Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Но Мара и Сарайак рассчитывали на лобовую атаку. Сначала Гркич выведет через лесок, тянувшийся от кладбища наверх к плато, свои фланги, скорее всего человек по тридцать на каждом и самое меньшее с двумя пулеметами, а потом, когда фланги очистят первую линию обороны, он атакует с центра основными силами и соединится со своими флангами наверху. Только на втором этапе во время массированного натиска на последние окопы и оба здания Джура должен был после быстрого обходного маневра напасть на врага сзади и, оттеснив хотя бы один из флангов от остальных сил, зажать его и уничтожить или, по крайней мере, заставить отступить. Если это удастся, то засевшие на редюите «зеленоборцы» перейдут в наступление на Гркича и соединятся с отрядом Джуры.

Бойскаутские игры на пересеченной местности, думал Джура, сидя на каменной осыпи чуть выше трех своих связных и то и дело поглядывая вверх на павильон. Таковы, вероятно, все битвы, большие и малые. Недостойная взрослого человека, абсолютно бездарная хореография. Если бы они не были связаны со смертями, никто бы, наверное, никогда и не вспомнил о них. Фланги, фланговая атака, основные силы, брать штурмом, обходить, окружать, прорываться — спокон веков одно и то же. И за все это юнцы удостаиваются славы и почестей в старческом возрасте: памятников и высокого пенсионного содержания.

— Как-то подозрительно тихо, — шепнул ему Марьян.

— Почему подозрительно? — спросил Джура.

— Не знаю. И кроме того, не так уж тепло, можно сказать, совсем не тепло, — продолжил юноша. — Если мы вот так всю ночь просидим в холоде, возможно, еще и дождь пойдет, а у нас лица вымазаны сажей, а потом так ничего и не будет, и мы все такие вернемся рано утром назад в деревню, над нами будут смеяться, вот и все, что я хотел вам сказать.

— А потом придется опять начинать все сначала, — поддержал его другой парень. — И на следующую ночь опять ничего. И так потянутся одна ночь за другой. Да, что правда, то правда, Марьян, это тогда будет уж слишком, как если бы…

Он так и не нашел сравнения. Джура встал и пошел проверять посты. Когда он вернулся, связные лежали, тесно прижавшись друг к другу. Они спали.

Время тянулось для него медленно и быстро одновременно.

Ночь плавно и почти незаметно разматывалась, как широкая лента с огромной катушки. Знаешь, и все же не верится, что будет конец. Джура двигался по этой разматывающейся ленте, ведомый быстрой сменой чувств и мыслей. И только изредка и больше с отвращением и ненавистью, чем со страхом, думал о смерти, которая могла быть совсем рядом. Гораздо дольше он задерживался на своих воспоминаниях, возвращавших его в родную деревню, в большой запущенный дом его отца, которым он так долго восхищался, а потом презирал, без гнева и душевных потрясений. Старый Загорец был пьяницей, сутягой и вечным кляузником, грозным на словах и трусливым на деле. «На сей раз решено — никакой пощады жалким спорщикам! Никакой жалости к противной стороне! На сей раз я расправлю крылья и в следующий понедельник с утра поеду в Вену к императору. Мое решение ирревокабельно[165]!» Эти странные слова, полные чудес, звучали для ребенка загадочно. Понедельники проходили один за другим, и годы проходили тоже, а отец так и не расправил крыльев.

Позднее это уже стало невозможно, моль съела его парадную униформу. А обе дочери предали отца, выйдя замуж за жалких представителей противной стороны. И оба зятя незамедлительно затеяли процесс о приданом. А позже не стало и императора, не стало денег на адвокатов, не стало и токая, осталась только одна сливовица, которую старик гнал сам для себя.

А просительные письма и «вежливые, но не терпящие отлагательства прошения»? Отец рассылал их по самым богатым людям страны, сообщая им о черной неблагодарности своего сына, для которого он пожертвовал всем, чтобы нация наконец приобрела достойного ее поэта. У него был прекрасный почерк, даже три почерка. Он все потерял: дочери перешли на сторону врага, сын приезжал только раз в год на очень короткое время, но каллиграфию у него никто не мог отнять. Его сыну было легко, тот прятал свой почерк за печатными буквами, а вот если бы не было книгопечатания, вот тогда бы все увидели…

— Марьян, проснись! Нет, все еще по-прежнему подозрительно тихо, но пора сменять посты. Двенадцать слева и девять справа. Только чтобы они не заснули! Каждую минуту может начаться. Внуши им построже!

Со временем старик стал неимоверно толстым — ни дать ни взять ходячая бочка на двух коротких ножках: пыхая злобой или вожделея, катился он вслед за молоденькими служанками. А под конец — апоплексический удар. Двигались только одни глаза. Но он не хотел умирать, ему понадобилось для этого еще целых три года.

Умри он, когда я был ребенком, я бы ни за что не покинул деревню. Ну, а тогда было уже поздно возвращаться назад. И это я перенял от него — я никогда не думал о самоубийстве. Никогда. И еще то, что всегда любил только глупых женщин. Главное, чтоб они были элегантными. Эта элегантность должна была маскировать вульгарность их вызывающей красоты и в то же время всегда производить эффект, подчеркивающий ее. Они все как нельзя лучше подходили к его риторическим речам. Каллиграфические женщины с риторическими ляжками. Они все любили меня так же, как и мой отец. Ни одна из них не хотела любви. Ах, какая ерунда.

— Все в порядке, — сообщил Марьян, вернувшись назад. — Они говорят, что снизу слышен шум тяжелых моторов. Одни считают — из Зеленой бухты, а другие утверждают, что из гавани.

Джура отправился порасспросить мужчин. Нет, после смены постов уже никто ничего не слышал. А до того, говорят, был слышен шум моторов. Они затаили дыхание, прислушались. Тихий, размеренный шум. Скорее всего моря, волны так и бились о скалы.

Всегда любил только таких женщин, которые никогда не испытывали любовного влечения. Воля к насилию. Однако он ни одну ни разу не взял силой. Послушные риторические ляжки. Лица меня никогда не привлекали, во всяком случае лица этих женщин. Я никогда и не описывал их лиц.

— Это не правда, — сказал кто-то энергично. — За последнее лето у нас, в Крелаце, град шел чаще, чем у вас, в Ябнице. А что ты хочешь? У нас, в Крелаце, когда град идет…

Тысячи Ябниц, но если бы я сейчас захотел встать и пойти, я бы не знал куда. Я мог бы взять глобус, поискать на нем точку — нет, ее нет нигде. Мне сорок восемь лет, с тридцати четырех я хочу вырваться и уйти. Только когда пишешь, забываешь, что у тебя нет своего места на земле. Лучше всего пишется в тюрьме, самая проясненная ситуация. А сейчас я сам стал хореографом войны для этих храпящих крестьян. Пальнут зелено-оранжевую ракету, и я брошусь вместе с храпунами вправо, пальнут сначала оранжевую, а потом оранжево-зеленую, я брошусь влево. Если до утра не будет никакого сигнала, то крестьяне пойдут наверх к ключу; вымоют лица и спокойно разойдутся по домам. Я покину свое здешнее «нигде» и отправлюсь в другое, такое же «нигде». Генерал Джура предложил противнику бой, но противник его не принял. Противная сторона, говорил отец, les effroyables chenapans[166], говорит баронесса. Если с ней что случится, Путци покончит с собой. Геро и Леандр, Ромео и Джульетта. Баронессу невозможно использовать в качестве персонажа. Эпизодическая фигура, имеющая склонность выдвигаться на передний план. Я ей отвел бы не больше десяти страниц. Все для меня только эпизодические фигуры, все, кроме крестьян. Я совершаю попытку выбраться из своего «нигде» и незаметно проскользнуть за ними назад, домой, в деревню, — вот и весь смысл всего написанного мною. Или насовсем рассчитаться с деревней, раз и навсегда. Теперь и здесь слышен шум мотора. Самолет. Возможно, английский пилот. Прямо над нашими головами. Скорее всего сбился с пути. Но не стал блудным сыном, не оказался в таком одиночестве, как мы здесь, с нашей маленькой войной. Он, если захочет, повернет ручку и включит радио, услышит танцевальную музыку откуда-нибудь из отеля на углу Гайд-парка. А завтра вечером сам будет танцевать там. Золотая молодежь, один из тех, кто даже и не подозревает, что ему ничего неизвестно про Ябницу и Крелац.

Из «куба» последовал сигнал. Он ответил. Да, все в порядке. Маре, должно быть, теперь уже известно, что случилось с ее тетей. Но они не договаривались о сигнале по данному поводу. Во всяком случае, на сей раз Мария-Тереза не имела успеха. У герцога Брауншвейгского можно было откупить победу, у мошенника Гркича нет. А если бы ей удалось купить ее, он, Джура, спал бы сейчас в постели, а все эти люди лежали бы со своими женами вместо того, чтобы, прислонившись к деревьям, жевать в два часа ночи хлеб с салом да пить водку.

— Довольно холодно, — сказал связной из Крелаца. — Еда согревает да и ракия тоже, мы взяли с собой бочонок, правда, он маловат, но все лучше, чем ничего. Мы сразу поняли, что эта ночь покажется нам длинной, даже если тепло одеться, хорошо еще, что мы здесь укрыты от ветра.