Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

• Название: Марш Акпарса
• Автор: Аркадий Крупняков
• Издательство: Марийское книжное издательство
• Жанр: Роман
• Год: 1978

Исторический роман о легендарном герое марийского народа Аказе Тугаеве, прозванном Акпарсом. "Марш Акпарса" - третья книга трилогии "Гусляры". В ней рассказывается о завершающем этапе борьбы Московского государства за свою независимость и о присоединении Марийского края к Руси. У каждого памятника свой век. Проходит время, и памятники исчезают с лица земли. Ни мрамор, ни бронза не могут бесконечно сопротивляться времени.  Но есть памятники вечные - они в сердце народа. Пока жив хоть один человек - жива память. Такой памятник воздвиг в своих сердцах марийский народ Аказу Тугаеву, прозванному Акпарсом.

---

Когда Шемкува совсем потеряла терпение и дальше обманы­вать стало ее невозможно, Эрви вышла на полянку.

—    Почему так долго не приходила? Предать меня вздумала?

—    Я боялась...

—    Чего боялась?

-- Я потеряла яд... я    всюду его искала...

-- Надо было сразу бежать ко мне,— Шемкува вытащила из

кармана синеватую склянку и сунула Эрви в руку.— Беги, еще есть время.

Эрви взяла яд, покачала головой.

—    Теперь уж поздно. Царь уехал в свой шатер —спит, навер­но,— и улыбнулась.

Тут Шемкува выхватила из-под лохмотьев мешочек с грамо­той и, потрясая им над головой, закричала:

-- Здесь сидит твоя смерть, несчастная. Сейчас        я   пойду   к

Аказу и выпущу ее! Горе тебе, предательница и обманщица.— И, упираясь на клюку, заковыляла по тропинке. Чувашка, глянув на Эрви с явным сожалением, пошла вслед за старухой.

Эрви готовилась к этому. Она знала, что Шемкува не простит ей обмана и выдаст все тайны Аказу. И решение уйти от позора и презрения, решение уйти из жизни, которая полна мучений и унижений, окончательно окрепло в сознании Эрви. «Они и тебя сломают, вот увидишь»,— вспомнила она слова черной старухи. Так оно и случилось.

«Пусть так,— подумала Эрви,— пусть они сломили меня, но не согнули. Нет, не согнули!»

Эрви села на холмик, огляделась кругом: лес в осеннем на­ряде был удивительно красив и великолепен. «Сейчас я уйду из этого мира,— подумала Эрви,— и никогда больше не увижу ни одетого в золото леса, ни глубокого синего неба. Как хотелось бы прижать в последний раз к груди моего родного Аказа!»

Боль в груди разрасталась, на глаза навернулись слезы. И песня, тихая и грустная, непрошеная пришла в сердце Эрви:

Льет, как из ведра,

Но закончится дождь А слезы мои

не кончаются, люди!

Жжет пламя души —

Раскаленная печь —

Не вырваться

из того пламени, люди!

Когда б родилась я На день или два —

Не видела

столько бы горя я, люди!

Я стать одуванчиком Легким хочу —

Г1усть ветер развеет

тоску мою, люди!

Окончилась песня, старый ворон пролетел над поляной и кар­кнул протяжно и зловеще. Эрви вздрогнула, вытерла слезу, уви­дела зажатую в ладони склянку. Пути назад не было, и она, за­крыв глаза, поднесла склямку к губам. Жидкость оказалась сов­сем не горькой, а чуть прохладной и приятной. Эрви подошла к одинокой березке на краю поляны, обняла ее, прижалась щекой к молодой, нежной коре и заплакала. Она верила, что березка видела все и понимает ее.

—     Я знаю, березка, сюда придет мой патыр, ты увидишь его. Скажи ему, что я умерла с любовью к нему в сердце.

Эрви сняла платок с головы, повесила на нижний сук березки. Деревце дрогнуло и зашумело всеми листочками. А может, это зашумело в голове Эрви?

—     Если сюда придет мой милый Аказ, ты все ему расскажи, березка, ведь ты видела, что я не сделала ничего плохого. Прими мой последний поклон и ты, священная роща.— Эрви повернулась в сторону кюсото и склонила голову.— Ты знаешь, роща, я не предала веру своих отцов, я всю жизнь молилась богам, живу­щим в твоих ветвях. Скажи, роща, людям моего илема, моим родным и близким, что я ухожу из жизни чистой и безгрешной.

Эрви раскинула руки в стороны, подняла их и стала прощать­ся с лесом.

—     Слушайте меня, мой лес, моя родная земля! Я не хочу, чтобы вы умылись кровыо моих людей. Скажи, земля, моему на­роду, что я не могла сделать ему зла. Прощайте все и не думайте обо мне плохо.

Кровь колотилась в висках Эрви, лес шумел все сильнее. Ка­залось, листья, касаясь друг друга, звенят, и звон этот заглуша­ет все другие привычные звуки. В груди, будто свечка, вспыхнул

огонек, и язычок его пламени коснулся сердца. Вот оно вспыхну­ло, окинулось пламенем.

—     О, как жжет в груди, трудно дышать! — простонала Эрви и, шатаясь, побрела по поляне. Дунул ветерок, и березка качнула приспущенные ветви в сторону Эрви, как будто послала ей свое прощение. А лес звенел множеством звуков, и все они входили в тело Эрви, заполняя, распирали его. Огонь полыхал в груди, го­товый вот-вот вырваться наружу. Эрви разжала ладонь, выронила на траву склянку. Вспомнила Шемкуву и не то сказала, не то подумала: — Ты, злая старуха, говорила неправду. Я не покори­лась мурзе... Нет! Я не стала рабой Сююмбике, я умираю свобод­ной. Нет, нет — я не предала... Нет... Ой, во мне все горит! Огнем горит! — Эрви повернулась к березке и увидела свой платок. Шагнула к нему, но упала и, не в силах подняться, протянула дрожащие руки.

—     Я умираю, березка. Скажи Аказу... скажи ему...

Дальше Эрви не могла ничего сказать. Мгновенно погас огонь в груди, смолк лес. Сразу за тишиной в лес медленно стала вхо­дить темнота, и все покрылось мраком. Только светлел в глазах развеваемый ветром платок, потом погас и этот последний луч, который связывал Эрви с миром.

А пир на поляне в самом разгаре. Хмельное пьют, песни поют.

—     А теперь, государь, пляску черемисских воинов посмотри,— сказал Топейка и взял у Аказа гусли.

Какая это была пляска!

Аказ вышел на полянку, взмахнул саблей — и выскочили с двух сторон, обнявшись за плечи и чуть склонившись, две сотни воинов. Аказ красивым и легким движением бросил саблю в нож­ны, раскинул руки, воины рванулись к нему слева и справа и по­шли по кругу. За пляской трудно было уследить. Это был ураган движений: воины то изображали в пляске охоту на зверя, то, вы­хватив сабли, набегали друг на друга, будто в схватке.

Сыпалась дробь барабанов, над поляной взвивалась пыль от этой огненной пляски.

Царь распотешился донельзя, даже бояре, вначале погляды­вавшие на хозяев с брезгливыми ужимками, теперь смотрели, ра­зинув рты. Иные притопывали ногами, а Курбский-князь так увлекся, что, забыв все на свете, бил в ладоши и приговаривал:

—     Ай-жги! Ай-жги! Ай-жги!

—     Ну, князюшка-батюшка, удивил ты меня! — смеясь, говорил Иван Акпарсу после пляски.— Вот тебе и Седой барс. Да ты лю­бого молодого за пояс заткнешь, если так плясать можешь. Ей богу. подобного не видывал.—Посмотрев на Ирину, Иван про­изнес: — А ты, сиротинушка, гостю, видно, не рада?

—     Прости, великий государь,— плясать не умею. И негде было

учиться. В монастыре не больно-то напляшешься. Позволь, спою

тебе?

— Спой, Ириница, песни наши я зело люблю.

Ирина поглядела на Аказа, тот присел с нею рядом, приго­товился играть.

Голосом тихим, чуть-чуть грудным, Ирина запела:

У водного отца-батюшки,

У моей голубки-матушки Я чесала свои волосы У окна светлицы-горницы.

Аказ быстро уловил мелодию — и гусли зазвенели, как бы жалуясь:

Промывала свои волосы Ключевой водою чистою,

Я сушила свои волосы На крыльце, на красном солнышке

А у свекора угрюмого Чесать буду я кудерушки Во углу, за занавескою...

Мочить буду я кудерушки Да слезами да горючими,

А сушить свои кудерушки Буду я тоской-кручинушкой.

А кругом веселье. Немногие слушают песню грустную. Микеня вспомнил минулое — разбойничьи песни поет, сотня ему подпевает;

Не рабы мы и не служки!

Выпьем разом все по кружке...

Ни кола и ни двора,

Ни подушки, ни пера.

Дом наш — темный батька-лес,

Друг наш — сам антихрист бес.

Поскорей молитесь богу —

И бегом на небеса:

Мы выходим на дорогу...

Поднимаем паруса...

Терешка Ендагуров ухарски под черемисскую песню пляшет и сам же подпевает:

Не подумайте, что скоро Родниковый ключ устанет,

Для такого ухажера Не одна невеста вянет...

И когда что, пройдоха, по-черемисски петь научился?

Веселье идет вовсю. И только в сторонке женщины-вдовы свою песню затянули:

Почему вода соленая —

Наши слезы в ней замешаны.

Шигонька трезвости придерживается. Ходит повсюду, следит, как бы драки либо другого какого похабства не было. Увидел Микеню, с укоризной сказал:

В сумерки царь с князьями уехали к себе в шатер. Среди го­стей оставил Шигоньку.

—    Ы-эх, уж и нализался!

—    Кто нализался? Я? Ан врешь. Это стольник может нали­заться, чеботарь настукаться, швальник настегаться, приказной нахлестаться, дьяк нахрюкаться, а такой ратник, как я, он может только подгулять!

Шигонька плюнул, отошел подальше.

Среди берез дьяк Иванка Выродков и Андрюшка Булаев разго­воры ведут: