказал Скучаев. — А впрочем, что же это мы сухопутный разговор делаем. Надо закусить да выпить.

Скучаев нажал пуговку электрического звонка около висячей лампы.

— Удобная штука, — сказал он Передонову. — А вам бы в другое ведомство перейти следовало.

— Вы нам, Дашенька, соберите, — сказал он вошедшей на звонок миловидной девице атлетического сложения, — закусочки какой-нибудь, да кофейку горяченького, понимаете?

— Слушаю, — отвечала Дашенька, улыбаясь, и ушла, ступая удивительно, по ее сложению, легко.

— В другое ведомство, — опять обратился Скучаев к Передонову. — Хоть бы в духовное, например. Если взять духовный сан, то священник из вас бы вышел серьезный, обстоятельный. Я бы мог посодействовать. У меня есть преосвященные знакомые.

Скучаев назвал несколько епархиальных и викарных епископов.

— Нет, я не хочу в попы, — отвечал Передонов, — я ладану боюсь. Меня тошнит от ладана, и голова болит.

— В таком разе в полицию тоже хорошо, — советовал Скучаев. — Поступите, например, в становые. На вас, позвольте узнать, какой чин?

— Я статский советник, — важно сказал Передонов.

— Вот как! — воскликнул Скучаев, — скажите, какие вам большие чины дают! И это за то, что ребят обучаете? А впрочем, хотя по нынешним временам иные господа нападают на науку, а без науки не проживешь. Вот я сам хоть только в уездном учился, а сына в университет направляю. Через гимназию, известно, почти силком ведешь, прутом, а там и сам пойдет. Я его, знаете, сечь никогда не секу, а только как заленится, или так в чем проштрафится, возьму за плечо, подведу к окну, — там у нас в саду березы стоят. Покажу ему березу, — это, говорю, видишь? Вижу, папенька, вижу, говорит, больше не буду. И точно, помогает, заправится мальчуган, будто его и на самом деле постегали. Ох, дети, дети! — вздыхая, закончил Скучаев.

У Скучаева Передонов просидел часа два. После делового разговора последовало обильное угощение.

Скучаев угощал, — как и все, что делал, — весьма степенно, словно важным делом занимался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми коленцами. Подавали глинтвейн в больших чайных стаканах, совсем как кофе, и хозяин называл его кофейником. Рюмки для водки подали с оббитыми и обточенными донышками, чтобы их нельзя было поставить на стол.

— Это у меня называется: налей да выпей, — объяснил хозяин.

Пришел еще купец Тишков, седой, низенький, в длинном сюртуке и сапогах бутылками. Он пил много водки, говорил под рифму всякий вздор, очень весело и быстро, и, очевидно, был весьма доволен собою.

Передонов сообразил, наконец, что пора идти домой, и стал прощаться.

— Не торопитесь, — говорил хозяин, — посидите.

— Посидите, компанию поддержите, — сказал Тишков.

— Нет, мне пора, — отвечал озабоченно Передонов.

— Ему пора, ждет сестра, — сказал Тишков, и подмигнул Скучаеву.

— У меня дела, — сказал Передонов.

— У кого дела, тому от нас хвала, — немедленно же отвечал Тишков.

Скучаев проводил Передонова до передней. На прощанье обнялись и поцеловались. Передонов остался доволен этим посещением. Голова за меня, уверенно думал он.

Вернувшись к Тишкову, Скучаев сказал:

— Зря болтают на человека.

— Зря болтают, правды не знают, — тотчас же подхватил Тишков, молодцевато наливая себе рюмку английской горькой.

Видно было, что он не думает о том, что ему говорят, а только ловит слова для рифмования.

— Он ничего, парень душевный, и выпить не дурак, — продолжал Скучаев, наливая и себе, и не обращая внимания на рифмачество Тишкова.

— Если выпить не дурак, значит малый так и сяк, — бойко крикнул Тишков, и опрокинул рюмку в рот.

— А что с мамзелью вяжется, так это что же! — говорил Скучаев.

— От мамзели клопы в постели, — ответил Тишков.

— Кто Богу не грешен, царю не виноват.

— Все грешим, все любить хотим.

— А он хочет грех венцом прикрыть.

— Грех венцом прикроют, подерутся, и завоют.

Так разговаривал Тишков всегда, если речь шла не о деле его собственном. Он бы смертельно надоел всем, но к нему привыкали, и уже не замечали его бойко произносимых скороговорок; только на свежего человека иногда напустят его. Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не мог не схватывать чужих слов для рифмачества, и действовал с неуклонностью хитро-придуманной машинки-докучалки. Долго глядя на его расторопные, отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он уже умер, или и не жил никогда, и ничего не видит в живом мире, и не слышит ничего, кроме звенящих мертво слов.

IX

На другой день Передонов пошел к прокурору.

Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами, и нес по улице пыльные вихри. Близился вечер, и все освещено было просеянным сквозь облачный туман, печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания, безнадежно-обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и скучную жизнь. Люди попадались, — и шли они медленно, как бы ничем ни к чему не побуждаемые и едва одолевающие клонящую их к успокоению дремоту. Только дети, вечные, неустанные сосуды Божьей радости над землею, были живы, и бежали, и играли, — но уже и на них налегала косность, и какое-то близкое и незримое чудище, у гнездясь за их плечами, полными угроз, в их внезапно тупеющие лица.

Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба, по [этой] нечистой и бессильной земле, шел Передонов, и томился неясными страхами, — и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, — потому что и теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами. Все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности, и радовали его. Когда он проходил мимо прямо-стоящего столба, ему хотелось покривить его или испакостить. Он смеялся от радости, когда при нем что-нибудь пачкали. Чисто вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками. У него не было любимых предметов, как не было любимых людей, — и потому природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их. Быть счастливым для него значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.

А вот теперь приходится поневоле, думал он, идти и объясняться. Какая тягость! Какая докука! И еще если бы можно было напакостить там, куда он идет, а то нет и этого утешения.

Прокуроров дом усилил в Передонове его тягостные настроения в чувстве страха. И точно, — этот дом имел серьезный, злой вид. Высокая крыша хмуро опускалась над окнами, пригнетенными к земле. И дощатая обшивка, и крыша были когда-то выкрашены ярко и весело, — но от времени и дождей окраска стала хмурой и серой. Ворота, громадные и тяжелые, выше самого дома, как бы приспособленные для отражения нападений, постоянно были на запоре.