Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— Что ты упираешься? — упрекнул он ее. — Я же с хорошими намерениями… Я девушку ищу — надо семью завести и на тормозах все это спустить… — Он не сказал, что именно, но она поняла, что он имеет в виду профсоюзную деятельность. — Этим не проживешь. А в историю загреметь можно. Тогда, на конгрессе, да и потом, в вашем деле… А из-за чего? Если подумать, то не из-за чего. Лишний раз пошумели… Надо серьезней быть. — Он поглядел на Рене, призывая ее к благоразумию. — А девушкам вдвойне: им же о детях думать надо.

— А вам не нужно? — Рене была настроена в этот вечер игриво.

— Нам тоже, но не так, как вам!.. — и снова попытался поймать ее, приняв ее слова за поощрение, но опять безуспешно. — Чего ты хочешь?

— Хочу дальше учиться. Замуж не хочу. Мне рано.

— Замуж никогда не рано, — сказал он разочарованно, как если бы она ему наотрез отказала. — Поздно бывает — это да, а рано, я что-то не слышал… — И отошел, расстроенный, а она пошла спать с девочкой из Бобиньи и чувствовала себя в течение получаса не вполне уютно: ей хотелось продолжения разговора…

Рано утром она проснулась и прислушалась к тому, что было на кухне. Там негромко разговаривали. Жиль рассказывал матери о своих любовных злоключениях:

— Нравится она мне сильно. Я ей даже вчера предложение сделал.

— И она что?

— Да она, наверно, слишком умная для меня. Сказала, хочет учиться дальше. Что я по сравнению с нею?

— Что значит — умная? Я для тебя умная?

— Ты мать. Матери все такие.

— Правильно. У нас у всех один ум — как бы вас воспитать да вырастить. А если у нее такого ума нет, зачем она тебе?

— Говорит, рано еще.

— Замуж выходить? Это бывает. Не нагулялась, значит. Опять она тебе не пара: ты парень серьезный.

— Поцеловал ее вчера.

— И что?

— Да что?.. Вроде я ей не противен.

— А дальше? Тебя не поймешь.

— Да ничего, мать. Что поцелуй, когда жизнь решается?.. Спит, наверно…

Рене притворялась спящей. Она думала о Жиле, о своей жизни на этом свете. Ей в какой-то миг захотелось связать себя с этим ловким и преданным ей парнем, но в следующую минуту она подумала о том, что останется тогда навсегда в этих стенах, станет женой этого человека, пусть приятного, будет рожать детей и вести хозяйство, и страх связать себя навечно, сесть на постоянный якорь обуял ее, а мысль о замужестве (а она только так и представляла себе отношения между мужчиной и женщиной) отпугнула от продолжения столь опасного знакомства…

Утром она наскоро собралась, отказалась от завтрака, ушла из дома, сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.

18

Однажды после занятий она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея. Шел последний год учебы. Приближение экзаменов будоражило класс и меняло отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра по философии, к чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из европейских языков — по литературе и на французском — по философии. Экзамен принимали не в лицее, а в Сорбонне, поблажек никому не делали, и девушки пребывали в тревожном ожидании. Рене состояла в партии отличников, которая перед всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом: она была нарасхват, и к ней невольно стали относиться лучше, чем прежде. Хоть она и понимала, что это лишь на время, до окончания сессии, но, став нужной подругам, почувствовала себя в классе иначе, увереннее. (Наши школьные успехи и достижения — это ведь как боевые ордена и звездочки на погонах военных: мы ими гордимся, когда нам ничего иного не остается, но другие почитают их лишь в парады и праздники.) Хотя она была в приподнятом настроении: она только что объяснила Селесте правило высшей алгебры — сердце ее невольно сжалось, когда она увидела Робера. Отец ждал ее там же, где в первый раз, и с тем же рассеянным, понурым и отчужденным видом, который когда-то напугал ее и вызвал у нее тоскливое и неуютное чувство. Она снова, как в тот раз, преодолела себя и подошла к нему — он переменился в лице, дружески улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы сказать, что ее хотят видеть какие-то люди и почему-то непременно у него дома — сказал так, будто сам не знал причину этого.

— Что за люди? — недоверчиво спросила она.

— Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам, — и усмехнулся. — Мы же все — одна семья, при всех наших партийных разногласиях. Рабочему нужно, чтоб ему платили — остальное тоже важно, но не в такой степени…

Они договорились о времени встречи и на этом расстались.

Робер снимал другую квартирку: меньшую, чем раньше, но тоже возле Монмартра. Рене заходила к нему теперь довольно часто: накапливалось и давало о себе знать родственное чувство. Она привыкла к отцу, да и он встречал ее веселее прежнего: не выражал большой радости, но и не отгораживался от нее газетами. Теперь он видел в ней соратницу, что у иных заменяет или дополняет родительские чувства. Она, правда, не была его единомышленницей: к коммунистам он относился с теми же оговорками, что и прежде, но была политической союзницей. Он держал какое-то бюро рядом с новой квартирой, не говорил, что там делает, держал это в тайне и стал вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене пришла раньше срока.

— Ну и как тебе коммунисты? — спросил отец. — Ты, я слышал, познакомилась с самой верхушкой. В «Юманите» ходишь?

— Это известно?

— А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?

— Сложно сказать. — Рене сама над этим думала, и в ней жили сомнения, удерживающие ее от принятия окончательных решений. — Они все время как в театре. — Она поглядела на отца и Люсетту, скрепляя выразительным взглядом недоговоренность своих слов, и затем объяснила: — Слишком громко говорят на митингах, чересчур весело вспоминают, как сидели в тюрьмах. Ощущение неестественности. Думаешь сначала, что это на людях, а когда видишь их ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.

— Ты Кашена имеешь в виду? — Отец отличался излишней дотошностью.

— Неважно. — Она не любила переходить на личности. — Это общее явление… С русскими тоже не совсем ясно. — Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула: она и до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец ее разозлила. — Говорят о них, как слуги в пьесах об отсутствующих хозяевах: шепчут в сторону: «Ох уж эти русские!».. Дорио позволяет себе говорить без стеснения, но за это его, кажется, и не любят… — и глянула вопросительно: может, он что подскажет.

Отец пожал плечами, уклонился от разговора:

— Не знаю. Это ваше дело, внутреннее. — Видно было, однако, что он доволен дочерью: — Тебе, вижу, в рот палец не клади — по локоть откусишь… У вас там раздоры — поэтому они все такие взвинченные… Кто теперь за главного?

— Вроде Дорио, Селор и Барбе. — Рене начала следить за перемещениями в руководстве: без этого невозможно было разобраться в отношениях ее товарищей. — Был Трент — его сняли.

— Барбе за главного, — подтвердил отец. — Но это временно. Дорио под него копает, а под Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном ходит. Хотя тот, кто действительно что-то значит, — важно прибавил он: он, видно, знал больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов, — на все плюет и делает свое дело… Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на разыгрывание спектаклей. Послушаешь их: надо за оружие браться и громить мэрию или что под рукой окажется. А он придет домой, облачится, что твой буржуа, в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и забывает о том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в напряжении — не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все должны быть готовы взяться за оружие, но мы-то знаем, что это не так. И они знают. Вот и выходит балаган. А чтоб больше пыли в глаза пустить да совесть очистить, в тюрягу сходят: будет что рассказать и чем похвастаться. Все для дураков, Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.

— Мне надо решать, — объяснила она. — Если через год в высшую школу поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.

— Да уходи совсем и навсегда!.. — Это вмешалась в разговор Люсетта: до сих пор она сдерживалась в присутствии Рене, а тут разошлась не на шутку. — Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? — За время, что прошло с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было далеко за сорок.

— Начинается! — Робер отвернулся.

— А что ты можешь возразить на это? — враждебно сказала она ему. — Ты же сам все сказал! Может, ты к себе это наконец применишь? Сам же говоришь — балаган для дураков?