Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Случилось, однако, все это, то есть наша встреча, на другой же день, и притом очень просто. Мы только что пришли из гимназии, пообедали и гуляли в зале, когда дежурный вдруг закричал:

— Лукаянов! К тебе дядя приехал.

Я гулял в это время, разумеется, с Лукаяновым. Дежурный не разглядел нас и крикнул громко, когда мы были от него в каких-нибудь трех-четырех шагах. Лукаянов не успел еще оставить меня, — мы ходили, гуляли обыкновенно, положив друг другу руки па плечи, — как в дверях зала показался высокий, красивый мужчина, сильный брюнет, с видной и стройной дамой. Я как увидал их, остолбенел, не двигался с места. Доможиров с женой поздоровались с племянником, остановились, болтали и разговаривали с ним, не проходя дальше, в приемную. Они стояли от меня в нескольких шагах. Все товарищи продолжали гулять, ходить по залу, разговаривали, никто не обращал внимания на приехавших к Лукаянову родственников; один я только стоял и почему-то смотрел на них, не будучи в состоянии оторваться, все позабыв.

Наконец я пришел в себя, очнулся и только хотел было бежать, как Лукаянов позвал меня, взял за руку и начал представлять меня тетке и дяде, говоря им, что я самый лучший его товарищ.

Что в это время было со мною, что я перечувствовал, я не берусь описывать. У меня и сердце билось так сильно, что я, казалось, слышал, как оно стучит, и слезы — не знаю уж, радостные или от горя, — подступили к горлу и душили меня. Что я говорил, отвечал им, я и тогда, разумеется, не помнил и не знал. Но я все-таки заметил, поймал ее взгляд, по которому увидал, что она если не совсем узнала меня, то есть не совсем уверилась, что я именно тот, в матросской куртке и фуражке, с которым тогда, на «празднике Венеры», и проч., и проч., то, во всяком случае, она припоминает, не может только припомнить и догадаться, где и когда видела и познакомилась со мной.

Когда же мы пошли наконец в приемную и уселись там все вместе, я увидал ясно, заметил и понял, что она и припомнила наконец меня и узнала; и понял я это потому, что она начала вдруг стараться не глядеть на меня, не встречаться со мною взглядами. О, если бы я мог избавить ее от тревоги, успокоить ее! Какую бы клятву я ей дал тогда, что никогда никто и ничего не узнает из наших отношений, что тайну эту я унесу с собой в могилу, схороню под гробовой доской, или как это там говорят и выражаются влюбленные...

Но я не сводил глаз с нее. Я сознавал и чувствовал, что не следует мне этого делать, что это невежливо наконец, и все-таки не мог оторвать от нов глаз. Спросит меня о чем-нибудь ее муж, дядя Граша, оказавшийся вообще очень милым малым, — я отвечу ему, постараюсь улыбнуться и в то же время чувствую, что не в силах, не могу не взглянуть на нее. Взгляну — и не могу оторваться. Она была смущена, может быть прямо-таки встревожена этими взглядами, — она, конечно, не знала моей скромности и моей преданности ей — и, не зная, что ей делать, то принималась усиленно расспрашивать о чем-нибудь своего мужа, то начинала говорить с Лукаяновым, смеяться...

Наконец, когда все это кончилось, то есть когда Доможиров с женою собрался уезжать и начал прощаться с своим племянником, он стал звать меня, чтобы я заехал к нему. I

— Ведь мы с вашим батюшкой старые знакомые. Сегодня даже мы виделись в дворянском собрании и разговаривали. Заходите. Я очень рад буду, — закончил он.

А она точно обрадовалась, когда наконец кончилось все и они пошли, чтоб уезжать...

— Ну вот, видел! — сказал Лукаянов, когда мы вернулись в зал. — Вот эта и есть. А другой, жены другого дяди, я до сих пор и сам еще ни разу не видал. Эта славная! Она тебе понравилась?..

На меня в этот вечер нашла тихая грусть. Мне хотелось остаться одному, чтобы никто не подходил ко мне, никто не звал бы меня; я весь вечер этот избегал всех, даже Лукаянова. Мне не хотелось даже и с ним разговаривать и даже о ней разговаривать — мне хотелось быть одному, с собою самим, думать одному о ней и о «бедном» самом себе...

XVI

Видеть мне ее, однако ж, на этот раз больше не удалось.

Съезд дворян, о котором все говорили, что протянется, по крайней мере, месяц, кончился на следующей же неделе неожиданно, и все поспешили разъехаться по домам. Я помню, как отец и дядя посмеивались над некоторыми из помещиков нашего уезда, собиравшимися протестовать, читать какие-то записки на собраниях, и теперь, когда получена была от губернатора какая-то бумага, ранее других уехали, почти бежали в свои имения. В числе так поспешно улепетнувших был и Емельянинов, на которого еще вчера возлагались такие надежды. Он написал письмо предводителю, то есть дяде Михаилу Дмитриевичу, с известием, что болен, и вечером того же дня, в заседании которого была прочитана так подействовавшая на всех губернаторская бумага, уехал в Знаменское.

Отец, дядя и многие другие еще помещики хотя и оставались еще несколько дней в городе, но к концу недели и они тоже уехали домой.

Таким образом, когда настала суббота, нам с Лукаяновым не к кому было идти в отпуск. Грустные, ходили мы, обнявшись, по темному, пустынному нашему залу. То есть, собственно, грустным был я. Лукаянову, конечно, хотелось пойти в отпуск, покататься, погулять; но у меня были причины быть грустным посерьезнее его. У меня пропало, осталось при мне все, что я собирался и приготовил высказать «ей» при свидании, и что я так хорошо обдумал и прочувствовал, и что, как мне казалось, вышло бы так благородно, великодушно и так эффектно... Теперь все это пропало. Точно кто посмеялся надо мной. Было даже что-то обидное во всем этом.

Но время и труд, эти лучшие целители больных, развинченных душ, тем не менее мало-помалу уврачевали и успокаивали и меня...

Зима, так долго тянувшаяся, казалось бесконечная, прошла. Настала весна. Начались экзамены, кончились. Все начали разъезжаться по деревням на лето на каникулы, все строили планы, все торопились. Уехали и мы с Лукаяновым, оба мечтая, как будем ходить на охоту. (Дядя выписал мне из Москвы великолепное ружье со всеми охотничьими принадлежностями.)

В деревне, когда я приехал, в числе первых новостей я узнал, что у Емельянинова в Знаменском ничего уж нет, все кончено, то есть уж нет ни театра, ни балета, ни актеров, ни актрис, ни танцовщиц, — все закрыто, кончено, все распущены. Рассказывая мне об этом, добавляли, что сделал это он не по своей воле, а его заставили — не прямо ему было приказано все это кончить, а губернатор посоветовал ему через предводителя, то есть через дядю Михаила Дмитриевича, который и ездил к нему нарочно склонять его, доказать ему, что теперь заниматься всем этим не время...

— Куда же они все девались — все эти актрисы, актеры, танцовщицы? — спрашивал я.

— Все разбрелись, как тараканы, кто куда. Некоторые здесь остались, а большая часть на оброк ушли, в Москву уехали, надеются там пристроиться...

— Что ж, Емельянинов скоро уступил, согласился?

— И сам он понял отлично, что не время теперь заниматься этим. Это он так только спорил с Михаилом Дмитричем, не соглашался, когда тот доказывал ему, куражился, показать себя хотел. А сам потом скоро за границу уехал.

— Как, его здесь нет? — удивился я.

— Нет; он еще зимой уехал.

— Кто же тут? «Богдашка»?

— Тоже нет. Бурмистр всем заведует, староста, контора.

— Так что дом опять пустой?

— Пустой.

Я решил, что первый же раз, как буду на охоте близко от Знаменского, непременно заеду туда и, если можно, пройду и по саду и по парку, все посмотрю. Теперь я был уж самостоятельный. С поступлением в гимназию это произошло как-то вдруг и вместе незаметно, без слов, без разговоров, объяснений, само собою. На меня смотрели, ко мне относились, и я сам смотрел теперь на себя совсем иначе. К тому же, мне шел теперь уже не пятнадцатый, а шестнадцатый год. Всего только один год прошел, а все удивительно как переменилось...

В тот день, как я узнал, что Емельянинова в Знаменском нет, что он за границей и когда будет обратно — никому не известно, я спросил за обедом отца, по какому случаю уехал Емельянинов.

— Просто из трусости уехал, — отвечал он, — боится.

— Чего же?

— А чего вон Мутовкин, Лязгинцев, Хохлаков боятся, того и он.

— А когда вернется, неизвестно?

— Вернется, конечно, когда все кончится. Да что это тебя удивляет? — добавил он, улыбаясь.

— Так, как-то странно.

— Напротив, так и должно было быть.

Вскоре я был на охоте возле Знаменского — там отличные места — и не нарочно поехал, а действительно случайно очутился там и, нисколько уже не стесняясь никого, заехал на барский двор — дом, флигеля, все стояло с затворенными окнами и ставнями, — отыскал кого-то, спросил, можно ли зайти в сад, сказали, разумеется, что можно, и я пошел туда в сопровождении какого-то дворового человека, предложившего меня проводить.

Я обошел весь сад, прошел по той дорожке, по которой я в таком блаженстве гулял с «рыбачкой-русалочкой», даже посидел на этой же самой скамейке, на которой сидел тогда с ней, дошел до «храма Венеры» на конце сада. Он стоял теперь заколоченный досками, но в щели я все-таки увидал статую богини и перед ней жертвенник, на котором мы тогда приносили жертвы — клали цветы. Постоял я и перед террасой, на которой мы после всего этого ужинали тогда, и с странным каким-то чувством оставил сад...