Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Меня, насколько могли, успокаивали; но никому из них и в голову не приходила настоящая причина моего беспокойства. Наконец, много времени спустя уже, я — так долго не решавшийся спросить — задал отцу вопрос о том, что же теперь будет с Машей?

— Да, это ужасно, если только Глафира Николаевна не сделала ей завещания, — согласился и он.

— А она не сделала его?

— Должно быть, нет.

— Я был уверен в этом! У меня было предчувствие! — воскликнул я. — И какая это подлость! Оставить, бросить так ее...

Матушку ожидали только на третий день. Если бы она почему-нибудь решилась там остаться на более продолжительное время, она должна бы была — так было условлено — прислать известить об этом. Эти три дня были для меня целой вечностью, кажется. Наконец на третий день, к вечеру, она приехала.

Положение тети Глаши было, по ее словам, безнадежно. Она лежала без языка, одна рука и одна нога у нее отнялись. Доктора — три, — которые приезжали к ней во время пребывания там матушки, говорили, что прожить она может, пожалуй, еще и проживет, но чтобы выздоровела — на это нет никакой надежды. Я слушал это все вместе с другими и спросил ее:

— И завещание в пользу Маши, конечно, не сделала?

— Никакого, — решительно ответила она, не догадываясь, какое значение имеет этот ее ответ для меня.

— Фу, какая подлость! — опять воскликнул я.

Матушка быстро обернулась на меня.

— Это ты про тетю Глашу-то? — с удивлением глядя на меня и даже как бы в испуге, проговорила она.

— Да разве можно делать то, что она сделала? Ведь эту несчастную теперь выгонит на улицу этот их дальний родственник.

Матушка начала говорить, что этого тетя Глаша, конечно, никогда не желала сделать, что это просто несчастие, и т. д., и т. д., что наконец, если ей немножко, бог даст, получшает, она, матушка, первая, конечно, настоит на этом, то есть чтобы тетя Глаша сделала духовное завещание, и проч.

Но на другой день по ее приезде из Пестрядки приехал посланный и просто, без письма, на словах, привез известие, что тети Глаши не стало...

X

Прошло много лет после этого. Я кончил гимназию и был потом в университете. Что случалось за это время с Машей — я знал все. Ужасное впечатление производили на меня всякий раз известия о несчастиях, которые одно за другим обрушивались на эту несчастную девушку. Я знал, что после смерти тети Глаши ее пригласил к себе жить другой наш дальний родственник, и ей там был далеко не мед. Я слышал потом о каком-то гнусном покушении на нее со стороны того дальнего ее родственника, который унаследовал, помимо ее, имение после тети Глаши. Я знал, что потом у нее была оспа, страшно ее обезобразившая, после которой она, выздоровев, поступила в тот монастырь, где когда-то жила девочкой и откуда ее тогда взяла на воспитание к себе тетя Глаша. Но сам я ее с того единственного раза, как видел тогда впервые у нас, больше ни разу не видал.

Ранней весной я ехал однажды домой из Петербурга в деревню. Реки только что прошли. Мерзлая, не успевшая еще оттаять земля была покрыта местами еще снегом. Но день был жаркий, яркое солнце — веселое, весеннее солнце — стояло высоко в голубом, даже синем небе, какое бывает только ранней весной. Там, в его выси, звенели бесчисленные голоса: пели жаворонки, посвистывая летели утки, кулики. Я почти уже подъезжал к нашей деревне, и оставалось немного уж, каких-нибудь верст двадцать.

Впереди нас давно уж ехала подвода парой — обыкновенная, простая мужицкая телега, запряженная двумя лошаденками, — и на ней каких-то две женских фигуры и мужик-кучер на козлах. Дорога была худая, и я не спешил на тройке обогнать эту подводу. Но на каком-то повороте они остановились, так что нам нужно было проезжать мимо их. Я взглянул, и из двух монашенок, сидевших на подводе, лицо одной невольно остановило почему-то на себе мое внимание. Мне показалось, что я ее видал, помнил почему-то... Ямщик тронул, и мы поехали рысью вперед, далеко оставив их скоро за собою.

Дня через четыре по приезде домой мы сидели за чаем, как к матушке пришла нянька и сказала ей: «Монашенки приехали».

Я почему-то при этом невольно вспомнил про тех монашенок, которых видел дорогой, и именно про ту, которую тогда я не мог никак припомнить, где я ее видел.

Матушка велела принять их, подать им чаю, узнать, не хотят ли они ночевать — дело было уже поздним вечером. Немного погодя она сама пошла к ним: она много им давала разных старых вещей, с которыми я уж не знаю что они делали, жертвовала всегда и сколько-нибудь денег.

Вдруг она вернулась и, радостно-сияющая, обратилась к нам, ко всем сидевшим еще у чайного стола, с вопросом:

— А знаете, кто одна из этих монашенок?

Я совершенно безучастно посмотрел на нее, предполагая, что это просто какая-нибудь знакомая всем им монахиня, которую я совершенно не знаю и до которой мне никакого дела нет.

— Отгадай. Ну как бы ты думал, кто? — смотря на меня уж одного, вдруг спросила она.

— Маша! — вдруг почему-то пришла мне в голову она, и я воскликнул ее имя.

— Да. Ты почем узнал?

Почему она мне пришла вдруг в голову, как это могло случиться, когда я и не думал о ней, — я не знаю, — но теперь вдруг понял точно, что никого, кроме нее, и не могло быть, и мне вдруг ужасно захотелось скорее ее видеть, говорить с нею.

— Она где?

— В угольной. Им самовар подали, они чай пьют.

— Можно туда?

— Конечно.

И я и все мы пошли смотреть Машу, говорить с ней, расспрашивать ее.

Я торопливо, вперед всех, не дожидаясь остальных, вошел в угольную. Там сидела нянька за самоваром и две эти монашенки. Они обе встали при моем появлении. Ту, которая была «Маша», я узнал теперь сразу и хотел было уж подойти к ней, назвать по-старому, как тогда; но предо мною были две серьезные до суровости женщины, не допускавшие, по-видимому, и мысли ни о какой радости. Они встали, поклонились мне как-то враз и продолжали стоять с опущенными глазами.

Мне вдруг сделалось ужасно неловко за свою поспешность и излишнюю развязность, с которой я вошел. И потом, как же я ее назову?

Меня выручила матушка, вошедшая в это время.

— Мать Марфа, вы не узнаете его? А помните гимназиста-то?

Монахиня подняла на меня глаза и долгим, внимательным взглядом посмотрела, как бы припоминая.

Я тоже смотрел на нее. Лампа со стены освещала ее сзади, так что лицо ее было не освещено и я не мог видеть на нем следов, оставленных страшной болезнью, ею испытанной.

— Нет, я помню, но они, — она повела глазами на меня, — тогда, кажется, не были еще гимназистом.

— Совершенно верно, — не без некоторого волнения ответил я ей.

Матушка, отец, тоже сюда пришедший, начали просить их опять садиться и продолжать кушать чай. Мы все тоже уселись тут с ними. Я сел нарочно поближе к «Маше».

Матушка заговорила с ними что-то о монастыре, что там, какие новости, перемены, давно ли они оттуда выехали, по какому сбору ездят и т. п.

И, что мне было самое странное, — она нисколько не чувствовала в этом никакой неловкости, когда я говорил ей «мать Марфа», и отвечала мне, точно будто я никогда не знал другого ее имени.

Они долго сидели и говорили, а я слушал их и все смотрел на нее — как это так, был один человек, и вдруг этот же самый стал другой теперь совсем, так что ничего решительно в нем не осталось от того, первого человека и узнать его почти нельзя.

Уже совсем как им уходить спать — они остались у нас ночевать и так как сказали, что с дороги очень устали, то матушка велела им раньше все приготовить, — я спросил «ее»:

— А я, кажется, вас видел дня четыре тому назад. Я вас обогнал. Вы отстали на одном повороте.

— Очень может быть, — ответила «она» и посмотрела в мою сторону.

— Я тогда не то чтобы вас узнал, но никак не мог все вспомнить, где я вас раньше видел.

Она ничего мне не ответила, только еще раз взглянула на меня.

Мы провели с ними еще сколько-то времени и оставили их, пожелав им покойной ночи.

— Вы рано завтра уезжаете? — спросила их матушка. — Останьтесь, погостите, отдохните...

— Да вот поспешаем, полая вода нас застала. Нас уж давно в монастыре со сборами ждут. Скоро постройки начнутся, деньги нужны, — ответила другая монахиня.

Но они все-таки остались на завтра до нашего утреннего чая.

Утром, в столовой, я ее опять видел.

Мне опять пришлось — на этот раз уж не по моему желанию, а случайно — сидеть почти рядом с нею.

— И вы часто ездите по сборам? — спросил я ее.

— Когда благословит игуменья-мать.

— И вы всё тут ездите, по знакомым местам?

— Где подают жертву, там и ездим.

— Ведь тут все кругом полно для вас воспоминаний.

— Мы тут редко ездим.

— И в Пестрядку никогда не заезжали?

Ее в это время матушка спросила, не хочет ли она еще чаю, она ответила ей, мне показалось, нарочно поспешно, чтобы избежать ответа мне.

Второй раз я уже не решался спросить ее об этом.

Им подали после чаю еще какую-то закуску, после которой они уехали.