Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

• Название: Жизнь некрасивой женщины
• Автор: Екатерина Мещерская
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

«Жизнь некрасивой женщины» — автобиографические записки княжны Екатерины Александровны Мещерской, относящиеся к периоду ее жизни в Москве 20-х годов. Отрывки воспоминаний о ранней юности Екатерины Александровны были опубликованы журналом «Новый мир» в 1988 году («Трудовое крещение»), в которых она поведала романтическую историю неравного брака родителей: 73-летнего князя Александра Васильевича Мещерского, шталмейстера Двора, и талантливой 25-летней певицы Екатерины Прокофьевны Подборской.

В 1896 году у супругов Мещерских родился сын Вячеслав, которого крестил Великий князь Михаил Александрович Романов. Когда же в 1904 году появилась дочь Катя (Китти), отца уже не было в живых. Ее крестил о. Иоанн Кронштадтский.

После революции княгиня Мещерская потеряла все… Её дочь Китти к тому времени успела проучиться три года в Московском дворянском институте. Началась полная лишений жизнь…

Екатерина Александровна Мещерская умерла на девяносто первом году жизни в 1994 году. Похоронена на Введенском кладбище Москвы рядом с матерью и мужем.

---

Дверь без стука приоткрылась.

— По слуху играете? — благосклонно улыбаясь, спросила Пискля.

Я кивнула головой. Тогда она влезла в комнату и села против меня на один из стульчиков.

— У вас способности есть, — продолжала она поощрительно улыбаясь, — могли бы учиться.

Я молчала, продолжая играть, надеясь на то, что она уйдет.

— Все хочу вас спросить, — не унималась Пискля, — кто ваш муж? Чем занимается?

— Он шофер. Сейчас без работы, — не моргнув глазом ответила я, испытывая даже какое-то удовлетворение от того, что в свою очередь могла лгать этой врунье.

— А вы?.. Простите… — Пискля замялась. — Вы какого звания?

— Я? Я тоже, как и он, из простых.

— Я так по вашей личности и приметила. Муж ваш из себя видный мужчина… а как посмотреть, так на совсем простой девочке женился… вы учились где?

— Четыре класса церковно-приходского училища кончила, — отрезала я.

— А я вот в институте училась, в Смольном…

— Я это тоже сразу заметила.

— Да что вы! — Обрадованная, Пискля окинула себя взглядом в кривом зеркале. — Ах!.. — сладко потянувшись, мечтательно сказала она. — Чего я в жизни видела, то вам и во сне не приснится. На выпускной бал к нам великие князья приезжали!.. Один за мной так ухаживал, так ухаживал, вот только не помню, как звать… весь вечер от меня не отходил. «Прошу вас, мадмазель, — говорит, — на тур вальса и на бокал шампанского!»

День ото дня Пискля надоедала мне все больше. Все ее знакомые были или бывшие губернаторы, или предводители дворянства, на меньшее она не была согласна.

Она презирала меня от души. Все началось с того дня, когда Пискля, случайно войдя в нашу комнату, застала меня за переделкой черной бархатной шляпы. Она стала считать меня модисткой.

Еще одно обстоятельство уронило меня навеки в ее глазах: бегая целый день по городу, Ника проголодался, съел где-то несвежие сосиски и немного прихворнул.

Несмотря на примус, сковородку и кастрюлю, мои кулинарные способности не простирались дальше яичницы, поджаренной колбасы, готовых котлет или картошки.

Никина болезнь позволила мне наконец блеснуть и показать себя настоящим кулинаром. Я решила сделать куриный бульон и курицу с рисом на второе. Бульон должен был быть, конечно, с гренками.

Курицу я купила чудную, бело-розовую, вложив в нее стоимость двух наших обедов. Помня мамины наставления, я выбрала молодую курицу, с нежной мелкой чешуей на лапках, беленькими коготками, совсем еще «не пожившими».

Невероятно начадив в кухне подгоревшими гренками, я привела в негодование Писклю и квартирантов. А я воскрешала в воспоминаниях картины того, как приготавливала курицу мама. Согласно этому, целый журнал «Огонек» пошел на опаливание курицы.

Вскоре бело-розовая курочка закипела в кастрюле, окруженная луковицей, морковкой и петрушкой. Гордости моей не было границ. Прикрыв кастрюлю крышкой, я вернулась в комнату и пока что решила сесть за пианино.

Ника лежал и читал газету, терпеливо дожидаясь обещанного бульона.

Через полчаса в нашу дверь постучалась Пискля.

— Екатерина Александровна, — сказала она, — свежую ли вы купили курицу?.. Что-то в кухне очень странно пахнет…

— Не беспокойтесь! — рассердилась я. — Нюхайте, пожалуйста, свои собственные кастрюли. — И я даже не встала из-за пианино. — Она совершенно свежая, это вам кажется!

Но слова Пискли как-то встревожили меня. Я не хотела бежать в кухню тут же, но, поиграв с полчаса, все-таки пошла.

Действительно, странный запах шел от моей кастрюли. Когда я подняла крышку, то с отвращением отпрянула. В нос мне бросился тошнотворный запах грязного курятника. Что это? Вместо золотистого прозрачного бульона я увидела отвратительную грязную жидкость, на которой пузырилась зеленовато-желтая пена. О ужас!.. Я сварила курицу, забыв ее выпотрошить, с кишками, желчью и прочими внутренностями… Большего стыда я никогда больше в жизни не испытывала! Ника остался без бульона. Он вместо обеда пил чай с подгоревшими гренками и смеялся до упаду. Моя готовка привела его в умиление, и казалось, большей радости в жизни я не могла ему доставить.

Этим же вечером, не зная о том, что я была в ванной комнате, Пискля в коридоре возмущенно рассказывала одной из своих квартиранток:

— Женился на серой девчонке! Она, кроме чугуна картофеля в русской печке да ржаных лепешек, ничего на свете не видела, а туда же! Бульон куриный варить!.. Ну и дураки же эти мужчины!..

Наши деньги кончились неожиданно и гораздо раньше, нежели ожидалось.

Ника пропил их остаток с каким-то «старым путиловцем», которого случайно встретил на улице. Он явился домой среди глубокой ночи пьяный, дерзкий и начал упрекать меня за брак с Красовским, за то, что я намеренно «вскружила голову» Михайлову. Я поняла: конечно, он страдал внутренне оттого, что пропил деньги, да еще какие деньги… От продажи моих золотых вещей. И чем стыднее ему было, тем больше он зверел.

Можно легко себе представить сладострастное любопытство Пискли, приникшей ухом к нашей двери, мой стыд и отчаяние от всего происходившего!..

А на столе лежала длинная бумажка, исписанная корявым почерком Пискли. Жизнь у нее оказалась вдвое дороже той, на которую мы, въезжая, согласились. За месячный прокат пианино мы должны были платить почти ту же плату, что и за комнату, в то время как она говорила мне: «играйте, пожалуйста, все равно инструмент стоит, и я сама не играю». Чайник, вскипяченный после одиннадцати вечера, считался «ночным» и стоил столько же, сколько билет в кино. Каждая принятая ванна стоимостью своей равнялась цене кресла первых рядов Мариинского театра.

Словом, жить не на что было, а на нас уже лежал долг.

Напрасно Ника, протрезвившись, стоял передо мною на коленях, просил прощения, уговаривал не волноваться. Все было напрасно… Я плакала горько и неутешно, потеряв надежду, ради которой уехала в Ленинград. Кто пережил, тот знает, как бывает страшно и сладко поверить, простить, очиститься от всего темного, недоверчивого, злопамятного и обрести надежду… а потом вдруг увидеть, что это было глупо, смешно по-детски и сентиментально?.. Я вновь увидела лицо «зверя», «свинцовый», тяжелый, мутный взгляд пьяницы… и продолжала плакать. Тогда Васильев быстро встал с колен, схватил свою штатскую меховую шапку, подбежал к окну, рывком распахнул форточку и выбросил шапку на улицу. Потом вытащил из-под кровати чемодан и вынул замшевую фуражку летчика с черным орлом.

— К черту все! — решительно заявил он. — Ты мне всю голову задурила, я точно идиот стал, точно скрывающийся преступник какой! Довольно с меня! — И, хлопнув дверью, вышел.

А я все плакала. Безумный человек! Ведь меховую шапку можно было бы продать, все-таки были бы хоть какие-нибудь деньги…

Три-четыре дня мы питались одним хлебом. Пискля терпеливо ждала уплаты долга. Ника искал другую квартиру.

— Да как же ты переедешь без всякого задатка? И не расплатившись здесь? — недоумевала я.

— Да если я вновь стану летчиком Васильевым, а не той штатской фигурой которой ты меня сделала, я все устрою! На то я и я!

Мне оставалось только махнуть безнадежно рукой. В сердце не было ни капли надежды.

Но вот однажды днем Ника пришел с улицы возбужденный и веселый.

— Идем! — сказал он. — Скорей одевайся, и идем. Я нашел комнату!

— Как, без денег? — изумилась я.

— Идем, идем скорей! — Ника не хотел отвечать, было похоже на то, будто он нашел клад.

Ника привел меня с Сергиевской на улицу, находившуюся рядом. Название ее было Моховая. Одно название согрело уже сердце. Моховая… Такая улица есть в Москве… и совсем недалеко от Поварской…

39

Итак, мы пришли на Моховую в дом номер семнадцать и, поднявшись на второй этаж, позвонили у квартиры номер три. Старинная медная дощечка над дверью гласила: «Мария Георгиевна Фалина». Открыла дверь небольшого роста женщина с обыкновенной наружностью, как показалось на первый взгляд. На ней было закрытое, строгое, тонкого сукна платье песочного цвета, плотно облегавшее идеальную фигурку. Небольшие, умные и немного лукавые зеленоватые глаза хорошо гармонировали с густыми светло-соломенными и искусно уложенными волосами. Увидев нас, она удивленно отступила.

— Позвольте, — недоумевающе сказала она, и голос ее звучал недовольно. — Я же сказала вам, что мое объявление было недоразумением, я уже давно раздумала сдавать комнату!

— Знаю, — со свойственным ему нахальством ответил Ника, — но я привел мою жену познакомиться с вами и уверен, что вы передумаете и сдадите нам комнату. Кстати, состоится это или нет, у меня к вам просьба. Пожалуйста, покажите ей ваш кабинет. Она так любит старину. Вы ей доставите большое удовольствие!

Слова Ники одинаково поразили нас обеих. Марию Георгиевну, безусловно, поразило нахальство Ники, а я сгорала от стыда за него. Неужели, зная настоящее положение вещей, я решилась бы прийти сюда?! А Мария Георгиевна смотрела на меня приветливо, весело и чуть-чуть насмешливо.