Марина Власова - Энциклопедия русских суеверий

• Название: Энциклопедия русских суеверий
• Автор: Марина Власова
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Религиоведение
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91181-705-3

«Энциклопедия русских суеверий» знакомит читателя со сложным комплексом верований, бытовавших в среде русского крестьянства в XIX–XX вв. Ее основные «герои» — домовые, водяные, русалки, лешие, упыри, оборотни, черти и прочая нечистая сила. Их образы оказались поразительно живучими в народном сознании, представляя и ныне существующий пласт традиционной культуры.

Бесспорный интерес вызывают широко цитируемые автором фольклорные и этнографические источники, архивные материалы и литературные публикации. Они приводятся практически без изменений, с сохранением диалектизмов и стилистических особенностей, свойственных рассказчику.

Книгу сопровождают авторская статья «О незнаемом», словарь устаревших и диалектных слов и список литературы. Издание иллюстрировано тоновыми заставками и концовками, специально выполненными для него художником В. В. Есауленко.

Энциклопедия адресована самому широкому кругу читателей.

---

Домового «закармливали» перед Великим постом, угощали на каждое заговенье и разговенье, на Рождество (Сиб.). На заговины, «перед тем как садится за стол ужинать хозяин с хозяйкою идут на двор, становятся у ворот и говорят: „Царь домовой, царица домовица, с малыми детками, милости просим с нами заговлять“. При этом, не крестясь, кланяются до земли на все четыре стороны и возвращаются в хату ужинать. Поужинав, оставляют на столе кушанье и посуду… для того, чтобы домовому с домовихой было чем заговеть» (Смол.). В Забайкалье, оставляя еду на столе, приглашали вечером: «Господин хозяин, приходи заговлять. Вот тебе хлеб-соль, Божья милость, приходи, кушай!..»

Чествовали домового и дворового хозяина и в день первого выгона скота в поле. Новгородцы, например, при первом выходе коров в поле «торкали вербочки» на седьмом венце двора, «чтобы не превысить и не принизить домового».

Были и особые праздники домового. Один из них — 7 февраля, день Ефрема Сирина, «именины домового», когда домового «закармливали», оставляли ему еду (кашу на загнетке) с просьбой беречь скот. 12 апреля, в день Иоанна Лествичника, домовой праздновал наступление весны. По словам крестьян, в этот день он бесился, сбрасывал шкуру, подкатывался хозяевам под ноги и т. п. Крестьяне Новгородской губернии считали, что домовой бесится и перед Петровым днем.

В Тобольской губернии говорили, что «в ноябре с домовым как с родным: или задабривай или выгоняй»; в некоторых районах России домового «ублажали» в Михайлов день. 1 ноября (в день Кузьмы и Демьяна) домового «помелом гнали и помелом метили, чтоб не разорял двор и не губил животных» <Ермолов, 1901>.

Лик домового, обращенный не столько к животным, сколько к людям (домовой вещает судьбу обитателей дома), очеловечен, но сохраняет «звериные черты». Часто в поверьях домовой — человек, но обросший шерстью, мохнатый; седой старик, покрытый шерстью (Забайк.); он седой как лунь и весь покрыт волосами (Волог.). На Вологодчине считали, что «вид домового бывает весьма разнообразный. Во многих местах толкуют, что он не имеет своего вида, а является в том или другом образе, какой ему вздумается принять: в образе человека, покрытого шерстью (чаще всего), черной кошки, собаки. Вообще же видеть его удается лишь в редких случаях» <Иваницкий, 1890>.

Домовой — плотный мужичок в смуром кафтане (по праздникам — в синем, с алым поясом), космат, весь оброс мягким пушком <Даль, 1880>; домовой мохнат (Тульск.); ходит в свитке, подпоясанный, все тело его в белой шерсти (Орл.); домовой мохнат, «как саксачий тулуп» (Урал); он — старик с длинной всклокоченной бородой, с маленькими, чуть заметными рожками, с подогнутым незаметно хвостом (Волог.).

С представлениями о мохнатости домового связаны и понятия о достатке дома, его хозяев. Если домовой мохнат, хозяин богат; давящий во сне мохнатый домовой «наваливается к богатству», «голый» — к бедности.

Многообразие обличий домового связывается иногда с тем, что домовым духом может как будто бы стать существо, случайно или намеренно погубленное в пределах дома во время его строительства. В этих, правда, не очень распространенных поверьях XIX–XX вв. можно видеть и отголоски представлений о необходимости «строительной жертвы», и некоторых др. (ср. сохраняющуюся до начала XX в. веру в то, что первому вошедшему в дом суждено умереть). Бытовали представления, согласно которым любое существо, измеренное мастером-строителем (мерка зарывается под одним из углов будущего дома), умирает, обращаясь в домового, но сохраняя прежние отличительные черты, привычки — например, мяукая и царапаясь, если была измерена кошка, и т. п. <М. З., 1857> (жители Архангельской губернии верили: «чтобы закласть дом на чью-либо голову», плотнику нужно только поставить кверху комлем то дерево, которое считали в основании дома главным).

Домовой-человек (старик или человек среднего роста и возраста, плотного сложения, реже — очень высокий или, напротив, крошечный) в доме обитает чаще всего в подпечье, в подполье (в голбце — см. ГОЛБЕЧНИК). Другие традиционные места его обитания — углы, чердак, порог. «Часто его видят, в серой рубахе, седенького, спускающегося на пол с полатей или „бруса“» (Забайк.).

Домовой «пользуется положением, равным хозяину дома» (Олон.), откуда и такие его имена, как «большак избной», «хозяйнушко мохнатый» (Олон.); «большачок» (Волог.); «домоведушко» (Симб.); «сам» (Яросл.). Жена домового — домаха, доманушка, домовичка. Иногда семья домового появляется и в избе: «Мужик раз лежит себе ночью. Видит вдруг — вошла баба с зыбкою. Повесила зыбку, а сама у печки греться стала: „Аа-а-а! — говорит. — Холодно!“ А сама зыбку качает. Испугался мужик, взял да и зажег спичку. Она сейчас в дверь и зыбку с собой взяла. Потушил мужик огонь — лежит. Взошел сам-то дворовой — говорит: „Жалко тебе избы стало, что ли? Не пустил бабу обогреться!“ Он муж ее был, знать» (Олон.).

По некоторым поверьям, домовой любит посещать тоскующих жен, вдов. Он женится и на проклятых, «отсуленных» ему недобрым словом девушках, которые, как и другие проклятые матерью дети, исчезают, но могут продолжать невидимо жить в подполье, у домового (см. ПОДПОЛЬНИК, ПОДПОЛЬНИЦА).

Домовой, пребывающий в основном у печи (за печью, в подпечье, в голбце), часто появляется и на печи, и даже в самой печи (Волог.); чтобы увидеть домового, нужно влезть в печку (Олон.). «Если хозяин уходит из дому, то для того, чтобы вместе с ним не ушел домовой, печь загораживают ухватом или заслоняют заслонкой» (Влад.) <Зеленин, 1991>. «Зимою в избе на ночь для тепла открывают у печки заслон и на место его, посреди устья, ставят вертикально лучинку, примечая от старых людей, что печку недолжно оставлять открытою без пристановки к ней лучины, чтобы домовой не пошутил» (Арх.). Печь — не связывая это с поверьями о домовом — старались закрыть и при первом выгоне скота в поле (Сиб.), и при начале сева, при отъезде хозяина из дома «в далекие места» и т. п. (Моск., Волог.).

Русская печь — излюбленное место пребывания домового: он даже «сбрасывает старух с печи, если они постоянно занимают печку. Так рассказывала одна бобылка. Она была больная и не слезала с печи. Домовой ее толкал, только она все время упирается: „Не пущу родимый, самой некуда“. Ну, взял ее да и сбросил — сам на печку полез» (Моск.).

На печи домовой располагается в определенном направлении — вытягиваясь вдоль нее (Курск.). Отметим, что в некоторых районах России крестьянам полагалось спать поперек печки, чтобы не досаждать ее традиционному обитателю — домовому: «Грелся раз мужик на печке, а лежал-то вдоль печки. Вдруг кто-то приходит в избу, да и идет прямо на печку. [Домовой] стал на лежанку-то да и видит, что мужик лежит вдоль печи; а уж ему-то пройти и нельзя…»(Новг.).

Домовой представлялся и живущим на печи: «Домовой прежде жил в избе, лежал рядом с хозяином. Для этого пристраивалась (и теперь существует) казенка вдоль печи — место нечистое, куда нельзя класть ни хлеба, ни креста» (Тамб.).

По поверьям ряда районов России, на печи (под печью) могли появляться и покойники. Покойник, как и домовой, появляется на печи в определенном положении, со-положении с печью, вдоль нее — он как бы «выступает» из самой печи, затем «растворяясь» в ней: «Я лежу на печи, головой вот туда. Слышу — дышит кто-то около меня… Я одной рукой пощупала: там кошка. А другой вот так стала щупать: ой, кто-то холодный-холодный мне попался! Я взяла от головы до самых ног ощупала: женщина. <…> Там женщина умирала, на этой печи. А может быть, мне она и привиделась?» (Новг.).

В подобных сюжетах, поверьях представления о печи как о своеобразном живом существе сливаются с представлениями о «выступающих» из нее (или появляющихся из-под нее) умерших родственниках, предках-покровителях, которые могли ассоциироваться и с домовым, его семьей. Местопребывание всех этих существ в доме искони связывалось с подпечьем, запечьем, печью, очагом. В. Я. Пропп полагал, что, когда оседлость становится постоянной, создается культ предков. «Культ предка встречается, перекрещивается с культом огня, и в сознании людей очаг становится местом пребывания умершего предка» <Пропп, 1976>.