Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— До Тулона дам, — не сразу, но решился он. — Каким классом?

— Последним, конечно. Зачем тратиться на час дороги?

— Не час, а два, и не последним, не с эмигрантами, а третьим, так ведь?

— Так.

— Вот. Если б моя дочка была такой же благоразумной, я бы спал спокойно. А с моей меня страшные сны мучают, — пожаловался он и дал ей билет до Тулона.

Она прошла на пароход и осмотрелась — как делают это все первый раз путешествующие на море, но задача ее, в отличие от них, заключалась в том, чтоб найти место для ночевки. Пароход был огромный, его каюты и залы для пассажиров распределялись таким образом, что богатая публика первого и второго классов помещалась в кабинах спереди, а бедная — сзади, возле машин, которые пока что бесшумно и лениво перебирали колесами, но знающие люди сказали ей, что нет такого шторма, который бы перекрыл рев действующего машинного отделения. Третий класс располагался в салонах: отдельных для мужчин и для женщин — в них ночью навешивались гамаки и ставились койки, но эти скопления людей показались ей ловушками, где спальные места были пронумерованы и предназначены для поимки таких, как она, «зайцев». Поэтому она стала присматриваться к площадкам, огороженным для эмигрантов, — тоже, слава богу, раздельным. Они представились ей более безопасными — но там, за полчаса до отбытия, все было поделено, разграничено и впритык застелено разноцветными лоскутными одеялами — стояли даже бедуинские палатки: их хозяева возвращались домой после кочевки во Францию. Соваться туда было опасно: отогнали бы, как чужую собаку, и подняли шум, от которого бы ей не поздоровилось. Поэтому она решила дождаться Тулона и ночи — а там будь что будет.

До Тулона она просидела в баре: это был все-таки ее первый морской вояж, и она позволила себе кое-какие вольности — а именно ситро, оказавшееся невероятно вкусным, и мороженое: тоже, как она сказала себе, хорошего качества. В Тулоне она начала волноваться. К счастью, того, чего она боялась больше всего: поголовной проверки документов, — не было; кто-то из команды стремительно прошел по палубе, объявил остановку и спросил, все ли готовы выйти, потому что потом такой возможности не будет и возвращаться придется уже из Алжира. Он миновал и бар — она в это время с особенным пристрастием изучала дно стакана с мороженым, и офицер конечно же не обратил на нее внимания. Пароход наскоро принял новых пассажиров, развернулся, отошел от Тулона и взял курс на юг, к берегам Африки.

Впереди были сутки ходу. Пароход был новый, с мощными двигателями, делал пятнадцать-двадцать узлов в час, а от Марселя до Алжира семьсот пятьдесят километров. Никто по-прежнему не следил за пассажирами и не проверял билетов — видимо, все должно было решиться ночью. Чтобы скоротать время, она попробовала завести разговор со сверстницами из первого класса, но матери тут же отозвали дочек и начали выспрашивать у них, кто эта случайная попутчица: буржуазия, как известно, сама оберегает себя, если полиция не выполняет своих обязанностей. А может, они сами были любопытны и им тоже недоставало развлечений. Рене не рискнула знакомиться с матерьми, крикнула девочкам, что идет к родителям, и направилась к салону третьего класса. Это все прояснило и расставило по местам.

— Видишь, она из третьего класса, — сказали мамаши дочкам. — Всем хочется поговорить с кем-нибудь из первого. Будто мы какие-то особенные…

На подходе к третьему классу стояли спасательные шлюпки, прикрытые брезентом. Рене как бы из любопытства заглянула в одну из них. Там можно было свернуться клубком и спрятаться. Она, однако, не научилась еще чувствовать спиной опасность. Какой-то добродушный матрос выплыл из мертвого пространства позади нее и заглянул вместе с ней в шлюпку:

— Смотришь, выдержит ли тебя?

— Ну да. Сколько сюда влезет, если тонуть будем?

Он построжел: суеверные матросы не любят подобных разговоров.

— Все кому надо, а вы в первую очередь. Давай вали отсюда. Любопытна слишком… — И ей пришлось ретироваться.

Хотелось есть. Для ресторана у нее не было денег — да она бы и обратила на себя внимание: если б села за столик. Есть на ходу тоже было рискованно: все ели или за столом или в семейном кругу, устроив себе нечто вроде пикника под тентами или козырьками верхних палуб. Она снова пошла к эмигрантам. Там было жарко, душно и стоял невероятный грохот от машин, которые здесь были совсем рядом. Она повернула назад. Еще немного, и на ее курсирование из конца в конец парохода должны были обратить внимание. Делать было нечего, оставалось ждать чуда, но когда его сильно ждешь, оно в самом деле случается.

В отстойнике для женщин-эмигранток, в спертом, зловонном, душном воздухе, накалившемся от прямого солнца и вибрирующем от махового движения гигантских колес, от этого земного ада, у одной из арабок начался припадок с бессвязным криком и столь же бессмысленными телодвижениями: она рвалась из рук родных, извивалась, как большая ящерица, билась головой о палубу и кусала губы до крови. Рене поняла, что пробил ее час. Она назвалась студенткой-медичкой, подскочила к припадочной, стала уговаривать, удерживать и упрашивать ее, так что ее родственники, пришедшие в ужас от происходящего и боявшиеся, что их выбросят за борт вместе с одержимой, успокоились и даже стали относиться к ее безумству как к болезни: раз ею занялся доктор, — а не как к бесовской пляске, как они сами вначале думали. Отныне Рене была при деле, а действующий человек порождает куда меньше подозрений, чем бездеятельный, — он их просто не вызывает. На пароходе началась тревога: и до первых классов дошли ее смутные отголоски, в третьем же царила паника: арабы боялись психической заразы — того, что с ними в жаре и шуме случится то же самое. Больную изолировали в медицинской каюте, и Рене неотступно смотрела за нею. Старания ее были приняты с благодарностью. Пароходный доктор, в мундире, со шкиперской бородкой, если что когда и знал, то давно забыл и был рад любому совету и, тем более, помощи. Из подходящих лекарств у него был только бром — зато в преогромном количестве; он прочел надпись на этикетке с помощью Рене: она хорошо знала латынь, из которой он помнил лишь «мисце, да, сигна» («Смешай, выдай, обозначь.» Примеч. авт.) Вдвоем они выдали больной около полулитра четырехпроцентного брома, после чего та мирно заснула: здоровью ее отныне ничто не грозило. Врач был в восторге от Рене и от успеха их лечения. Он предложил ей отправить больную назад в эмигрантский отсек и посидеть с ним наедине, но Рене отсоветовала ему делать это: вдруг все начнется снова — он послушался, потому что по складу своему был склонен к подчинению. Рене попросила поесть — он ушел и принес из камбуза котелок, которого хватило бы на четверых матросов с избытком.

Рене дождалась глубокого вечера: на море быстро темнеет — и повела больную, шатающуюся от избыточной дозы брома, к родственникам. Она отказалась от гостеприимства доктора и сказала, что пойдет спать в каюту второго класса. На деле она провела ночь в семье больной, где к ней отнеслись как к принцессе берберского племени: отец вышел из палатки, и она заночевала в ней: на ковре, укрытая одеялом и со всех сторон подоткнутая подушками. Ночь была свежа, и эти предосторожности оказались нелишними.

Утром никому в голову не пришло проверять билеты на выходе — все с нетерпением ждали города. Алжир вскоре показался впереди, на курсе: широкая подкова из европейских домов и улиц, окруженная по бокам серо-желтыми песками и дюнами побережья, а сверху и снизу — какой-то особенно чистой, бездонной голубизной неба и моря: пестрый, телесного цвета моллюск, стиснутый сверху и снизу полукружными синими раковинами.

Пассажиры вышли толпой на берег. Арабы чинно распрощались со своей спасительницей: они спешили в горную часть Алжира. Пароходный доктор подошел к ней.

— Где вы были? Я везде искал вас … — И ей пришлось дать ему понять, что его любопытство не вполне прилично. Он обиделся, запоздало приревновал ее, назвал сквозь зубы шлюхой и оставил в покое. У него, как он думал в эту минуту, были самые серьезные намерения на ее счет — поэтому он и счел себя вправе обозвать ее таким образом…

Она была в Алжире. Было два часа дня. Ей нужно было попасть в городок Джемму. До него было пять километров и шел автобус: если верить Шае и его клочку бумаги. Автобусная остановка была в дальнем пригороде. Она прошла через старую арабскую часть Алжира, где вместо улиц были узкие крутые лесенки, по которым могли забраться только ослы и люди, дошла до окраины города, за которой тянулась сухая степь, ничем не отличимая от пустыни. Автобус оказался перестроенным автомобилем со снесенным верхом и со стоящими в ряд дощатыми сидениями, так что никто не смог бы угадать, какой модели он принадлежал изначально; он не отправился в путь, пока не заполнился людьми до отказа. Так или иначе, но она добралась до Джемму. Это был военный городок, главным украшением которого была высокая железная решетка вокруг военной части. У ворот стоял часовой, тут же по соседству — окно для справок. У нее хватило ума назвать себя невестой рядового. За перегородкой сидел усатый рослый сержант: в первую минуту он показался ей любезным, в следующую вежливость его обернулась наглостью.