Евгений Плужник - Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

• Название: Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов
• Автор: Евгений Плужник
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1991
• ISBN: 5-280-01137-1

В сборник вошли стихи, написанные в 20–30-е годы поэтами разных направлений, стоявшими у истоков советской украинской литературы и во многом определившими ее дальнейшее развитие. Большинство из них были репрессированы в годы культа личности Сталина.

---

СВЯТОСЛАВ НА ПОРОГАХ

Варуфорос… Геландрий темнокрылый,
Шумя, кипит июльский Вулнипраг,
Угрюмый князь — неистовый варяг —
Ведет на север лодки-моноксилы…
Он родился для битв, он полон силы,
У Доростола он поставит стяг,
Его влечет в дорогу только враг,
И Киев, и родня ему не милы!

Но чу! тревожный окрик засверкал!
И хищники бегут по склонам скал,
Гремят мечи, изнемогает Слава…
И, празднуя удавшийся набег,
Из черепа хмельного Святослава
Вино хлебает трезвый печенег.

7/VI.1930

«Тот сон счастливый длился десять лет…»

Посвящается умершему сыну

Тот сон счастливый длился десять лет:
Как это сердце билось полнокровно,
Как солнце безмятежно и любовно
Давало небу — синь, а миру — свет.
И каждый год был радостью согрет,
Все обещала жизнь беспрекословно,
И открывался путь легко и ровно,
Как будто в нем препон для счастья нет.

Но мир недолго мнился мне прекрасным:
В осенний теплый день, под солнцем ясным
Увидел я себя сухим стеблем,
Стою безмолвный, не имея силы:
Тяжелый холмик на сердце моем —
Немилосердно ранняя могила!

20/IX. 1934

ТЕПЛЫЙ АЛЕКСЕЙ

А може, ще добро побачу,
А може, горе переплачу?

Приметам о весне и Теплом Алексее
Еще не верит снег. Не слышно талых вод,
Под елками хрустит прозрачный тонкий лед,
И спит большая даль, задумчиво темнея.
Нет! В мире нет чудес — ни манны, ни елея,
Пустыне горьких дум никто не подает.
Одна печаль томит, одна тоска грызет,
И сердце с каждым днем становится слабее.

Нет света и тепла земли обетованной
Тому, кто изнурен морозной мглой туманной!
О Теплый Алексей! Когда ж растает лед?
Подснежник радости проглянет, не робея,
Травой глубокий шрам утраты зарастет,
И поле дней моих проснется, зеленея?..

Михайло Драй-Хмара © Перевод Б. Романов

«Проли́л свой гнев и стих…»

Проли́л свой гнев и стих.
Гремят потоки, яры,
и радуги стожары
                сжигают стих.

А он уже в лугах!
С отцом не посчитался
и босиком умчался,
                пропал в бегах!

Огни со всех сторон…
Детина лишь нагнется —
в руках звезда займется,—
                что это, сон?

Ах, сон тот — вещий звон:
метелица кружится,
а он той песне снится —
                как бы вдогон.

1920

МАТЬ

1

Чело в венке бумажном стынет,
крест вощаной зажат в руках,
и брови черные не вскинет,
хоть и улыбка на устах.

Тоскуют васильки и мята.
Витает ладан в синих снах,
и горько-горько, виновато
птенцы щебечут в головах.

1921 2

Погост убогий и ворота,—
ну как увидеть, как обнять?
Попали ноженьки в болота:
весна — и журавли летят.

Не разлучила мать и сына
смерть, что пощады не дает,—
он встал над ней соцветьем крина,
любовь утрат не признает.

1921

«Зажжется ночь и будет с вами…»

Зажжется ночь и будет с вами,
холодно-росные поля,
чтоб слушать, как кипит страстями
и все еще гудит земля…

Во тьме все замерло, стихая!
Прохлада сердце леденит,
и с неба падают, сверкая,
скупые слезы Персеид.

1921

«Под живой голубизною…»

Под живой голубизною
осушает март поля,
и певуча подо мною
покрасневшая земля.

Гроз кровавое дыханье,
топит дождь людей, зверят,—
но из глубей мирозданья
встанет новый Арарат.

И звенят стожарно дуги:
мир убогим хатам! мир!
Пусть никто не тащит, други,
вас в невольничий ясырь!

Ветер пьет ненастья кубки…
Встал ковчег посреди гор,
и, как Ной, я жду голубки,
чтобы выйти на простор!

1922

«Еще все губы камня…»

Еще все губы камня
                           крыш высоких,
припав, бузу татарскую сосут,
еще безматок в улее гигантском
                           не ворохнулся:
                           грузно спит,—
                           уже
за городом припухлым, хмурым веком
                           моргает кто-то
и нервно пальцами
по водостокам бьет.
Бульвары.
Прибитый снег застыл —
                           как застарелый мрамор,
а рядом чернота припала:
провалились раны…
                           И слезы
(не мои — дубов безмолвных)
лицо и руки окропляют мне.
Незрячие, чего ж вы в плаче?
Пусть грязною дерюгою
                           покроется дорога,
пусть войлок виснет
                           вместо синевы,—
                           но верьте,
                           скоро, скоро
сюда веселье прилетит
и будет музыка играть,
когда и в хате обветшалой,
и в самом нищенском квартале,
                           и в каждом месте,
                           в каждом сердце
взойдут светящиеся розы…
                           Розвальнями
                           молчаливо
                           кожух проехал.

1923

«Зной августовский ослабел…»

Зной августовский ослабел.
И, гарусной напрявши пряжи,
ткач золотом вечерним мажет
полей узорчатых предел.

Есть зелень все еще в глазури,
как и в осенних косах верб,
но тень легла в густой лазури
на тонко вычерченный серп.

Померкло горное горно.
Ночь — это траурная рама.
Кто память мучает упрямо?
День отгорел. Давно.

1923

«Наделы, как платок басманный…»

Наделы, как платок басманный,
с низины ровной и пустой
доносит запах конопляный,
полынной горечи настой.

Журавль колодца одинокий
грустит над нивами давно.
Полощет солнышко в протоке
золототканое рядно.

И день, как вол, идти не хочет.
И коршуна застыл полет.
Когда ж мотор здесь загрохочет,
век электрический сверкнет?

1923

«Я полюбил тебя на пятой…»

Я полюбил тебя на пятой
весне голодной: всю — до дна.
Благословив и путь проклятый,
залитый пурпуром вина.

Орлицею на бой летела,
добросердечна, а не зла.
Я видел кровь на крыльях смелых
и рану посреди чела…

И взгорбилась Голгофа снова:
усмешка стражей, гул, огни,
и ворог вылезший сурово
кричал: распни ее, распни!

И мы с тобою, горечь муки
испив из полного ведра,
соединяли молча руки,
как кровный брат и как сестра.

1924

НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Жаворонков высокий клирос,
все кругом заросло ивняками.
А бабочка, как заблудилась,
и трепещет крылами.

Славно идти на луга, озера,
веря — благословит
этот миг неприметно для взора
тех, в ком сердце болит.

Пустота впереди, и сзади
никто меня не догонял.
Ивы. Пески. Левады.
Дорогу я потерял.

1924

В СЕЛО

Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
и против ветра, без дороги
по снегу тяжело идти.

Вокруг пустыня снеговая,
мерцает стылая краса,
и, вечной крышей нависая,
над ней — пустые небеса.

Где крыши прячутся, горбаты?
Везде курганы намело,
и ни одной не видно хаты —
наверно, сгинуло село.

За революцию страдало,
терпело войны, голод, мор,
и что для нас спасеньем стало,
ему — лишь гибель и разор.

А за курганом за высоким
встал Ленин с выпуклым челом:
— Вот тут, вот тут оно, под боком,
порошей замело кругом…

И снова вязкая дорога,
и в очи снежная пыльца…
Пока надежды есть немного,
о сердце, бейся до конца!

Слезами жги снегов заслоны,
пройди с огнем сугробы мглы
иль, разорвавшись запаленно,
рассыпься горсткою золы!

Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
колючий ветер, нет дороги,
а надобно идти!

1925

«Эту ли долю стану хулить…»