Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

— Нет. Довольно с меня, послужил и будет!.. Теперь пускай другие послужат, — с, горечью сказал дядя.

— Довольно, — решающим тоном заключил Чарыков и опять закашлялся и умолк.

Что-то странное, загадочное мне сразу показалось и в этом приезде его и теперь в его тоне, с которым он говорил. Было что-то такое, что наводило на мысль, что это неспроста, не одно только расположение к предводителю его привело сюда. И все это заметили и почувствовали. Особенно на всех произвел впечатление этот новый тон его — не привыкли к нему, совсем другой он у него был. И это не потому, что он был обессилен, болен, знал, что с него за это взять уже нечего, и позволял его себе поэтому. Нет. Чувствовалось что-то другое, какая-то другая причина давала ему право на этот необычный его тон... Но какая?.. Плохие, запутанные дядины дела? Уверенность, что он больше уже не будет предводителем?

И все хотя не высказывались, но ходили с этою маленькою, загадкой.

Чарыкова за обедом посадили за общий стол, накрытый лакеями в зале, — не на почетных местах, но и не на самых отдаленных. Это было тоже необычное явление, потому что его никогда прежде на этих местах не сажали, да в торжественные дни и вообще не сажали: он куда-то на время обеда исчезал.

За обедом дядя несколько раз обращался к нему, а обходя, по обычаю, гостей, сидевших за столом, и потчуя их, он останавливался возле Чарыкова и разговаривал с ним.

Когда пили шампанское и все начали поздравлять именинника, чокаться с ним и пить его здоровье, дядя сам подошел к Чарыкову, стоявшему у своего стула и не решавшемуся переступить своими больными ногами.

Совсем другие вдруг установились к нему отношения. Все замечали это, видели, понимали, но никто не находил этого странным, точно это всегда так и было и иначе и не было.

И после обеда, когда все встали из-за стола, он не остался один. Около него собралось человек пять, сели к окну и разговаривали с ним, расспрашивали его, он рассказывал.

В кучках, на которые разбились все после обеда, несколько раз были слышны отзывы о нем как об очень неглупом человеке.

— Напускал это он тогда юродство на себя.

— Нужда!

— Совсем стал старик.

— А все-таки приехал. Вы слышали: посмотрю, говорит, хоть в последний раз на дворянство...

— М-да... Что-то будет...

И разговор переходил на злобу дня, на ожидавшееся объявление воли...

IX

Вечером, пользуясь прекрасной погодой, все, кто не отправился на конюшню смотреть выводку и проездку лошадей, разбрелись по обширному павловскому саду, гуляли, сидели на скамейках.

На одной из них сидел Чарыков с костылем в руке и что-то ораторствовал. Вокруг него стояло человек пять и слушали его.

Я подошел к группе.

— И все вы сойдете на одно и будете все такими же, — говорил он. — Я уж, может быть, не доживу, не увижу этого, но вы вот попомните мое слово. Потому, под самый корень подсекают...

Его слушали с мрачными лицами.

— Потому, — продолжал он, — дворянин без слуги своего быть не может. Какой же после этого он может быть дворянин, когда слуга его будет равный с ним. И на что он, дворянин, нужен после этого? Дворянин — высокое слово. Он отец — все равно, худой или добрый — своим детям, людям своим; но если у него этих детей, людей его, берут, — зачем и кому тогда он нужен? Что он без них?.. Торговать ему пойти?.. Служить?.. На что он служить будет? Из-за жалованья? На это чиновники есть... Землю частью, говорят, оставляют. Что он с землей будет делать? Сам пахать ее не может. Нанимать, — как это делается теперь у купцов на их хуторах, — да разве это дворянское дело? Те барышники, а разве дворянин сидел на земле из-за барышей? Он сидел, чтоб и самому жить и детей, своих людей, кормить. Ему ничего не надо было, потому что все его было, и детям, людям его, ничего не надо было, потому что он им все давал, они все от него получали. Он жил с детьми, своими людьми, кормился на земле, а не барышничал на ней. И тот дворянин был честен, который сытно и сам жил и дети, люди его, сытно жили, а не тот, который скоплял и оттого сам голодал и люди его голодали...

Он говорил это срывавшимся, высоким голосом, поднимая руку, как бы пророчествуя, и во всей фигуре его и в лице его было что-то пророческое, точно этот человек пришел оттуда, где никто не был, и рассказывает о том, чего никто не видал, наставляя и вразумляя слушающих его.

Подходили другие гуляющие в саду, останавливались, слушали, молчали.

Наконец он закашлял, умолк и в раздумье и усталости опустил голову на грудь.

— А ведь правда это все, что он говорит, — прерывая общее молчание, сказал кто-то в числе собравшихся.

— Конечно, правда, — отозвались ему.

И начались разговоры самые обыкновенные, которые велись тогда, о несправедливости реформы, о неблагодарности и проч. Эти разговоры, не заключавшие в себе никакой мысли, кроме узкой и эгоистичной, мне надоели уж по горло, и я отошел.

«А ведь, пожалуй, прав он, — думал и я про Чарыкова. — Ну что, в самом деле, они все будут делать без мужиков, без всей этой крепостной прислуги?!»

Я походил с час по саду. Начинало уж темнеть, в доме уж зажгли огни. Я пошел к дому. Когда я проходил мимо той скамейки, на которой час назад сидел и ораторствовал Чарыков, я невольно вспомнил его и опять задумался о нем.

Поднимаясь на террасу, я услыхал смущенно-встревоженный голос стоявших и разговаривающих наверху.

— Все время говорил, рассказывал, потом закашлялся, и вдруг это с ним...

— Может быть, еще это и пройдет. Просто, может быть, дурно с ним сделалось.

— С кем? — будучи почему-то уверен, что это произошло с Чарыковым и говорят о нем, спросил я.

— С Чарыковым обморок сделался... а может, и разрыв сердца, — отвечал кто-то мне.

В доме были все смущены, встревожены и говорили только о нем. Дяди не было. Он был там, куда из сада на руках отнесли его, во флигеле для гостей, возле дома.

Я пошел было туда, но навстречу мне попались дядя и другие возвращавшиеся оттуда.

— Нет, разрыв сердца, — говорил дядя. — Удушье у него было... закашлялся и... Но это ужасно... ужасно! — повторял он.

— Что, умер? — спросил я.

— Скончался...

Я не пошел туда.

Неожиданная смерть его произвела на всех ужасное впечатление. И без того довольно унылое общее настроение сменилось настоящим удручающим. Все говорили тихо, точно боясь нарушить чей-то покой. Разбились все на кучки и передавали друг другу разные подробности кончины. Многие собрались уезжать... Дядя ходил совсем расстроенный. Подходил к одним, говорил: «Да, ужасный случай», потом шел к другим и повторял то же самое: «Ужасно, ужасно»...

— И утром, как еще он только вошел, он показался мне странным каким-то, — слышалось в одной группе.

— И вообще все это... Этот приезд его... это какой-то намек его...

— «Хочу последний раз видеть все дворянство», — вспомнил кто-то его слова.

В гостиной кто-то, желая, может быть, рассеять, разогнать общее тяжелое настроение, отвесть мысли от печального происшествия, заиграл было на рояли, но все начали говорить, что теперь это не идет — в доме покойник...

— Да ведь он не в доме, а во флигеле.

— Все равно.

И игра прекратилась.

Чтобы как-нибудь убить, сократить время, велели раньше собирать ужин и раньше все сели за стол.

Но и это не помогло. Все никак не могли отрешиться от происшествия, или молчали, или говорили всё о нем же.

— Да, вот подите. Всю жизнь вел себя так... а перед смертью что высказывал. И точно нарочно затем и приехал, чтобы все это высказать... — говорили за ужином.

— Всю жизнь вел так... а умер дворянином...

Начали по этому поводу вспоминать других из достаточных, настоящих помещиков, которые всю жизнь играли не то шутов, не то юродивых, а между тем несомненно чувствовали в себе дворянство.

И все были согласны, что это общая русская черта, характерная особенность русского ума — скрывать настоящего себя, каков есть на самом деле, под личиной.

X

Дядя устроил приличные, даже богатые похороны Чарыкову. Он действовал в этом случае и как предводитель, желая показать, как он высоко ставил дворянское звание, хотя бы носитель его и был беднейший человек в уезде, и — это, пожалуй, главное — под впечатлением какого-то странного, особенного в нем чувства, имевшего своим источником угрызение совести и суеверный страх...

Мы пробыли в Павловском похороны Чарыкова и еще один день после этого. Я был и на похоронах и потом, после похорон, на поминальном обеде, который был устроен во флигеле, где лежал покойный и где теперь всем распоряжалась, угощала всех на дядин счет приехавшая из Всесвятского жена Чарыкова.

Вынесли гроб с покойником сам дядя с бывшими у него гостями, оставшимися в Павловском со времени именин. И дядя и все шли за гробом до церкви, которая была в полутора верстах, на конце села, за мостом, по той стороне реки.

Это было в воскресенье; народа, одетого по-праздничному, в церкви было много, день, к тому же, был ясный, солнечный, и картина похорон была торжественная и величественная, особенно когда несли гроб от церкви до могилы. Дьякон, с очень, хорошим голосом, провозгласил вечную память болярину Евстигнею. Отец Онисим сказал краткое слово, в котором очень тепло и сердечно отозвался о покойном, сказав, что, он, будучи любим многими «сильными местными владетелями», никого из них не подвигнул на гонение и притеснение подданных, но, напротив, умерял их гнев, склонял к милосердию и кротости...