Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Двое из группы Дойно были ранены. Одному только слегка задело плечо, его перевязали и посадили в машину пожилой супружеской четы, которая охотно приняла его.

Второй скоро умер. Они похоронили его неподалеку от реки. Он был всегда очень молчалив, не имел друзей, о нем почти ничего не было известно. Сержант Бертье взял с собой его документы.

Форсированным маршем они ушли подальше от дороги и утром остановились на отдых в лесочке, где было множество птиц. Там они провели весь день, спали, смазывали натруженные ноги, которые болели, как от рваных ран.

Больше всех страдал Бертье, сорокалетний мужчина, маленький и толстый. Ему тяжело было так много ходить. Он никогда не жаловался всерьез, предпочитая подшучивать над собой. Благодаря ему у них хоть раз в день было что поесть. Он каким-то образом чуял, где можно раздобыть провиант, и умел распределить его по справедливости. Когда он грозился отстать от них, устраивали дополнительный привал. Когда он совсем терял мужество и хотел действительно сдаться в плен, достаточно было заговорить с ним о его детях. Он до странности любил их и восхвалял так, как это обычно делают одни только вдовы. Тогда он вновь обретал силы жить, показывал пачку фотографий, на которых можно было увидеть двенадцатилетнего мальчика, десятилетнюю девочку и трехлетнего карапуза, одетых по-летнему. Дети были некрасивые, а отец все время нахваливал их красоту. И ни словом никогда не обмолвился об их матери.

По профессии он был каменщиком или, как он сам любил подчеркивать, строительным подрядчиком. Если бы не война, он бы баллотировался в генеральный совет своего департамента и, вполне возможно, был бы избран. Но еще ничего не потеряно; если он сейчас вернется домой, не исключено, что вскоре представится случай добиться этого давно желанного поста. Из них всего лишь он один был твердо уверен в смысле существующего общественного устройства; никакая катастрофа не могла бы его поколебать в этой уверенности. Бертье мог себе представить свою страну без армии, без правительства и даже свой департамент без префекта, но ни на секунду не мог допустить мысли, чтобы даже одна из бесчисленных французских общин осталась без мэра и общинного совета.

До них дошла весть, что Париж, объявленный открытым городом, оккупирован противником. Они восприняли это как ужасающий, неимоверно оскорбительный удар. Немного погодя Бертье сказал:

— Что ты так загрустил, Фабер? Будь я столичным мэром, я бы настаивал на том, чтобы Париж объявили открытым городом. А что это вообще такое — оккупировать открытый город? Да ничего!

Лео кивнул, соглашаясь, а так как Фабер промолчал, он заметил:

— Ясное дело! Никто не может занять Париж! Ладно, немцы введут туда сто тысяч солдат — и что? Ведь существуют же миллионы и миллионы парижан. Вражеские солдаты натерпятся страху и ночью ускользнут как воришки. С Парижем шутки плохи, вот что я вам скажу!

Литвак лежал рядом. И делал вид, что дремлет. Но Антонио все продолжал рассказывать ему интересные подробности о Sacco di Roma[124]. Чуть подальше лежали трое польских шахтеров. Они как обычно, когда бывали голодны, говорили о закопанном в Испании кладе, который сумеют выкопать когда-нибудь потом.

На опушке стояли на часах Бернар и Пьеро — Санчо Панса и племянник Дон-Кихота, подумал Фабер, взглянув в их сторону. Бернар стоял, опершись на свою винтовку, и медленно чесал о приклад босую ногу. Время от времени он откусывал кусок от краюхи хлеба; у него был рассеянный взгляд жующего вола. Он был пуглив и трусоват наедине с собой, но спокоен и мужествен, когда знал, что за его спиной друзья. Впрочем, он был уверен, что на сей раз Фабер и все другие ошибаются, по его мнению, немцы попали в западню.

— И даже если б они сейчас соизволили это заметить, все равно было бы поздно, — объяснял он юному испанцу. — Ты пойми, французские генералы — это не просто офицеры, которые только и умеют, что командовать, нет, это умные, начитанные люди, среди них есть даже писатели. Некоторые даже входят во всемирно знаменитую Akadémie Française![125] Так что, Пьеро, обрати внимание: немцам позволяют продвигаться буквально бегом — пока у них язык не вывалится, — почему бы и нет? Пусть сколько хотят воображают, что они Навуходоносоры и что они побеждают. Но потом, потом-то что будет? Потом наши сделают поворот «кру-гом!» и нападут на них. У них танки, говоришь? Не смеши меня! Танки не двинутся, ни вперед, ни назад, у них бензина не будет! А пехота в чужой стране — у нее не будет ни боеприпасов, ни жратвы, начнут отваливаться подметки. Вот тут-то их и погонят! Назад, немчура, все по домам! Да, но за спиной у них французские армии! Говоришь, эти армии в окружении? Это кто в окружении, французы? Не смеши меня! Французы же у себя дома — у себя дома разве можно быть в окружении? Запомни, Пьеро: Фабер ошибается, и Литвак тоже ошибается. Завтра, самое позднее послезавтра, опять начнутся бои. Пусть в моей жизни столько будет хороших лет и в твоей тоже, сколько у французов есть Наполеонов! Я тебе говорю, все будет хорошо, очень хорошо! Разве плохо, к примеру, курить сигареты из легкого турецкого табака, столько, сколько хочешь, беспрерывно? И мы будем их курить! Мы отнимем их у немецких офицеров. А теперь глянь, нет ли у тебя еще чуточку табаку, папиросная бумага у меня у самого есть.

— То, что сдали Париж, — сказал Пьеро, — означает, что они не хотят воевать. Все пропало, Бернар. Не верю я в твои турецкие сигареты, и табаку у меня больше нет.

— Все пропало! — раздраженно повторил Бернар. — Франция пропала! Не желаю даже слушать такую чушь! Ты же за эти недели повидал эту страну. Можешь ты себе представить, чтобы такая благословенная страна погибла? А Рузвельт будет себе играть в бридж и молчать, так, что ли? А дома, пока жена будет стелить постель, он ей скажет: «О горе, бедная Франция!» А потом уляжется и заснет. И дело с концом? Ты так, значит, думаешь, а, Пьеро?

— А почему бы и нет? С Испанией именно так и поступили!

— Как ты можешь сравнивать Испанию с Францией? У Испании был Золя, который сказал: «J’accuse»[126], и весь мир услышал? В Испании был такой гигант, как Вольтер, который сказал: «Ecrasez l’infâme»[127], да? А были в Испании такие прекрасные, благородные люди, которые сказали «Все люди равны!»? А Пастер, это тебе что, пустячок? Может, у вас в Испании много Пастеров?

— Я здесь был в двух лагерях, там о твоем Пастере и речи нет, а вот…

Но Бернар не дал ему договорить:

— Лагерь может быть у любого народа, самого маленького, самого глупого — почему бы и нет? Тоже мне искусство — иметь лагерь, когда есть полиция! Мучить невиновных — это что, искусство? Сколько мир стоит, слышишь, Пьеро, сколько мир стоит, столько преследуют невиновных. Так уж повелось. Но, понимаешь ли, благородство в человеке — вот это редкость. И поэтому я тебе говорю: Гитлер не может победить, и он не победит. Взять, к примеру, Титуса. Он думал, что он уже победил. А тут муха возьми и влети ему в ухо и давай прогрызаться к мозгам, представляешь, что за жизнь была у твоего великого триумфатора Титуса! Или вот — не подумай, что я хочу тебя обидеть — Испания! Она нас изгнала — подумаешь, большое искусство изгнать евреев! И с тех пор Испания вон как низко пала. Такой благородный человек, как Иегуда Галеви, или Уриель Акоста, или Барух Спиноза, ей, видишь ли, не подходит, а какой-то генерал Франко — в самый раз, жемчужина в ее короне! Надеюсь, ты хоть знаешь, что про это написано: «Человек создан по образу и подобию Господа». Ну, а ты воображаешь, что Гитлер может победить! Просто позор, такие глупости молоть! А теперь ступай к Фаберу, принеси чуток табачку! Не говори ему, что я сказал, будто он ошибается. Он уже обиделся на Париж, а я не хочу, чтобы он еще и на меня обижался. Самое большее через два дня все круто повернется, вот тогда и увидишь, что Бернар прав.

На другой день они узнали, что маршал Петен просит о перемирии и в многократно повторенной по радио речи обращается к французам: «Я говорю вам, надо прекратить борьбу».

Все собрались вокруг Литвака. Он объяснил:

— От офицера, открыто произносящего такую фразу до того, как перемирие подписано, можно всего ожидать, даже самого худшего. Вполне возможно, что в результате его уступок мы уже считаемся пленными. Тот, кто с этим согласится, пусть сразу же от нас уходит, потому что мы останемся в лесах до тех пор, пока все не прояснится.

— Это правда, я больше не ем шоколада! — равнодушно произнес Литвак. — Еще несколько заключительных аккордов, и скоро погаснут огни, и музыканты возьмутся за футляры для инструментов. Тебе надо пробраться в Португалию, а оттуда в Англию или в Америку. В Англию в том случае, если Черчилль останется в правительстве и продержится до октября.

— Мы поедем вместе, — отозвался Дойно.

— Нет, я останусь здесь. Этот поход вполне годится для завершения моей карьеры. Я с радостью умру в этом пародийном спектакле. Мне с давних пор известно, как выглядят комедианты, когда они разгримированы. А ты отправляйся в Португалию, французы таких, как ты, будут выдавать немцам или русским…