Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— А ты здесь при чем?.. Что он с тобой по-французски говорил? Прежде не с кем было? Все до тебя тлело, а от твоего присутствия только вспыхнуло… Он, собственно, и поехал, чтоб с тобой познакомиться. Какая-то, говорит, странная по твоим описаниям канадка получается. Но тебя-то это меньше всего касается…

Напрасно она так думала. У Рене была своя работа, и она сидела и ждала своего часа. Аугусто если и не был открытым антифашистом, то очень на него смахивал: и видом своим, и внутренним пафосом. Но она не торопилась. Если бы его выгнали отовсюду — включая дом Нинель, она бы закинула удочку: уж очень нужен был ей помощник — пусть даже такой, как этот строптивый любитель португальской истории и беллетристики. Но пока ничто не определилось, нельзя было соваться. Самые опасные люди — колеблющиеся: их может занести и шатнуть не в одну сторону, так в другую. Потом он все время говорил, что не хочет ни во что вмешиваться, и это невольно настораживало…

Разговор с ним подтвердил ее мысли и сомнения на его счет. Он произошел едва ли не на следующий день. Аугусто сам ее нашел: почувствовал духовное родство с ней и захотел излить душу. Они пришли в одно время к донье Бланке: Рене — обедать, он повидаться с Нинель. За стол он никогда с ними не садился, хотя его всякий раз звали: тоже был горд, как нищий потомок грандов, — это сословное сходство больше всего и раздражало Хорхе: будто Аугусто надевал чужой мундир или не положенные ему знаки отличия. В тот день обед запаздывал: донья Бланка, чувствуя себя виноватой перед Мартой за то, что была накануне с ней неприветлива, отправилась на дальний рынок за необходимыми ей для какого-то необыкновенного обеда продуктами, Нинель, знавшая об этом, задерживалась, и они могли говорить, никого не стесняясь.

Аугусто не скрывал своих политических антипатий — только вот симпатий у него, кажется, не было.

— Ненавижу фашистов, — напрямик сказал он Рене, едва они уселись в прихожей, где стояло ведро для зонтиков и два стула для нежеланных посетителей; в каждом доме имелся такой уголок: отстойник для коммивояжеров и дворников. — Видеть их не могу — не то что иметь с ними дело. — Наверно, его сильно допекли в университете: раз он так разошелся. — Не знаю, Марта, что вы в них находите или нашли в ком-то из них — меня это очень удивляет. Я вообще не слишком вам верю. Лицо у вас умное, интеллигентное — свободное, что ли. А свобода — это то, чего они больше всего на свете не любят. Прямо терпеть не могут и сжить со свету готовы любого независимо мыслящего человека!.. — Он снова вспомнил университет, заново пережил какую-то сцену в нем и почти затрясся от сдерживаемого им гнева.

Не в ее интересах было спорить с ним — хотя и без свидетелей, но и оставить его слова без ответа тоже было рискованно: мог бы бог знает что подумать — например, заподозрить ее в провокаторстве.

— Не знаю, Аугусто, — сказала она в раздумье. — Крайности всегда плохи, но середину политического движения занимают обычно люди разумные и сдержанные — они и берут верх в конце концов. — Она поглядела на него умудренным взглядом опытного бойца, побывавшего во многих сражениях, — хотя он был старше ее, вернулась потом к своей излюбленной теме, пытаясь придать ей на этот раз новое звучание: — В самом деле надо прибиться к какому-то берегу, к какому-нибудь рубежу — в одиночку не устоять ни при каком повороте событий.

Она нарочно не уточняла, к какому берегу он должен пристать, и он, при желании, мог бы обратить на это внимание, но ему было не до этого — он только отмахнулся от нее: что за рубежи она ему предлагает?

— Какой там берег?! Я хочу делать свое дело, для которого родился, а не петь военные марши! А мое дело — это португальская история. Ее ж никто в мире не знает. Чьи наши имена известны? Васко да Гамы да Камоэнса, которого никто уже не читает даже в Португалии? Кого вы знаете из нашей литературы? Вы, грамотный человек из Европы или Канады — не знаю уж, откуда именно?..

Рене и в лицее кое-что читала и перед командировкой прочла ряд книг из богатейшей библиотеки, составленной из книг, конфискованных у недавнего правящего класса и, потом, у тех, кто пришел на его место, но успел сойти с политической сцены. Она перечислила ряд имен и произведений, прочитала на память две-три строки: у нее была хорошая память на чужие вирши.

— Подчитали наверно перед поездкой, — догадался он, не зная только, где и как черпала она свои знания. — Но все равно — класс. Поздравляю. Жаль, что скоро расстанемся: я бы вам многое рассказал на эту тему. Я, между прочим, пришел к Нинель делать предложение.

Рене встрепенулась. Она не ждала от него такой прыти.

— Замужества? — спросила она, как сделала бы на ее месте всякая женщина.

— Какого замужества? Брачное предложение я ей сделал пять лет назад — никак не поженимся, хотя скоро юбилей предложения справлять можно… Предложу ей поехать в Америку. Там обещают место в университете. Один чудак португальского происхождения в третьем колене собирает команду — изучать литературу иберийского полуострова в ее связи и развитии. Бабка у него испанка, а дед португалец. Профессор мой меня туда засунул, потому что здесь нам обоим делать нечего, но ему на пенсию идти: слава богу, говорит, пенсию можно и при демократах, и при фашистах получать — разницы в деньгах нету…

Теперь стала понятна и его откровенность, и торжествующая словоохотливость. Эта Америка не раз уже вставала у нее на пути — как третий путь, как запасный выход из европейского тупика и лабиринта. Вербовка у нее на глазах рушилась и разваливалась.

— А она поедет? — спросила Рене на всякий случай.

— Конечно поедет! Даже брат поддержит и изменит отношение ко мне. Дураков у нас нет, поскольку все бедные, а бедным зевать не приходится. В Европе сейчас война начнется, тут всем достанется — и правому и виноватому. Разбирать не станут, кто на каком стуле сидит, а вот отнять могут оба.

— А родители ваши?

— У меня мать только. Отец оставил ее в конце концов. Дав мне свою фамилию… Возьму мать с собой, если ей туго тут придется. Пока что надо нам там обосноваться, переждать эту вакханалию…

Словом, Аугусто был не из тех, кого можно было завербовать в Красную Армию: был не дурак — в отличие от некоторых… Ей стало немного не по себе и даже завидно. Где ее собственные планы? Чем она хотела заниматься раньше? Юриспруденцией, международными отношениями, теорией естественного права? Где все это теперь, и что она здесь делает?..

Пришла Нинель — молодые заперлись у нее в комнате, Рене осталась ждать обеда словно небесной манны. В ее душу вторглись беспричинная грусть и столь же беспочвенные сомнения…

Но длились они недолго — на следующий день она пришла в себя и укорила себя за малодушие. Нужно было продолжать вести прежний светский образ жизни, который является залогом успеха в любом обществе, в любом уголке земного шара. Она встречалась с друзьями Нинель и Хорхе, ездила с ними на экскурсии, побывала в Эшториле, Сетубале, снова в Коимбре, наносила визиты, принимала у себя гостей, угощала их отборными и недоступными им напитками (один из них так и сказал ей: «Ну и напитки вы себе позволяете!»), подавала им маленькие, величиной с ноготь, бутерброды со всякой всячиной, которая в процессе готовки меняла цвет, вкус и запах, так что гости не могли догадаться, чем их угощают, подружилась с полицейскими, сменявшимися у ее дома, — не познакомилась только с самим начальником полиции, который и вправду был неуловим и недосягаем, как и подобает главе городской полиции. По ночам она передавала на восток то, что ей успели наговорить друзья Хорхе, делавшиеся день ото дня все доверчивее и болтливее, но Испания оставалась так же далека от нее, какой была в Брюсселе или Копенгагене. Она начала роптать и думать, что напрасно теряет время и тратит казенные деньги, но на поверку потом вышло, что этот период ее иберийской кампании был самым полезным и плодовитым: она передала отсюда много сведений, которые были тем более интересны московским аналитикам, что шли не с мест сражений, где в разгаре событий все преувеличивают и невольно вводят в заблуждение, а на некотором расстоянии от них, после отбора фактов и их просеивания. Но тогда она не понимала этого. Ее тяготило пустое и праздное, как ей казалось, существование — не ожидание Испании, а сама светская жизнь, в которой она поневоле принимала участие и жестким правилам которой должна была подчиняться.

Она сгорала от нетерпения, полагала, что последние недели идут на холостом ходу, не прибавляют ничего нового, но когда счастливый случай наконец подвернулся, оказалось, что все предыдущее: и сидение в Лиссабоне, и поездки по Португалии, и многочисленные и ненужные на первый взгляд связи и знакомства, благодаря которым к ней по-настоящему здесь привыкли, — все это было необходимым условием для того, чтобы свести ее с этим случаем. Жизнь умнее нас, и если она нам благоволит, а мы от нее чего-то ждем, она сама все устроит так, чтоб желание наше исполнилось, — не надо только мешать ей, роптать на нее, подгонять и раньше времени отказываться от ее тайных даров и от того, что сами прежде задумали.