Владимир Шпаков - Песни китов

• Название: Песни китов
• Автор: Владимир Шпаков
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014

Владимир Михайлович Шпаков — прозаик, эссеист, критик, постоянный автор «ДН». Живет в Санкт-Петербурге. Последняя крупная публикация в нашем журнале — роман «Смешанный brak», «ДН». № 10–11, 2011.

Владимир Михайлович Шпаков — прозаик, критик, драматург. Родился в 1960 году, в городе Брянске. С 1977 года — питерский житель, где закончил Ленинградский электротехнический институт, после чего работал в оборонном НИИ, на гражданском и военном флоте, в малотиражной прессе и т. д. Продолжил образование в Литературном институте им. А. М. Горького (семинар А. И. Приставкина), который закончил в 1995 году. Первая публикация прозы состоялась в 1992 году, в журнале «Огонек». С тех пор автором опубликовано множество рассказов, повестей, романов, пьес, а также около трехсот критических статей и рецензий.

Больше всего автора ценят работники журналов «Дружба народов», «Октябрь», «Крещатик», «Знамя», «Урал», «Зинзивер». В прошлом были хорошие отношения с журналом «Нева», где автор, к слову сказать, проработал почти пять лет заведующим отделом прозы (2003–2007), но теперь эти отношения закончились. У автора вышло четыре книги прозы: «Клоун на велосипеде» (СПб, «Геликон-плюс», 1998), «Год петуха» (СПб, «Алетейя», 2006), «Игры на поле Ватерлоо» (СПб, «Геликон-плюс», 2010), «Счастливый Феликс» (Москва, «Астрель», 2010). Опубликованные в периодике рассказы, повести и романы в разные годы номинировались на премии Ивана Белкина, Юрия Казакова, Национальный бестселлер, Русский Букер. Член Союза писателей Санкт-Петербурга с 1996 года. Член Союза писателей XXI века. Лауреат литературной премии Н. В. Гоголя за 2010 год. В настоящее время — первый заместитель главного редактора журнала «Зинзивер». Живет в Санкт-Петербурге.

---

На доске были развешаны плакаты с устрашающими изображениями химической атаки. Люди в масках с вмонтированными шлангами успешно противостояли нападению, те же, кто не успел напялить противогаз, валялись мертвыми трупами.

— И вообще, Мятлин, как ты выглядишь?! Ты же призывник! А потом кто? Боец! А какой ты боец, если носишь это все! Ну-ка встань!

Подошедший вплотную майор Жуклевич тыкал пальцем в шейный платок.

— Что это, призывник Мятлин?! А волосы почему как у девчонки?! Может, ты вообще такой… Ну, такой…

— Какой?

— Который не такой. Не мужик, в общем. А?

Военрук подмигивал то ли Женьке, то ли классу, приглашая поржать над окопным юморком.

— Я в бойцы не собираюсь, — усмехнулся Женька. — И в военное училище тоже. Какой смысл быть интендантом? На передовую не пошлют, значит, героем не станешь. Можно разве что военное дело преподавать, но это меня не привлекает…

Класс прыснул — все знали, что закончивший интендантское училище военрук на службе заведовал складом, а в пенсионном возрасте пристроился преподавать. Покрывшись краской, майор поправил китель.

— Ну, и хорошо, что не собираешься, — сказал. — Без такого бойца нашей армии только лучше!

Довольный своей отповедью, Жуклевич вернулся к доске, а Женька понял: просижу ночь, а стих про этого идиота напишу! Он был на волне, чуял это по одобрительному гулу, поэтому взялся за дело прямо на уроке истории.

Историчку Раису Степановну отличали две вещи: повышенная идейность и умение входить в мужские туалеты. Идейность была врожденным качеством: судя по всему, Раиса Степановна с детского сада шагала строго вдоль линии партии, в туалеты же толкала должность завуча. На переменах в мужских «толчках» топор можно было вешать, дым выходил даже в коридор. И тогда навстречу дыму шагала завуч, чтобы визгливым голосом посылать заядлых курильщиков за родителями. На уроках она не визжала, конечно, но время от времени пафос прорывался, как и сегодня, поскольку речь шла о Конституции.

Пока историчка распиналась о том, что последняя принятая Конституция — шаг вперед и символ настоящей свободы (в отличие от фиктивной свободы Запада), Женька сосредоточенно портил листы бумаги.

Он смял очередной лист, вырвал из тетрадки другой, когда над ухом прозвучало:

— А что делает Мятлин? Конспектирует мою речь? Так Конституцию конспектировать не надо — этот основной документ выпущен огромным тиражом!

С этими словами Раиса торжественно потрясла книжицей бледно-розового цвета.

— А скажи-ка нам, Евгений, что говорится в Конституции про учеников средней школы? — Женька встал, взбешенный. — Ну? Что им полагается?

Он сделал вид, что задумался.

— Насколько я помню, им полагается молоко за вредность. И в первую очередь на уроках истории.

— Как это?!

— Как на сталелитейном дают. Тем, кто по горячей сетке.

— По горячей сетке…

Мозг Раисы не сразу осознал степень наглости, до коей дошел не самый последний (точнее, один из первых) ее учеников. Да и Женька не тотчас понял, что над его кудрями занесена секира — слишком хотелось выпендриться, прямо зудело в одном месте. Лишь когда раздался визг, какого и в туалетах не слышали, до него дошло: попал!

— …немедленно вон! И без матери чтобы не приходил! Не ко мне — к директору!!

Покидая класс под одобрительный гул, он поймал заинтересованный взгляд Ларисы. Ура, игра стоила свеч! Ему наверняка придется несладко; и на мать шишки посыплются, но пока Женька чувствовал себя победителем.

Он отсиживался дома, примеряя ореол гонимого. Несколько раз забегали одноклассники, рассказывали, мол, Раиса просто визжит, когда слышит фамилию Мятлин. Активисты из школьного комитета комсомола стенгазету повесили, где нарисовали карикатуру на Женьку, но ее быстренько сорвали, а второй раз вешать не решились. Лариса тоже зашла, правда, ореола не оценила — говорила о другом. По ее словам, уже был подписан приказ о переводе матери в Ленинград, они уедут сразу после выпускных экзаменов. Что означало: Женьке придется осваивать питерский филфак.

Они помолчали.

— Севе я тоже сказала.

— Да?

— А ты считаешь, не надо было?

Хотелось закричать: не надо! Пусть Самоделкин едет в Москву, поступит в самый лучший технический вуз, станет великим изобретателем или даже академиком. Но рядом его быть не должно!

Понятно, что он ничего такого не произнес. А с ее уходом и чувство победы куда-то исчезло; да и была ли победа? Мать в эти дни несколько раз ходила к директору школы, писала объяснительные, а дома глотала корвалол вперемешку со слезами и умоляла вначале обрести свой круг общения, а уж потом высказывать спорные мысли.

— Почему сейчас нельзя? — хорохорился Женька.

— Потому! Уже пытались прыгать выше головы, только ничего не получилось!

— Кто пытался?

— Неважно кто! Хороший человек! А теперь от этого человека что осталось?! Тень, пародия! И ты можешь стать тенью, если получишь волчий билет. Знаешь, что это значит? Что дороги перекрыты, а значит, бери лопату — и в дворники!

Ей с трудом удалось отстоять сына. Наблюдая за ней, Женька видел подрагивающие руки, что перелистывают тетрадки, и думал: когда он уедет, матери будет плохо. Те же тетрадки, та же дача, и надо все самой, даже в магазин никого не пошлешь. Она, конечно, будет писать письма, и точно так же станет просиживать часами на переговорном пункте, но единственная опора все-таки исчезнет. Жалел ли он мать? Жалел, но отдаваться слезливому чувству себе не позволял. Жалость подрезала крылья, стреноживала, навсегда привязывая к ненавистному пространству с его заводскими трубами, убогим парком и Советской улицей, по недоразумению именуемой «Бродвеем».

Новый круг общения он обрел в среде букинистов. Время от времени Женька ездил в центр, где возле магазина старой книги толпились любители словесности, обмениваясь раритетными изданиями. А поскольку в его библиотеке имелись «дубли», он тоже активно ввязался в книгообмен, обретя в короткий срок и «Моби Дика» Мелвилла, и «Мастера и Маргариту» Булгакова.

В расположенном по соседству сквере Олеко Дундича тоже обменивались книгами, но, как выяснил Женька, совсем другими. На укромных скамейках из рук в руки передавались запрещенныеиздания. Передавались, понятно, проверенным людям, в числе которых Женьке очень хотелось оказаться.

К посвященным его приобщил библиофил по фамилии Стоцкий, всучив затрепанную роман-газету с публикацией «Одного дня Ивана Денисовича». Роман-газета была завернута, в свою очередь, в газету «Правда», но везти ее в открытую Женька не решился — спрятал за пазуху. Стоцкий наказал: никому не показывать, в чужие руки не давать; только Женька и сам был не дурак. Увидь такое мать, пришлось бы вызывать неотложку, поэтому роман-газета была надежно запрятана в недра раздвижного дивана.

От осознания того, что затрепанное издание, из которого вываливались листы, было запрещенным, пересыхало во рту. Всего-то буквы на бумаге, а какая сила! Автора запрещают? Значит, боятся; а тогда тот, кто умеет сочинять — велик и могуч, он почти бог, жрец и маг!

Само чтение, однако, разочаровало. Лагерь, его вонь и тлетворный дух вызывали отторжение — Пряжск и без того был заполнен блатарями, как старая мебель клопами. Осталось разве что убежденность, что слова обладают скрытым могуществом, главное — уметь ими пользоваться.

Потом опять был сквер, Стоцкий и быстрые взгляды по сторонам, дескать, не пасут ли нас? Эта игра взрослых людей завораживала, поднимала Женьку в собственных глазах и увеличивала весомость изданий, по каким-то причинам опасных для власть предержащих. Получив завернутую в очередную «Правду» (то была тонкая игра символов) книгу Анатолия Кузнецова с комментарием: «Это перебежчик», Женька тут же ее спрятал. Он вроде как получил на время бомбу с часовым механизмом, которая может рвануть в любое время. А значит, получил могущество, пусть и неочевидное для других.

Пока же он поинтересовался книжкой «Могила Таме-Тунга», точнее, ее продолжением. Библиофил взглянул на него с удивлением.

— Что вы так смотрите? — смутился Женька. — Я понимаю: книжка детская, я так просто спросил…

— Да не такая уж детская… — проговорил Стоцкий. — Просто я не знал, что вы интересуетесь оккультизмом.

— Оккультизмом?! Но это же обычная беллетристика!

— Не обычная. То есть на первый взгляд все нормально, а копнешь глубже — такое найдешь… Поэтому ее тоже из продажи изъяли. И первый том, и продолжение, о котором вы спрашиваете.

Сбитый с толку, Женька задумался. Он чувствовал, что в книге таится что-то необычное, дающее то самое могущество, силу, но в глубине души в это не верил. Оказывается — так и есть!

— Так нужен второй том или нет? Если честно, я думал: вы — представитель инакомыслящей молодежи. Но если так…