Юлия Мамочева - Душой наизнанку

• Название: Душой наизнанку
• Автор: Юлия Мамочева
• Издательство: Геликон Плюс
• Жанр: Поэзия
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93682-892-8

Это третья книга эксцентричного и самобытного поэта-вундеркинда Юлии Мамочевой. В свои девятнадцать «девочка из Питера», покорившая Москву, является автором не только многочисленных стихов и поэм, но и переводов поэтических произведений классиков мировой литературы, выполненных с четырех европейских языков: английского, немецкого, испанского и португальского.

В настоящий момент Юлия Мамочева учится на втором курсе факультета международной журналистики МГИМО, поступив в один из самых выдающихся вузов страны во многом благодаря званию призера программы «Умницы и умники». В октябре 2012 года она стала обладателем престижной Бунинской премии в номинации «Открытие года».

---

«Ты живешь где-то там — где тамтамы зарю стучат…»

Посвящается Ольге Усачёвой

Ты живешь где-то там — где тамтамы зарю стучат,
Где Танталовы муки восходов пестры кумачами…
Я сижу на земле; начинил, начернил меня чад:
Опорочили те, что полжизни к плечу приручали.

Чад клубится, как порча, как вечность, чей край
                    непочат —
Это чатятся мысли — исчадья тщедушного века…
Ты теперь где-то там, но с тобою нас не разлучат —
Неделимых, как мачта и парус, как путь и вектор.

Я сижу на земле… иль, быть может, я есть — земля:
Мёрзлозёмный последний лоскут полотна погостов…
А с бессонных небес надо мною смеётся заря,
Алой нежностью кутая мой обнажённый остов.

А вокруг — ватно-вдовые воды трубят буран,
И по ним — корабли со слепыми глазами на рострах…
Если видишь оттуда, что жизнь моя — океан,
Дай забыть, что сама я забытый тобою остров.

Коррида

Тот город гремел, точно ратное время,
Органно гудя оголтелой толпой.
Служила орава оправой арене,
Её обступивши блокадой рябой.

И рты говорили, и взоры горели:
Арену огнём нетерпения грели —
Вот-вот запылает бой!

И гул расползался, как поросли сора,
По площади, жаждою зрелища сыт;
С почтением вторили нервно сеньоры —
Шальному сопрано своих сеньорит.

Столпившись поодаль, как странные горы,
Глядят свысока витражами соборы,
Но чинность теряют церковную скоро:
Грядёт коррида коррид!

Толпа свистит! Толпа вопит!
Людской океан гомонит-кипит!
…Изящно скор, как вздор или вор,
Вскакивает матадор —
На общее обозренье.
Ликует столпотворенье,
Волненьем рождая шторм.
Да здравствует матадор!
Да здравствует матадор!..

Бравадно не опуская лица,
Герой сеньоритам кланяется;
Скрививши подобострастно рот,
Сеньорам честь отдает:
Мгновенье — вся честь отдана!
Толпа восхищеньем пьяна…

А битва близка,
Люд жаждет броска
И рукоплесканий роща тесна!..
Об руку рука,
О площадь — нога:
Как топота сила громка-велика!
На бой выводят быка.

Едва появился он — город замер,
Опутанный шорохом праздничных лент,
При виде исчадия древних сказаний,
Смурного — как дьявол испанских легенд.

Копыта пудовы, и взгляд его вязок,
А шкура черна, точно самая тень.
Шёл медленно зверь — злом немыслимых
сказок,
Которым пугают испанских детей.

И жалобно взвыли дряхлые церкви,
И стон колоколен омыл облака,
Когда заскрипели натужно цепи,
Пленившие плоть быка.

Рогами
рыл
он воздух — густой
И жгучий, словно старинный настой.

Но вновь загудел многолюдный рой;
И бык взревел с толпой в унисон.
Вселенскою силой свирепо он
Рванулся вперёд,
и времени ход
Стал бегом стремительным.

С небом томительным
Слит колокольный стон.
Коррида! Корриду, сестрицу раздора,
Рождал исходящий силою пляс.
За стягом пунцовым тореадора
Утробная страсть по арене неслась:

То бык, не закован природным законом,
Как буря, свободен от мер и мерил,
Взмывал над землёю игривым драконом
По воле упругих невидимых крыл.

Взлетал на дыбы, гарцевал нарочито,
Исполненный силы, что славно слепа,
Мычал, исполняя безумные па…
И солнцем искрились лихие копыта.

Но сталью сверкнуло, взметнувшись, копьё:
Исчадье, пади! — вот призванье твоё.
Пади от руки победителя,
Радетеля, повелителя!..
Пади —
  да с трепещущим древком в груди.
Пади!

Багрово вино;
     плоть — земли черней.
Ты, горло, утробную боль пролей!

…И хлынуло горе — изгрудный вой:
Бык рушится наземь, извергнув боль.

Ликует народ! Овладел толпой
Поистине славный бой!..

Выходит вперёд смущённый герой;
О времени ход — минуту утрой!
Неистовой бури хвалебной — минуту!..
Тщеславье — проситель, мгновение — люто:

Порвалось, как волос; другому черёд…
Поклоны герой господам отдаёт,
В ответ — продолжения страстного ждёт
Грозы всенародного рукоплескания.
Знать бы грядущего тайну заранее!
Знать бы грядущего мига секрет…
Чуть загремел вожделенный ответ —
Как безвозвратным угас замиранием,
Гордою вмиг головою поник:
Воздух взрезая, безудержный крик,
Смешанный с кровью, прорвался наружу…
Чёрное тело наземь обрушив,
Духом кричал умирающий бык.

Тело — что хлеб, а кровь — что кагор,
Вязок, что ладан, бездонный взор,
Смертью сгущаемый до первоздания…
Выло, давилось воем создание,
Рёвом хлестало в каждый собор —
Только б железо изжить из плоти.
Битвы итог наблюдая — поймёте? —
Кожей мороз ощутил матадор.

Грохот толпы отдалился в туманы,
В них и потух, словно рыцарский пыл…
Бык умирал. Щедро ширились раны
С каждым порывистым взмахом пьяным
Драных обломков невидимых крыл.

…
Вальсом конвульсий — почва от порчи падучей;
Мир аритмично сердечится от «пур фаворе»…

Бык возлежал — грузной, грязною, грустной тучей,
Масляным чёрным сгустком рогатого горя.

Сила смеркается, в смерти себе не верясь;
Гибель в разы розовее заката розового:

Кровь кислотой выжигает глаза кабальерос,
Очи красавиц ласкает, подобно розгам…

В этой крови, в этом сладком победой нектаре,
Руки умыл матадор, на колени рухнувши;
Ею же были омыты небесные дали.

Ветер, как в волосы, в струны испанской гитаре
Пальцы в сердцах запустил. Облака рыдали,
Словно душа беспросветно ослепшего юноши.

«Мы сидели с другом на крыше, на самом краю…»

Другу детства. Лаэрту.

Верному товарищу Никите Турчиновичу.

Мы сидели с другом на крыше, на самом краю,
Словно в речке, нагими ногами болтая в мареве.
Снизу улица сельская гудом плела про июль,
Сверху — небо на головы липло дурманной марлей…

Далью поле глядело, а кровля была горяча —
Мы сидели над миром, как на опустевшей арене…
Друг спросил меня голосом старого циркача:
«Что, взгрустнулось?» — и детской своей головой
                     покачал.
Я в ответ: «Ничего!.. Только долго тянется время!..»

Крыша зыбилась: дом копошился под нею людьём;
В животе моём — лет куролесила чёртова дюжина…
Друг был годом прочней; помолчав, он сказал:
                   «Пойдём», —
А потом рассмеялся, не глядя в глаза — незаслуженно!
И нырнули мы в мир — с островка, где царили
                     вдвоём,
И, доплыв до калитки, простились до «после ужина».

…«После» было — песок: жизнь сквозь пальцы
                    пёстро текла!
Голова моя сорным её сумасбродствам — улей.
Пятилетка морщиною меж бровей пролегла,
Просто — пропастью
между двумя берегами июлей.

Два июля — в последний зарывшись, теперь молчу,
Тенью первого силясь душить рёвоток Ярила…
Мы — на крыше. Под нами не дышит недвижный чум:
Чумовое — причёсано, чудо — отговорило.

И от кровли промозглостью пасмурит. Мы сидим
На остылой — на ней, как на старом, усталом вокзале.
Ждём? Дождём даже души свежеют в тисках груди.
Нынче — скулам свежо: не умею молчать глазами.

В них ты смотришь, как в воду. Как в зеркало:
               «Что, взгрустнулось?»
…Повзрослелось, родной: «Только разве что самую
                    малость…»
Что не толком ценилось и больно долго тянулось —
Ох, коварное время! — порвалось, родной,
                   порвалось…

И ныряем мы вниз — с верхотур, где царили вдвоём.
И плывём до ворот. Ни следа во саду, ни сладу.
За обломки былого цепляясь, кляну водоём;
Тот — зеркалится, тихо глотая мою досаду.

«Земляника зари раскраснелась по зелени крон…»