Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

— Алексей Макарыч приехали, — доложил лакей, когда мы все, то есть тетенька, гувернантка наша и мы, сидели на террасе за чайным столом.

Если бы это случилось при отце, когда он был дома, Мутовкина, наверное, позвали бы в кабинет, куда к нему вышел бы отец один, там переговорили бы с ним, о чем ему нужно, и тот уехал бы, не показавшись к нам. Но как будет теперь? Меня, я помню, ужасно это занимало, — благорасположение и деловые отношения тетеньки к его жене повлияют ли на его прием, то есть как тетенька велит его принять: позовет сюда или выйдет одна к нему?

— Проси же, — с удивлением и даже с оттенком некоторого раздражения на лакея за его непонятливость сказала тетенька.-

— Сюда? — переспросил Никифор, не понимая, куда его просить.

— Ну, конечно!.. — И когда Никифор ушел, добавила: — Фу, какой дурак...

— Это он потому удивился, — ласково и вежливо, но с оттенком ядовитости, заметила тетеньке гувернантка, — что Мутовкина никогда сюда не принимают. Он обыкновенно туда, в кабинет, проходит...

— А я вот сюда его прошу... Это я уж за это буду отвечать, — так же вежливо и ласково ответила ей тетенька и, по обыкновению, с улыбкой посмотрела на нее.

Вошел Мутовкин, неловко раскланялся и потом поспешил прямо к тетеньке, к ручке.

— От Анны Ивановны, что ли? По делу? — спросила его тетенька.

— От нее, благодетельница.

— Опять напутала что-нибудь? — раздраженно проговорила тетенька.

— Что вы, благодетельница, избави господи!.. Видел ее в городе, купчую она совершает, а я сюда ехал: доезжай, говорит, поскорей, узнай у благодетельницы, не купит ли заодно, дешево тут семья одна продается... Муж с женой, четверо детей...

— Чьи? Кто продает-то?

— Не спросил. Вспомнил потом — далеко уж отъехал...

— И цены тоже не знаешь?

— Нет, цену знаю. За всех шестерых...

Я не помню теперь, какую он цифру сказал, но тетенька как-то сухо приняла это известие. Не показалась эта цена ей выгодной, что ли, или по другому по чему, но только Мутовкин, видимо, не такой ожидал встречи привезенному им предложению.

— Тех-то она купила по крайней мере, за которыми я ее послала? — спросила его тетенька.

— Купила, купила, благодетельница. Как же не купила. Говорю, в городе уж, купчую совершают. Велела еще она сказать, что сама к вам сюда их всех привезет. Боится оставить их там, как бы не наделали чего над собою... да и за детей тоже... Двух-то детей ведь от отцов-матерей берут, — ну так боится, как бы они над ними не сделали чего...

Тетенька выслушала и это все с неудовольствием и только заметила:

— Она бы, дура, хоть заковать-то велела больших.

— Закованы они у нее, закованы, — успокаивающе заговорил Мутовкин. — Как же, закованы. Она и это, благодетельница, мне говорила. Она со всеми с ними у Семенихина на постоялом дворе стоит. Они все с нею, потому, благодетельница, говорит: «Боюсь одних их оставить...» Закованы... Как же — закованы...

Тетенька начала потом говорить с Мутовкиным как будто немного спокойнее и не таким недовольным тоном. Она даже вернулась к обсуждению привезенного им предложения его жены купить еще каких-то людей с четырьмя их детьми.

— Мне народу много надо купить, — говорила тетенька, — в Саратове у меня пять тысяч десятин, а душ там и полусотни не наберется. Мне много надо...

— Благодетельница, да она, моя дура-то, для вас готова стараться. Вы только про нее не думайте, чтобы она насчет чего другого и прочего, — ни боже мой. Она, благодетельница, вот как для вас старается...

— Ее же выгода, — отвечала тетенька.

— Жизни своей она для вас, благодетельница, не жалеет...

— Ну, вздор... — сказала тетенька.

— Нет, не вздор это, благодетельница, а, доложу вам, сущая правда. Зол на нее здешний народ, ох, как зол... И за эти все дела. Названия-имени ей нет другого, как ворона. «Вон она летит, ворона! Опять, видно, цыплячьего мяса захотела!..»

— Перестань, глупости говоришь. И слушать тебя не хочу, — передернув плечами, проговорила тетенька и оглянулась на нас.

А он, точно не заметил этого, что тетенька-то вот раздражалась от этих его рассказов, продолжал:

— Не глупость, благодетельница, говорю, а сущую правду, и вот как перед богом не вру, знаю, от верных людей слышал, убить хотят ее!.. Как, говорят, полетит ворона опять по уезду, так ей и конец, довольно ей цыплят от матерей из гнезд таскать...

— Перестань, я тебе говорю! — почти вскричала тетенька.

Тетенька была сильно на него раздражена: кончик носика у нее побелел, то и дело она подергивала плечами, и на лице у нее, как зарница, быстро вспыхивала и опять потухала ее сухая, холодная, жесткая улыбка, от которой и нам становилось иногда не то чтобы жутко, а неприятно... и хочется уйди...

— Ну, перестану, перестану, благодетельница, — опять зачастил он. — Я ведь это, собственно, к тому, что если, избави господи, она и на самом деле из-за вас живота своего, по злобе людской, лишится...

Но тут тетенька уже не выдержала и своим сорвавшимся точно надтреснутым голоском закричала на него:

— Перестань!.. Тебе я говорю!..

Мутовкин безропотно замолчал, весь как-то даже съежившись и умалившись при этом. А тетенька — уж чисто от раздражения, знали мы ее — вздрогнула раза три плечиками и потянула в себя сквозь зубы воздух, как бы мороз пробежал у нее по спине... А потом опять ничего — обернулась, посмотрела на нас на всех и улыбнулась уж покойнее, продолжительнее.

Больше она уж тут, в этот вечер, при нас об этом обо всем с ним ее говорила. Потом в десять часов мы, то есть я с сестрой, пошли спать, сопутствуемые, по обыкновению, до самой детской нашей гувернанткой, где мы переходили уж всецело в заведование нянек, — и долго ли оставался в доме у нас Мутовкин и что с ним говорила тетенька, мы уж не могли знать.

Да довольно было с нас и того, что мы узнали из их разговоров в этот вечер, начиная с того, что к нам на днях Мутовкина привезет купленных ею для тетеньки детей и скованных больших мужиков, до известия о том, что Мутовкину Анну Ивановну, эту «ворону», — я сам стал представлять ее себе не иначе, как вороной, — хотят убить, и, может быть, вот-вот и в самом деле ее убьют...

Подавленный всеми этими известиями, так много говорившими моему воображению, известиями такими образными и вместе такими вдруг неожиданными, я уж ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить. Я обращался к сестре с вопросами, к нянькам, рассказывал сам им, опять повторял то, что уж рассказывал однажды.

— «Цыплят повадилась таскать» — ведь это они, мужики, про детей своих... да? — спрашивал я.

— Ну, известно.

— И их как же повезут — в телегах?

— Не в тарантасах же — известно, на телегах.

— Их когда же привезут?

— Вы бы спросили у тетеньки, — отвечала нянька, которой я предлагал эти вопросы, но сейчас же сообразила, что из того, что я буду ее об этом спрашивать, выйдет, пожалуй, еще какая-нибудь история, спохватилась и добавила: — Вы в самом деле не вздумайте об этом ее расспрашивать.

— Почему же это?

— А потому, что не нужно этого.

— Я хочу знать, когда.

— Это совсем не ваше дело.

— Я хочу их видеть, когда их привезут.

— Ну, уж этого вот только и недоставало! — решительным тоном сказала нянька, и я тут же почти с испугом понял, что мне много будет хлопот и узнать, когда их привезут, и потом, когда привезут, — увидеть их, да еще и удастся ли это?..

Я знал, что нянька меня ужасно любит, души, что называется, во мне не чает, и что она, конечно, не отказалась бы и дать мне знать, известить меня, когда их привезут и пойти со мною их посмотреть, но ей уж столько раз попадало за это, то есть за подобные неуместные мне поблажки, после которых я бывал и расстроен на несколько дней и однажды даже серьезно болен, что я не мог теперь рас считывать на то, что уговорю ее.

А из расспросов моих и приставаний она уж видела — я сделал эту оплошность, не скрыл от нее, что дети, купленные тетенькой, и вообще вся эта история ее с покупка ми людей сильно меня и интересует и возбуждает. Оставалось, стало быть, рассчитывать только на случайность, то есть что случайно как-нибудь встретим этот поезд во время прогулки, или на хитрость, если удастся как-нибудь схитрить и явиться, когда узнаю, что их привезли, неожиданно туда, ни у кого не спросясь, — а там уж ничего они не поделают, будет поздно, когда я уж все увижу...

IX

И вот начались, с этой тайной мыслью в расчете на случайную встречу во время прогулки, наши с сестрой, — мы, конечно, сговорились уж с ней, — приставанья к гувернантке и к нянькам идти гулять не в сад, а в поле, на выгон, к деревне, туда, где дорога, по которой «они» должны были приехать.

День-два мы ходили туда гулять и утром, до жары, и вечером, и никто не спорил с нами, ни гувернантка Анна Карловна, ни няньки, находя вполне естественным это желание наше гулять там, так как могло нам надоесть гулять все время в саду; но постоянные наши упрашиванья идти гулять опять и опять на выгон, к деревне, где ровно ничего не было для них интересного и где, кроме того, очень часто еще пекло солнце, не могло наконец не показаться им странным.