Амин Маалуф - Лев Африканский

• Название: Лев Африканский
• Автор: Амин Маалуф
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-034883-5

Из Африки — в пышную и жестокую Османскую империю…

Из средневековой столицы арабской науки и искусств Гранады — в Рим, переживающий расцвет эпохи Возрождения…

Это — история жизни Хасана ибн Мохаммеда, великого путешественника, знаменитого авантюриста и блистательного интеллектуала, при крещении получившего имя Иоанн-Лев и прозвище Лев Африканский.

История странствий и приключений.

История вечного голода духа, снова и снова толкающего незаурядного человека ВПЕРЕД — к далекой, неизвестной цели.

«Потрясающая смесь фантазии и истории!»

«Paris Match»

---

С детства у меня не получалось спорить с Пронырой, и на сей раз мой ответ свидетельствовал о капитуляции перед ним.

— И все равно я усматриваю общие интересы у твоего и своего хозяина: ни одному, ни другому не понравилось бы, чтобы империя Карла V распространилась на всю Европу и на Берберию!

Харун улыбнулся:

— Теперь, когда мы говорим на одном языке, я могу тебе признаться, почему я здесь. Я доставил королю подарки, обещания и даже сотню неустрашимых наездников, которые будут сражаться на его стороне. Наша битва сродни этой: известно ли тебе, что французские войска пленили Уго де Монкаду[62], которого я разбил наголову под Алжиром после смерти Арруджа? А то, что наш флот получил приказ вмешаться, если имперцы снова попытаются завладеть Марселем? Мой господин решил скрепить союз с королем Франции и потому множит дружеские жесты в отношении его.

— Можешь ли ты обещать королю, что наступление османских войск затем не продолжится по всей Европе?

Харун был, казалось, поражен моей наивностью.

— Если мы напали бы на мадьяр, чей государь не кто иной, как свояк императора Карла, король Франции и не подумал бы упрекать нас в этом. Если бы мы осадили Вену, которой правит родной брат императора, было бы то же.

— Неужели короля Франции не осудят его собственные пэры, если он позволит кому-то захватить христианские земли?

— Разумеется, осудят, но мой господин готов в обмен предоставить ему право контроля за храмами Иерусалима и христианами Леванта.

Мы замолчали, погрузились каждый в свои мысли. Харун облокотился о сундук и улыбнулся.

— Когда я сказал королю Франциску, что привел ему сотню солдат, он показался мне озадаченным. Мне даже подумалось, что он откажется от их помощи в бою, но затем стал горячо благодарить меня. И велел передать своим воинам, что эти конники — христианские подданные султана. — И без всякого перехода заговорил о другом: — Когда вернешься к своим?

— Когда-нибудь непременно, — неуверенно ответил я, — когда Рим потеряет для меня свою притягательную силу.

— Когда мы встретились с Аббадом ле Сусси в Тунисе, он сказал мне, что Папа посадил тебя на год под арест.

— Я безжалостно критиковал его.

У Харуна случился приступ смеха.

— Ты, Хасан, сын Мохаммеда Гранадца, позволил себе критиковать Папу в самом Риме! Аббад даже сказал, что ты упрекал Папу в том, что он — чужестранец.

— Не совсем так. Но я предпочитал, чтобы на трон взошел итальянец, и по возможности из флорентийского рода Медичи.

Мой друг прямо-таки опешил, когда понял, что я не шучу.

— Медичи, говоришь? Ну что ж, как только вернусь в Константинополь, потребую, чтобы халифами становились не турки, а снова потомки Аббаса[63].

Он в задумчивости погладил свою шею и затылок и повторил:

— Так ты за Медичи?

Пока мы беседовали, Гвичардини уже лелеял самые замысловатые надежды, уверенный, что мои отношения с посланником падишаха предоставляли неслыханный шанс для дипломатии Ватикана. Позже мне пришлось умерить его пыл и дать ему почувствовать все безразличие к Риму, которое выказал мой друг. Но флорентиец отвел все мои возражения:

— В качестве посла Харун Паша не преминет донести падишаху наши предложения. Первый шаг сделан, и пройдет совсем немного времени, прежде чем мы будем принимать в Риме османского эмиссара. Может, нам с тобой еще придется отправиться в Константинополь.

Но прежде чем делать следующий шаг, было самое время отчитаться перед Папой за проделанную работу.

* * *

По дороге в Рим снежная буря, о которой я упомянул, застала нас в пути в нескольких милях южнее Болоньи. С первыми настигшими нас порывами ветра память вернула меня в Атласские горы, в те ужасные мгновения, когда я ощутил, что со всех сторон, подобно своре голодных волков, подступает смерть и что с жизнью меня связывает лишь рука моей Хибы, которую я остервенело сжимаю. Я шептал имя моей прекрасной нумидийской рабыни, словно никто так и не заменил ее в моем сердце.

Ветер усилился, солдатам нашего эскорта пришлось спешиться, чтобы попытаться укрыться. Я последовал их примеру, как и Гвичардини, которого тут же потерял из виду. Мне казалось, я слышу голоса, крики, проклятия, вижу время от времени чей-то силуэт, за которым пытаюсь следовать, но который пропадает так же неожиданно, как появляется. Вскоре я потерял лошадь, побежав наугад, наткнулся на дерево и, дрожа от холода, ухватился за него. Когда буран унялся и меня нашли, я без чувств лежал в сугробе с переломанной ногой. Вероятно, я недолго пробыл в таком положении, и это спасло меня от ампутации. Но передвигаться самостоятельно я не мог и весь горел.

Мы вернулись в Болонью, где Гвичардини разместил меня на небольшом постоялом дворе недалеко от Коллегии испанцев. Сам же на следующий день выехал в Рим, предрекая, что не пройдет и десяти дней, как я последую за ним. Однако это было сказано для того, чтобы подбодрить меня, поскольку, добравшись до Рима, он посоветовал Маддалене поскорее отправиться вместе с Джузеппе ко мне, захватив мои записки, чтобы я мог победить скуку. И впрямь трудно было свыкнуться с бездействием, и первое время я пребывал в мрачном состоянии духа, проклиная и снег, и судьбу, и несчастного хозяина, терпеливо прислуживавшего мне.

Покинуть его постоялый двор удалось лишь под конец этого года. Сперва я был на пороге смерти, а едва оправившись, стал беспокоиться за ногу. Она так раздулась и онемела, что мне снова грозило лишиться ее. От бессильного гнева и отчаяния я погрузился в работу и день и ночь корпел над своей частью словаря, обещанной саксонскому печатнику. В эти несколько месяцев на свет появились и шесть первых книг «Описания Африки». В конце концов я даже стал находить некоторое удовольствие в своем положении сидячего писаки, раскаявшегося путешественника и в полной мере вкусил прелести общения со своим семейством. Правда, меня все же не оставляло беспокойство по поводу происходящего.

Я был еще очень нездоров, когда Маддалена в начале марта передала мне весть, которая уже потрясла всю Италию: имперские войска разбили армию Франциска под Павией[64]. Распространился слух, согласно которому Франциск был убит; но вскоре нам предстояло узнать, что он жив и пленен. Однако от этого положение не становилось менее катастрофичным: какова бы ни была судьба монарха, стало ясно — французы еще долго не смогут противостоять амбициозным планам Карла V.

Думал я и о Клименте VII, который открыто выказал свой доброжелательный настрой по отношению к Франциску и оттого должен был разделить с ним поражение. Как же ему достойно выйти из этого положения? Помириться с императором, упредив его гнев? Или, напротив, использовать свое влияние, чтобы объединить христианских государей против императора, забравшего слишком большую власть и ставшего опасным для всех? Я бы дорого дал, чтобы иметь возможность переговорить с Папой. А еще больше — с Гвичардини, особенно после того, как получил от него в начале лета письмо, содержащее следующую загадочную и ужасающую своей иронией фразу: Только чудо способно еще спасти Рим, и Папа хотел бы, чтобы его совершил я!

ГОД ЧЕРНЫХ БАНД 932 Хиджры (18 октября 1525 — 7 октября 1526)

Он стоял передо мной: изваяние из плоти и железа, обладавшее способностью громогласно хохотать и предаваться гневу.

— Я вооруженная опора Церкви!

Его прозвали «большим дьяволом» и таким — непокорным, бесстрашным, с наскока берущим женщин и крепости — и любили; его боялись и боялись за него, Бога молили, чтобы он защитил его и защитил от него.

— Мой неисправимый кузен Джованни, — говаривал Климент с нежностью и смирением.

Кондотьер и Медичи, он был сама Италия. Бывшие у него под началом войска под стать ему отличались продажностью и великодушием, властностью и справедливостью, безразличием к смерти. В этом году они взялись служить Ватикану. Их прозвали Черные банды, а их главарь вскоре прославился уже не как Джованни Медичи, а как Джованни Черных банд.

Наше знакомство состоялось в Болонье. Впервые выйдя на улицу после долгого пребывания взаперти, я непременно хотел нанести визит мессиру Якопо Сальвиати, почтенному дворянину, окружившему меня заботой на всем протяжении моей болезни, посылавшему мне без счету деньги, книги, одежду и подарки. Гвичардини попросил его не оставить меня своими заботами, и он с отцовским прилежанием отнесся к этому поручению, не пропустив ни одной недели, чтобы не справиться о моем здоровье. Сальвиати был одним из самых знатных жителей Болоньи, образ его жизни отличался роскошью, достойной лучших итальянских родов. Женат он был на сестре Папы Льва, а его дочь Мария вышла замуж за Джованни Медичи, правда, нужно признать, на свою беду, поскольку видеть мужа ей приходилось очень редко, лишь в перерывах между походами и любовными увлечениями.