Сюзанна Ринделл - Другая машинистка

• Название: Другая машинистка
• Автор: Сюзанна Ринделл
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-86471-694-6

Роуз Бейкер, замкнутая, чопорная, наблюдательная и острая на язык, работает машинисткой в полицейском участке на Манхэттене, стенографирует допросы и гордится своим твердокаменным профессионализмом. На дворе 1924-й, вовсю свирепствует «сухой закон», а Нью-Йорк, себя не помня, пьет и танцует в подпольных притонах. Прежняя мораль рассыпается в пыль, однако женщина в полиции – все-таки нонсенс. Роуз, воспитанная в строгости, вполне разделяет ценности уходящей эпохи и потешается над современными нравами. Но в один прекрасный день в участке появляется другая машинистка. Раскованная красавица Одалия – воплощение эпохи джаза, и Роуз мгновенно оказывается в плену ее обаяния, а скоро и в самом центре беспечного мира, где нет забот, одна лишь брызжущая радость. Этот дивный новый мир прекрасен и беззаботен, но мало-помалу все встает с ног на голову. Девичья дружба обращается в ревнивую зависимость, уютное сосуществование – в неоплатный долг, жажда справедливости – в преступление, доверие – в безумие, малодушная уступка – в неотменяемый приговор. Во всяком случае, так считает Роуз. Вдохновляясь «Великим Гэтсби», Сюзанна Ринделл написала захватывающую историю о лжи, доверии и одержимости. В этой истории грохочет джаз и звенит задорный, хотя и несколько истеричный смех. «Другая машинистка» – черная комедия нравов и нуар, психологический триллер, история дружбы, история любви и история о невозможности правды.  

---

Я вгляделась в ее лицо, надеясь обнаружить хоть какой-то намек на иронию, – нет, все совершенно всерьез. Ясные карие глаза и белые щеки горели ярче рекламы на Таймс-сквер.

– Да, – ответила я. – Великому зданию поэзии понадобится немало времени, дабы восстановиться после удара здоровенной шар-бабой, которой этот господин столь беспощадно его сотряс.

Я отнюдь не предполагала сделать Элиоту комплимент, но моя собеседница захихикала и одарила меня такой счастливой улыбкой, словно я выразила глубочайшее восхищение ее кумиром. В оторопи я молча уставилась на нее – она подмигнула и перегнулась через стол, а сидевший напротив мужчина чиркнул спичкой и дал ей прикурить.

То была моя первая и последняя встреча с богемными поэтами и художниками. Не могу сказать, что знакомство меня особо вдохновило, но теперь я вижу, как ловко Одалия поступила, пригласив меня: эта встреча добавила нужную краску к тому образу Одалии, который как раз начал складываться в моей голове. В тот вечер, когда я сидела в прокуренном кафе и наблюдала, как она страстно спорит о поэтах-экспатриантах и испанских художниках, Одалия словно выставляла огни рампы, которые и будут впредь искусно высвечивать ее поступки. Грядущие события я стану воспринимать уже по-иному: поведение, которое я могла бы счесть недопустимым, будет переосмыслено как эксцентричное или авангардное. Так ли уж ее интересовали безумные эксперименты испанских художников? Сомневаюсь. Теперь-то я знаю, что ей требовалось одно – сделать вид, будто ее это волнует. Та к или иначе, впрыснув мне дозу la vie de boheme,[12] Одалия больше и не думала звать меня на такие вечера. Она – знаток человеческой природы, и я вполне уверена: Одалия знала точно, что я принимаю приглашение отнюдь не из интеллектуального любопытства, но лишь потому, что как высшей привилегии жажду находиться в ее обществе. Да – к тому времени так дело и обстояло.

Первые две недели дружбы пролетели, и я уже не представляла свою прежнюю жизнь – до того, как Одалия впервые одарила меня переливчатой перламутровой улыбкой. Оглянуться не успела, а мы уже сидели в ресторане, официант убирал посуду после обеда, а отголосок слов «переезжай ко мне в отель» еще вибрировал в воздухе.

– Ищу подружку, чтоб платила свою долю за аренду, – беззаботно пояснила она.

– Но ведь за апартаменты платит твой отец? И он, должно быть, хочет, чтобы ты жила одна?

– Конечно, но ему ведь не обязательно знать, кто со мной живет, – ответила она, с дьявольской улыбкой склоняясь ближе и подмигивая.

Я поняла: обойдемся без проливания слез. Предлагается не сестринская близость – всего лишь деловой расчет. Сердце упало, но самую чуточку, неглубоко. Мы так быстро сдружились, всего за несколько недель, и уже проводили вместе каждый вечер. Купидонов лук ее губ слегка изогнулся дразнящей заговорщической улыбкой.

– Дополнительный доход был бы весьма кстати, – сказала Одалия, искоса поглядывая на меня. – Нам обеим.

Похоже на правду. Я успела прийти к выводу, что Одалия – неисправимая мотовка. Быть может, мне удастся привить ей искусство бережливости, подумала я. Передам ей то, чему научила меня миссис Лебран. За краткий срок нашей дружбы мы с Одалией успели пообедать в девятнадцати довольно дорогих, до ужаса изысканных ресторанах. (Мы ходили туда не только ужинать, но и обедать! С изумлением я узнала, что на свете есть люди, которые наведываются в столь экзотические места ради будничного обеда!) Мы сиживали за столами, накрытыми снежно-белыми скатертями, нас обслуживали щеголи-официанты во фраках и перчатках. Здесь к каждому делу был приставлен особый человек: у одного вся работа – стоять навытяжку с серебряным соусником в руках и то и дело предлагать едокам подлить еще черпачок. Такие рестораны грезились мне прежде, да только не подворачивался случай (и компания). И счета я до сих пор в глаза не видела. Когда я спрашивала Одалию, как же это все устраивается, она эдак помавала рукою – небрежно, аристократически – и повторяла одно и то же: не о чем волноваться. Впрочем, Одалия никогда и ни о чем особо не волновалась – уж это-то без притворства.

Так и в тот день, когда завершилась трапеза, метрдотель с серебряным подносом в одной руке и белой салфеткой, аккуратно переброшенной через другую руку, подал нам кофе и украдкой сунул Одалии на подпись клочок бумаги.

– Спасибо, Джин, – сказала она и выдала очередную свою невинную, солнечную улыбку. Я уже насчитала по меньшей мере сотню улыбок в ее арсенале, но эта – которой она поблагодарила метрдотеля – использовалась чаще всего. Джин кивнул и двинулся прочь. Понизив голос, Одалия призналась: – Поведаю тебе секрет: я не уверена, в самом ли деле его зовут Джин. Но он не спорит, а я давно зову его так, и теперь уже все равно! – Она легкомысленно рассмеялась и, желая во всем быть с ней заодно, я тоже усмехнулась.

Я косила глазом на бумажку, которую подсунул ей официант, но никаких цифр не увидела, только пустое место для подписи. Одалия все так же беспечно схватила оставленное рядом со счетом перо и накорябала нечто решительно неразборчивое, а потом глянула на меня с улыбкой, все с той же солнечной улыбкой, но как-то рассеянно, и я догадалась, что Одалия уже заглядывает в будущее, обдумывает некий план. Я предположила, что она мысленно ведет подсчеты. Губы Одалии все еще приветливо кривились, но в глазах что-то мерцало.

– Сколько ты платишь?

– В смысле?

– За комнату. В пансионе. Сколько ты платишь? Девять долларов в неделю, десять?

– О! Примерно так, да. – Мой ответ прозвучал настороженно: монахини учили, что говорить о деньгах – невежливо, а называть точные суммы – попросту грубо.

– Сколько бы ни было, переезжай, будешь платить мне столько же.

– Ты серьезно?

– Разумеется! – сказала она, пожимая узкими, почти мальчишескими плечами. – Мне лишняя монета, а ты устроишься куда лучше нынешнего.

Как всякая добропорядочная американка, при столь откровенном намеке на имущественное неравенство я содрогнулась. Одалия прямо, без смущения, посмотрела мне в глаза:

– Ты же сама видела!

Верно: мне припомнился тот вечер и пенная ванна. Великолепное воспоминание, оставившее неизгладимый след.

– Тебе у меня будет свободнее – отдельной комнаты у тебя же, по сути, сейчас нет, – продолжала она. – Да и, сама понимаешь, со мной веселей, чем с этой инженю из погорелого театра и ее трагикомическими истериками.

Я все еще колебалась – а потом испугалась, как бы Одалия не уловила моих сомнений. По правде говоря, мне до смерти хотелось согласиться. И не только из любопытства: Одалия вызывала во мне не просто любопытство. Рядом с ней я становилась… пожалуй, не совсем собой. Это было замечательно: как будто мне открывались неизведанные возможности и я уже не просто Роуз, я – подруга Одалии. Каждый раз, вспоминая об этом, я гордилась и радовалась. К тому же Одалия сделалась моей конфиденткой. Я столько рассказала ей о детстве и об ужасных оскорблениях, которых я натерпелась от рук (вернее, языков) Дотти и Хелен – дело своих рук, пощечину, я из деликатности опустила и вовсе не упоминала Адель. Едва Одалия предложила мне поселиться у нее, я дала волю воображению, и мне представилась бесконечная череда ночей, когда мы, уютно угнездившись под одеялом, будем нашептывать друг другу секреты, пока розовый рассвет не прокрадется по карнизу к оконной раме. Прекрасные картины теснились в голове, слепой – или почти слепой – восторг охватил меня. Приглашение волновало – и пугало. Всю свою жизнь я провела в приюте и в пансионе, условия проживания и там, и там диктовала не я. Я подняла глаза на Одалию. Если она и уловила это краткое колебание, то предпочла сделать вид, будто ничего не заметила.

– Что же сказать Дотти? – В рассеянности я прикусила ноготь.

– Что вздумается, – посоветовала Одалия, закуривая очередную сигарету.

Тут я сообразила, что мы снова опаздываем в участок. Я нахмурилась: на той неделе мы и так уже дважды задержались.

– А если она обидится? – Мне представилось, как Дотти врывается в участок, дабы востребовать меня, а подле нее – тонкошеий адвокат. – У нее, наверное, есть какие-то права…

– Курам на смех! – парировала Одалия, и тогда истина проступила со всей отчетливостью: Одалия знала, что я уже согласна. Поглядев ей в глаза, я поняла, что и сама это знаю.

7

На следующей же неделе я перебралась в отель. Как я и предчувствовала, труднее всего оказалось выбраться из пансиона. Дотти стояла в дверях, укачивая на бедре малолетнюю Фрэнни, и подозрительным взглядом провожала каждый отправлявшийся в мой чемодан предмет, словно, презрев законы физики, я запихаю в багаж абажур, а то и тумбочку, лишь только хозяйка повернется спиной. Фрэнни же ревела и вопила не смолкая. Оплакивала она не разлуку со мной, а грошовые сладости, которые Хелен уплетала этажом ниже, а с ней не поделилась. Причину детских слез Дотти прекрасно знала и могла их унять, скормив Фрэнни ложку малинового варенья из кладовой, но в этой неудобной позе, с прижатым к материнскому боку рыдающим младенцем, она была прямо-таки воплощением обиды и страдания – чего и добивалась. Я и прежде замечала: всякий раз, когда к ней являлись с требованием погасить счета или соседи стучали в дверь и жаловались на расшумевшегося пса, Дотти подхватывала того из малышей, кто пребывал в наибольшем расстройстве, и принималась укачивать его на бедре.