Юрий Слёзкин - Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

• Название: Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера
• Автор: Юрий Слёзкин
• Жанр: История
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-561-0

Книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина, автора уже изданного в «НЛО» интеллектуального бестселлера «Эра Меркурия: Евреи в современном мире» (2005), посвящена загадке культурной чуждости. На протяжении нескольких веков власть, наука и литература вновь и вновь открывали, истолковывали и пытались изменить жизнь коренных народов Севера. Эти столкновения не проходили бесследно для представлений русских/россиян о самих себе, о цивилизации, о человечестве. Отображавшиеся в «арктических зеркалах» русского самосознания фигуры — иноземец, иноверец, инородец, нацмен, первобытный коммунист, последний абориген — предстают в книге продуктом сложного взаимодействия, не сводимого к клише колониального господства и эксплуатации.

---

Новая наука и два ее харизматических представителя оказались популярными. С 1918 по 1922 г. численность студентов выросла с 577 до 1530 человек, большинство из них были женщины{659}. Немало было и молодых евреев, толпами прибывавших в столицы из бывшей черты оседлости. Типична в этом отношении история Ерухима Крейновича, будущего специалиста по нивхам. После революции он поступил в Вечернюю школу рабочих-подростков им. И.Г. Чернышевского в Витебске, где, получая марксистское образование, увлекся теориями эволюции Моргана и Энгельса. Это привело его к Штернбергу, а Штернберг убедил его, что нет более высокого призвания, чем призвание исследователя и покровителя беззащитных и неразвращенных народов, до сих пор игнорировавшихся наукой. Ко времени окончания института Крейнович знал, что, невзирая на преграды и расстояния, он пойдет по стопам своего глубоко почитаемого учителя, «беспредельно близкого и родного Льва Яковлевича»{660}. Он был готов ехать на Сахалин, «согласиться на любую работу, а в свободное время… изучать жизнь нивхов»{661}. Охваченный теми же чувствами, Владимир Иванчиков писал своему наставнику Богоразу, что хотел бы выучить язык чукчей, «а затем ехать надолго, на большую работу в страну “рожденных от беломорской жены” и там хотя бы в малой степени продолжить Ваше дело, начатое Вами на Колыме в 1894 г.»{662} В институте царила атмосфера личной и профессиональной преданности, а также народовольческой смеси энтузиазма и подвижничества. Семинары проводились в холодных комнатах при свете керосиновых ламп, и студенты знали, что они, по словам отца Крейновича, «ссылают сами себя на каторгу»{663}.

Из 1530 студентов, поступивших в институт в 1922 г., только двенадцать были большевиками{664}. В результате квот, введенных в 1923 г., эта пропорция очень быстро изменилась, но первые выпускники, окончившие институт в 1925—1926 гг., были воспитаны на ценностях, далеких от ленинизма, «пролетарского» иконоборчества и кожаной тужурки с наганом. «Десять заповедей этнографа», сформулированные Штернбергом, призывали студентов любить науку, быть преданными ей, защищать ее чистоту от плагиата, карьеризма и скороспелых выводов. Завершались они следующим образом:

Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего, на другие народы, на их характер, обряды, обычаи, нравы и т.д. Люби ближнего больше самого себя.

Не навязывай насильно исследуемому народу своей культуры: подходи к нему бережно и осторожно, с любовью и вниманием, на какой бы ступени культуры он ни стоял, и он сам будет стремиться подняться до уровня высших культур{665}.

Комитет Севера: Север

Когда новые сотрудники Комитета (молодые и старые) прибыли на Север, они обнаружили, что ситуация была именно так плоха, как им рассказывали. Недоставало ружей, боеприпасов, рыболовных сетей, одежды, муки, табака и котелков. Численность оленьих стад не восстановилась, поставки пушных зверей продолжали сокращаться. Многие северяне голодали, и некоторые искали работу вне сферы традиционного хозяйства{666}.

В соответствии с политикой Комитета и предположениями этнографов большинство эмиссаров считали русских важнейшей угрозой жизни и благосостоянию коренных народов. Они сообщали о продолжающемся притоке крестьян, поджогах лесов, исчезновении животных и беспорядочной круглогодичной охоте{667}. За крестьянами-переселенцами шла армия искателей удачи, вырванных из привычной жизни в годы Гражданской войны и воспрянувших благодаря нэпу. Золотоискатели вытеснили эвенков с Алдана; дальневосточные чиновники терроризировали население Охотского побережья по ходу спора о границах с Якутией; а на Камчатке тысячи сезонных рабочих, нанятых на принадлежащие японцам рыбные промыслы, выменивали меха на спиртное — когда не отнимали их силой{668}. В 1925 г. было подавлено крупное восстание эвенков{669}.

Большая часть туземной торговли по-прежнему находилась в руках старых «друзей», которые использовали старые методы и связи, конкурируя друг с другом под вывесками различных государственных и кооперативных предприятий{670}. Главное отличие заключалось в том, что традиционные колониальные товары не всегда были доступны из-за запретов и ограничений, а монополия «друзей» больше не была полной, поскольку некоторые крупные компании пытались действовать через их головы и посылали своих представителей и дешевые товары далеко в тундру. Но пока новых агентов было мало, а старожилы надежно поставляли пушнину, местные чиновники не обращали внимания на торговлю спиртным, взимание дореволюционных долгов и налоговые махинации{671}. Местные чиновники, разумеется, сами были старожилами. Единственный способ обойти «хищников» состоял в том, чтобы по мере возможности опираться на те крупные компании (такие, как Госторг или Акционерное камчатское общество и Охотско-Камчатское акционерное рыбопромышленное общество на Дальнем Востоке), которые могли позволить себе нанимать персонал не из числа местного населения, но туземная торговля с ее огромными транспортными расходами оказалась невыгодной для громоздких фирм с южными штаб-квартирами (за возможным исключением рыболовства, для которого не было коммерческого рынка на Севере){672}. Дополнительную проблему создавало нежелание приезжих коммерсантов играть по местным правилам: они избегали заключения традиционных «дружеских» договоренностей, пренебрегали законами гостеприимства и отказывались предоставлять своим клиентам долговременные ссуды.

Да, на самом деле, какая надобность самому добросовестному служащему губсоюза или госторговли вставать ночью, открывать ворота приехавшему, замерзшему инородцу. Будить жену. Ставить самовары. Греть похлебку, обогревать и кормить его и лишь только потому, что он приехал с пушниной. Пусть ждет на улице. Ехал три дня и три ночи, не замерз, — не замерзнет и на четвертую. Голодал три дня — поголодает и четвертый. Ведь не день и ночь он [служащий] должен работать{673}.

В следующий раз замерзший инородец, по всей вероятности, не постучался бы к новому служащему, и вскоре наниматели этого служащего перестали бы воспринимать тундру как серьезный источник дохода. В результате Север все больше и больше превращался в свалку для низкопробных товаров, которые невозможно было продать где-нибудь еще. Фактории были переполнены ножницами, которые не резали, фитилями, которые не подходили к лампам, биноклями, сквозь которые ничего нельзя было разглядеть, а также товарами не самой первой необходимости в условиях тундры — вроде туфель на высоком каблуке или зеркал с изображениями обнаженных женщин{674}. Тем временем некоторые действительно необходимые товары были недоступны или же поступали на Север на разных стадиях порчи. «Даже сами руководители охоткооперации, курившие папиросы высшего сорта, съехали на махорку и докатились до того, что махорку брали у “карагассника”»{675}.[68] У самих же карагасов (тофаларов) часто не было ни махорки, ни еды{676}. Один чукча посетовал российскому контрактному служащему: «Что вы сами пьете без сахару — для вас один год ничего, а нам, живущим здесь всю жизнь, хочется, чтобы чай был слаще»{677}.

Другим способом обойти местных посредников было создание туземных кооперативов, но они бедствовали и отличались своеобразным отношением к торговле{678}. Один агент, посланный с неотложной миссией по спасению подобного предприятия, живописал: «Есть своя лавка, товаров много, значит, надо, чтобы никто ни в чем не нуждался… Зачем к приказчику обращаться, самому интересно побывать за прилавком. Надо товар посмотреть, пощупать, масло в кадушках поковырять и полизать масленый палец. Приказчик же с сознанием собственного достоинства, с карандашом за ухом, важно восседает на венском стуле и записывает кто и что берет»{679}.

По мере того как различные экономические и административные меры продолжали терпеть крах, коренные северяне продолжали жить хуже, чем до революции (по крайней мере, так многие из них утверждали). По словам камчатских эвенов, «видишь, привыкли хлеб кушать, и чай, и табак, рубашки тожа привыкли носить — стыдно как-то без них — плохо, скучаем — когда всего нету»{680}. Кроме того, по словам соседствовавших с эвенами коряков, «видишь, боимся налогу, в 1923 г. совсем разорили — последние куклянки[69] пришлось продать за налог, торбаза[70] и всю одежду продали, аленьчиков только мало-мало осталось; сами сопсем худые стали: брюха сопсем нет, щеки вот так ушли… Боимся чибка налогу»{681}.

Комитет был полон желания помочь, но не располагал для этого ресурсами{682}. Он был задуман как «консультативный орган», но консультации немного значили, когда нужно было оказать давление на торговые компании или оказать финансовую помощь туземному кооперативу. В большинстве резолюции Комитета выражали желание попросить ЦИК убедить различные народные комиссариаты вложить больше денег в туземные районы или порекомендовать местным комитетам Севера уговорить областных чиновников уважать «Временное Положение»{683}. Большинство этих просьб не удостаивалось внимания. В отсутствие реальной власти и денег возможности Комитета Севера были ограниченны. Учреждения, к которым он обращался, либо не проявляли интереса к коренным народам Севера, либо, напротив, были крайне заинтересованы в том, чтобы их подчинить или вытеснить. Нужно было обладать гораздо большим влиянием, чем то, которым располагал Комитет Севера, чтобы убедить Переселенческое управление выплачивать компенсацию туземцам, которых оно лишало средств к существованию; губисполкомы — финансировать родовые советы, до которых им не было никакого дела; а Наркомат просвещения — строить дорогие школы для неуловимых кочевников, которые отказывались их посещать{684}. Идея налогообложения северных предприятий (основанная на невысказанном принципе суверенных прав аборигенов) стала почти смехотворной, а разговоры о налогообложении северных народов противоречили самой идее существования комитета, не говоря уже о том, что «туземцам это будет чрезвычайно сложно объяснить»{685}.