Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Я не отказываюсь, я только не верю в удачу. В обществе, которое все больше перенимает организационные формы армии, личность перестает быть фактором, она становится не стоящим внимания фактом. У нее есть имя: Дон-Кихот. Но вместо крыльев ветряных мельниц теперь концлагеря и пулеметы. В общем-то Дон-Кихот был счастливчиком. Сегодня он умер бы не в своей постели, а за колючей проволокой, через которую пропущен ток, он был бы насквозь прошит автоматной очередью и зарыт в землю как собака. Сотни тысяч, а то и миллионы людей будут завидовать Сервантесу — вот так тюрьма! Да, вы хорошо придумали — игрушки! Есть какой-то параболический смысл во всем, что…

— Вы будете работать с нами или нет?

— …вы собираетесь делать игрушки, красивые, цветные игрушки, их можно будет поставить на стол и катать от края к краю, и они не будут падать на пол, они будут автоматически поворачивать назад, а в маленькой тайной мастерской вы будете изготовлять ваше противотанковое оружие — символ не учит нас ничему, чего бы мы и сами не знали, но он льстит нашему разуму, который всегда проигрывает там, где у него нет веских причин для отчаяния. Одним словом, я буду работать с вами, если ваше предприятие окажется достаточно серьезным. И я… вероятно, даже смогу найти вам хорошего механика, если он вам нужен.

— Если он наш человек, то добро пожаловать, представьте его нам.

— Его здесь нет, я должен вызвать его из Норвегии. Ты его знаешь, Йозмар, он однажды приезжал сюда из-за тебя, ты должен был сообщить ему, отчего и почему умерла его жена. Его зовут Альберт Грэфе, а жену его звали Эрна.

— Знаю, знаю, — хриплым голосом воскликнул Йозмар. Он с трудом поднялся, палка в его руке задрожала, едва он коснулся ею пола. — Грэфе должен приехать. Никто на свете не может строже судить меня, чем я сам себя сужу. Со мной уже ничего не может случиться, все несчастья уже позади. Идемте, время позднее!

— Вассо так решительно отметал сострадание, а почему, я забыла. Ты не знаешь, Дойно? — спросила Мара.

— Сострадание необходимо там, где не хватает любви, где забыта справедливость. Отказ от любви и справедливости и есть предпосылка к состраданию. Вассо отметал это, поскольку он хотел, чтобы время такого отказа поскорее миновало.

— А если он ошибся, Дойно, подумай, что если он ошибся?

— Не сомневайся, он не ошибся. Если через пятьдесят или сто пятьдесят лет кто-нибудь будет думать, как он, и так же, как он, кончит свои дни, он не ошибется. В каждом поколении должны быть люди, живущие так, словно их время — не начало и конец, а наоборот — конец и начало.

— Но если бы Вассо поверил, что он ошибается, он не решился бы отвергать сострадание.

— Тебе лучше прилечь, Мара. А если ты не заснешь, то выдумай какую-нибудь игрушку, и мы начнем новую карьеру. И она будет весьма многообещающей, ибо новой игрушке легче пробиться к людям, чем новому Евангелию. Человек верит, что хорошо знает его, еще до встречи с ним, и забывает о нем, как только поймет его. Впрочем, все апостолы…

— Мне не хотелось бы тебя перебивать, — проговорила Мара, — но лучше я тебе сейчас это скажу. Я не обозналась, человек в Люксембургском саду был Славко. Вот, посмотри в газете!

На первой странице богато иллюстрированной вечерней газеты под трехполосным заглавием и подробным подзаголовком была помещена статья о международном конгрессе полицейских, посвященном обмену опытом борьбы с преступниками. Группа на снимке была расположена так: один ряд сидя, два ряда стоя, сплошь мужчины среднего возраста, все в штатском, большинство с добродушной улыбкой на лице. Под фотографией фамилии в строгой последовательности — слева направо, снизу вверх, и среди них «Мирослав Хрватич». Он стоял с краю, в третьем ряду слева, «Славко», пользующийся дурной славой комиссар югославской политической полиции. Лицо на снимке видно было плохо, только сразу можно было определить, что он рослый и широкоплечий. Он единственный на снимке держал перед собой папку, точно щит.

— Да, ты не ошиблась. А теперь иди спать, Мара.

Он слышал, как она легла в постель и погасила свет. Сам он еще читал, прерываясь лишь, чтобы прислушаться: она ровно дышит, наверное, заснула. Он не спеша разделся. Попытался читать в постели, но одна мысль не давала ему сосредоточиться. Он встал, прошел в ее комнату и остановился возле постели. Нет, она не спала, только притворялась спящей. Наверняка тщательно продумывала каждую деталь покушения, не желая, чтоб ей мешали. А если он ее спросит, она, конечно, ни за что не признается.

Он снова оделся и отправился в кафе на углу бульвара. Несмотря на холодную ночь, терраса была полна молодежи, и он с трудом нашел место. До него доносились обрывки разговоров. Справа от него сидела пара — молоденькая, несколько полноватая девушка с плохо прокрашенными рыжими волосами и мужчина постарше, лет двадцати восьми. Он говорил не переставая. Текст был весьма затасканный, поклонник был, видимо, слишком уверен в его воздействии. Но девушка плохо слушала. То и дело поглядывала на улицу, ведущую к Пантеону.

Слева два столика были сдвинуты вместе, и за ними тесно сидели молодые люди и девицы. Разговор вертелся вокруг сюрреализма, революционного духа и России. Один из них решительно заявил:

— И я настаиваю на том, что Днепрострой — это синтез сюрреализма и революции. С него начинается новая эпоха. И что касается меня, то я к ней принадлежу.

— А ГПУ? — вставил кто-то.

— ГПУ? Если бы его не выдумала революция, то его должен был бы выдумать сюрреализм. Повторяю: я сделал выбор.

На ухоженной лужайке Люксембургского сада играли в степной пожар, полагая, будто знают, что это такое. Извращенная революция поставляет им игрушки, сюрреалистические joujoux[93], сделанные из людских костей. Вон то кафе напротив было излюбленным кафе Ленина. Революционер должен мечтать с открытыми глазами, говаривал он. Он приходил сюда усталый, из библиотеки, с бумагами и книгами под мышкой, садился на террасе спиной к Пантеону, вдали видна была Эйфелева башня, перед ним расстилался Люксембургский сад. И тут он мечтал с открытыми глазами. Не о ГПУ.

Один из молодых людей сказал:

— Именно то, что Сталин не похож на великого человека, и доказывает мне, что он величайший человек нашего века, если не всей истории.

Я предоставлю Маре свободу действий, сказал себе Дойно. Разумеется, время, когда выстрелы будили совесть мира, позади. Игроки не хотят больше ничего слушать. Жить в одно время, в одном городе, в одном саду с такими Славко — им это нипочем. И Мара ничего тут не изменит.

Утром Мара попросила его немедленно перебраться в другой отель. Она понимала, что он знает истинную причину, но сказала:

— Если приедет моя тетушка, она захочет сразу же расположиться с удобствами. Кроме того, пожалуйста, в ближайшие дни оставь меня одну. Мне необходимо побыть одной, ты же понимаешь.

Он ответил, не глядя на нее:

— Нужно думать о последствиях. Там начнутся массовые аресты.

— Они всегда начинаются снова и снова, в любом случае. Твой аргумент несостоятелен. И лучше ты ничего не придумаешь, пойми.

Она обняла его, словно перед долгим путешествием.

— Не бойся за меня, — сказала она.

Он ничего не ответил, слова стали абсолютно не нужны.

Ей не надо было ни отвечать, ни вслушиваться. Вполне достаточно было изредка вставлять «Да, конечно» или «Вы совершенно правы». Продавщица трещала без умолку. В этот час покупатели появлялись редко, они еще обедали или уже пили кофе. Только около четырех часов опять началось оживление. Продавщица ничего не имела против, чтобы Мара осталась в магазине. Объяснения, что она ждет мужа, что она хочет проследить, когда он выйдет из отеля напротив, и один ли он выйдет или с некой дамой, оказалось вполне довольно, к тому же это дало продавщице возможность порассуждать, очень неглупо сравнивая свой опыт с опытом других женщин. Все рассуждения сводились к неопровержимому заключению, что мужчины, даже самые жалкие, поражены болезненной, «буйной» неверностью, и средств против этого так же мало, как против старения, увы! Продавщицу звали Адель, то ли по названию магазина, то ли магазин был назван в ее честь. Она приплела к разговору и весьма интересные наблюдения за мужчинами — покупателями цветов. Даже выбор букета выдает степень неверности, степень «буйства».

Мара смотрела по очереди на два окна пятого этажа и дверь подъезда. Она знала, он сейчас в отеле, в последний раз она видела его около половины первого у окна. Он появлялся несколько раз, сперва в рубашке с жилетом, а потом и в пиджаке. Сейчас он, должно быть, в ресторане. Лишь услыхав проникновенный голос словоохотливой Адели: «Но, мадам, вот же ваш супруг!» и полуобернувшись к ней, Мара заметила его, он стоял совсем рядом, вытянув руку, словно хотел взять ее за плечо.