Владимир Шпаков - Песни китов

• Название: Песни китов
• Автор: Владимир Шпаков
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014

Владимир Михайлович Шпаков — прозаик, эссеист, критик, постоянный автор «ДН». Живет в Санкт-Петербурге. Последняя крупная публикация в нашем журнале — роман «Смешанный brak», «ДН». № 10–11, 2011.

Владимир Михайлович Шпаков — прозаик, критик, драматург. Родился в 1960 году, в городе Брянске. С 1977 года — питерский житель, где закончил Ленинградский электротехнический институт, после чего работал в оборонном НИИ, на гражданском и военном флоте, в малотиражной прессе и т. д. Продолжил образование в Литературном институте им. А. М. Горького (семинар А. И. Приставкина), который закончил в 1995 году. Первая публикация прозы состоялась в 1992 году, в журнале «Огонек». С тех пор автором опубликовано множество рассказов, повестей, романов, пьес, а также около трехсот критических статей и рецензий.

Больше всего автора ценят работники журналов «Дружба народов», «Октябрь», «Крещатик», «Знамя», «Урал», «Зинзивер». В прошлом были хорошие отношения с журналом «Нева», где автор, к слову сказать, проработал почти пять лет заведующим отделом прозы (2003–2007), но теперь эти отношения закончились. У автора вышло четыре книги прозы: «Клоун на велосипеде» (СПб, «Геликон-плюс», 1998), «Год петуха» (СПб, «Алетейя», 2006), «Игры на поле Ватерлоо» (СПб, «Геликон-плюс», 2010), «Счастливый Феликс» (Москва, «Астрель», 2010). Опубликованные в периодике рассказы, повести и романы в разные годы номинировались на премии Ивана Белкина, Юрия Казакова, Национальный бестселлер, Русский Букер. Член Союза писателей Санкт-Петербурга с 1996 года. Член Союза писателей XXI века. Лауреат литературной премии Н. В. Гоголя за 2010 год. В настоящее время — первый заместитель главного редактора журнала «Зинзивер». Живет в Санкт-Петербурге.

---

Пока они купались, Женька неотрывно следил за двумя головами над водой. Это был не Самоделкин, однако в груди все равно билось ревнивое чувство, а воображение вмиг нарисовало картину: загорелый крепыш вдруг начинает тонуть, а Лорка пугается и кричит: «Спасите его!» Только героев нет, на Пряже ведь и омуты, и водовороты, а жизнь каждому дорога. И тут к воде направляется Женька. Лениво так, без суеты; войдя в реку, он плывет неторопливо и, когда Аполлон уже начинает пускать пузыри, хватает его за волосы. Подгребает к берегу, вытаскивает полуобморочного крепыша на песок и говорит Лорке: «Ну вот, делай ему искусственное дыхание — если хочешь!» Но Лорка не хочет, она приникает к Женькиной груди и обливает ее слезами благодарности…

Когда парочка вышла на берег, Женька вдруг осознал: а Лорка-то стала другая! В таком виде он ее с прошлого лета не наблюдал, а тут понял, что подружка повзрослела, начала оформляться в девушку, а тогда стоит ли к ней вообще подходить?

Женька решился на это, лишь когда спутник помахал полотенцем и скрылся за палаткой с мороженым. На всякий случай он купил две порции пломбира и не спеша, зажав под мышкой подстилку с книжкой, направился к Лорке.

— С кем это ты отдыхала? — спросил, когда мороженое было вручено, а подстилка расстелена. Спросил ровным голосом и тут же улегся, отвернувшись к реке (голос не дрогнул, но глаза могли выдать). Спутником оказался некий Коля Барский, который занимался в хореографической студии центрального Дворца культуры. Лоркин кружок на лето закрыли, и она, чтобы не проводить время впустую, ездила туда.

— Там не только девчонки занимаются, — пояснила она, — ребята тоже.

— Балетом? — усмехнулся Женька.

— Хореографией. И танцами — народными, бальными…

— Понятно… — проговорил он. — А я из лагеря уехал.

— Почему?

— А надоело!

Он тут же сочинил историю о смертной пионерской скуке, когда с утра до вечера заставляют ходить строем под горн и барабан и собирать шишки, объявляя соревнование: кто больше наберет. Рассказывая, он косился на Лоркино плечо: гладкое, покрытое ровным загаром, оно касалось иногда его бледного тела, отчего накатывало непонятное возбуждение. Вдруг вспомнилось: лес, клетчатое одеяло, рыжая раздатчица и лежащий на ней Вазген. Никакой связи вроде, но стоило скосить взгляд и вдохнуть аромат ее волос, собранных в пучок, как мерзкая (и магнетическая!) сцена вставала перед глазами. Внизу тоже что-то вставало, и хорошо, что он лежал на животе.

— Пойдешь купаться? — спросила она, поднимаясь.

— Купаться?! Нет, я позже… — пробормотал он и отвернулся.

Про книжку Мопассана Лорка вспомнила, когда стояли у подъезда.

— Вернуть хочешь?

— Ага.

Сердце вдруг учащенно забилось.

— Только ты здесь подожди, у меня дома такое…

Когда ее сарафан скрылся за дверью, Женька прошелся взад-вперед. От ее оценки зависело многое (если не все), однако томик сунули в руки без комментариев.

— Ничего книжка? — спросил Женька. Лорка подняла глаза на свой балкон.

— Давай об этом в следующий раз? У нас опять папа живет, мне сейчас не до этого…

То лето запомнилось пышными похоронами молодых ребят. Гибель Мурлатого была началом, за ней последовала целая череда смертей, понятно, не от старческой дряхлости. Процессия двигалась обычно по Советской, превращавшейся в этот момент из Бродвея в скорбную Via dolorosa, на которой слышался плач и стенания родственников. За родней шла молодежь, прятавшая под просторными рубашками и куртками то или иное оружие. Бывало, прямо у свежей могилы формировалась кодла, совершавшая стремительный рейд по тылам противника и оставлявшая за собой когда увечных, а когда и убитых кладбищенских.

— Это какой-то ужас… — говорила мать, глядя из-за шторы на очередную процессию. — Не смей соваться на улицу, слышишь?! Дома сиди!

Женька выбрался из дому лишь в начале августа, когда дело запахло миром. Авторитетный народ с двух сторон решил: баста, пора устраивать перемирие. Заключение мирного договора обставили солидно: выбрали для сборища лесную опушку неподалеку от ПЭМЗа, привезли туда несколько ведер разливного вина, даже милицию поставили в известность. Милицейские начальники, с одной стороны, возмущались такой наглостью, с другой — приняли к сведению и дали обещание никого не забирать. А что делать? Показатели молодежной преступности в районе зашкалили за все мыслимые пределы, на что угодно согласишься…

Собравшийся в библиотеку Женька был замечен одним из дворовой урлы.

— Эй! — крикнули. — Куда намылился? В сортир? Вон сколько подтирки прихватил!

Сжав под мышкой стопку книжек, он ускорил шаг, но отвязаться не удалось.

— Иди-ка сюда, салабон… — поманил пальцем Зема. Когда Женька приблизился, его смерили взглядом.

— Ну что? Отсиделся за мамкиной спиной? Пацаны махались, пики в бок получали, а ты книжки читал? Нехорошо… Может, на перемирие сходишь? Махаться не любишь, но портвешка-то тяпнешь за мир и дружбу?

— Слабо ему тяпнуть… — зазвучали реплики. — Забздит пойти — даже на перемирие…

Во взглядах читались насмешка и презрение. Один из парней зашел за спину, и Женька понял: либо он получит унизительный пендель, либо стоящий сзади опустится на четвереньки, а спереди его толкнут. В любом случае позора не избежать; а ведь за ним, возможно, с балкона наблюдает Лорка…

— Почему же слабо? — пожал он плечами. — Спокойно могу сходить. А на махаловках ваших я не был, потому что в лагерь отправили.

— Ах, вот что… Причина уважительная. Ладно, тогда идем с нами!

Зема подмигнул кому-то из урлы и, указав на Женьку, щелкнул себя по горлу. Ответом была понимающая ухмылка, но Женька, уже жалевший о своем согласии, этого не заметил.

Опушку заполняла молодежь из враждующих районов, причем особое бурление наблюдалось возле ведер с разливухой. К ведрам на цепочках были прифигачены эмалированные кружки, из них и пили дешевый портвейн. Напротив друг друга вставали попарно представитель Нового Городка и парень с кладбища: они опрокидывали по кружке, братски обнимались и уступали место следующим. Кто-то, приложившись раз-другой-третий, уже пошатывался, но менты, что прохаживались по периметру опушки, бездействовали.

— Гля, а эти че тут делают?! — зубоскалили пришедшие. — Охраняют нас, что ли?

— Договорились с ментами… — снисходительно пояснял Зема. — Мы не бузим, они нас не трогают. Ладно, я к старикам, а вы давайте, бухните за мировую.

С этими словами он направился к кустам, где, доставая из ящика марочное вино, разговлялись блатные авторитеты. А Женьку уже тянул к ведру некто белобрысый, с наколкой «СЛОН» на предплечье.

— Давай, давай сюда… Эй, расступись! Основняк идет, за мир и дружбу пить будет!

Парень был из чужого двора, по всему видно — наглый, только ослушаться незнакомца не представлялось возможным. Сколько Женька выпил в своей жизни? Пару раз от силы, и то шампанского; а тут портвейн, да еще огромными кружками…

— Стань тут. Кто с кладбища? Ты? Подходи!

Белобрысый командовал, подгонял, и Женька, давясь, влил в себя вонючее пойло. Он хотел было обняться с парнем из другого лагеря, как другие, но ему зачерпнули вторую кружку.

— Потом целоваться будешь, а пока — пей! Как не хочешь?! Ты основняк или нет?! Тогда давай пей — вот с этим! Братан, бухни с ним, он у нас в авторитете, ага, видишь, сколько книжек прочитал?

Из стопки, что Женька по-прежнему держал под мышкой, одна книжка вдруг выскользнула, за ней посыпались остальные.

— Да ладно, потом соберешь! Ну, опрокинул! Во-от, молодца… Теперь рукавом занюхай и пошли отдыхать.

Женька наклонился за книжками трезвый, а выпрямился уже пьяный. Ведра, силуэты парней, кусты — двигались по кругу, вроде как устраивая хоровод. Наконец перед глазами мелькнуло знакомое «СЛОН», и Женька двинулся вслед за обладателем наколки. Когда присели на траву, он ткнул в синие буквы.

— Это аббревиатура?

— Чего?! — вытянул физиономию белобрысый.

— Я спрашиваю: что это означает? Как рашиф… рашсив… расшифровывается?!

— А-а, вот ты о чем… Это означает: с малых лет одни несчастья.

— Да? А где буква «эм»?

— Какая еще «эм»?

— Не хватает «эм» — чтоб было правильно!

Белобрысый крутанул головой.

— А ты, вижу, грамотей… Пойдем еще бухнем, грамотей! Я ж пока не пил, ты разве не заметил?! Так что должен еще со мной, ага, а то обижусь!

Опрокинув еще кружку, он получил от кого-то вареное яйцо на закусь и, пошатываясь, двинул, куда глаза глядят. Кажется, он с кем-то целовался. Потом помочился возле кустов и, забыв застегнуть ширинку, отправился дальше, чтобы вскоре налететь на чей-то мотоцикл. Кто тут ковыряется в моторе? Ба, Самоделкин!

— Работаешь? — тупо спросил Женька.