Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— Нет. Я сегодня уйду.

— Куда?

— Домой — куда же? Там, наверно, меня хватились.

— Может, все-таки останешься? Мы же хорошо эту неделю жили? Как муж с женою — только что не спали вместе.

— В этом-то и было самое лучшее.

Он не стал спорить: в нем все-таки жило какое-то скрытое от всех благородство.

— До следующей болезни, значит?

— Значит, до следующей болезни. Или другого несчастья.

— Хорошие перспективы, — сказал он. — Грустней и короче романа я не видывал. — Она улыбнулась, и они расстались.

После этого Шая вызвал ее обсудить кой-какие события. Кроме него в комнате на одной из запасных, сугубо секретных явок сидел Филип, что означало, что разговор предстоит серьезный. Филип был представитель Жака, который сам на людях не показывался — это было бы слишком опасно: его характерный профиль знали многие.

— Как себя чувствуешь? — до Шаи дошли известия о ее болезни.

— Ничего. Все прошло. А что случилось? Англичане подвели? — В последней посылке были материалы и с другого берега.

— Да нет. Тут другая история, чисто французская…

Он был необычно вежлив и похож на Блюма, на мудрствующего профессора. Говорить ему было неловко, он преодолевал внутреннее сопротивление. Филипу хотелось говорить еще меньше: при первых словах Шаи он вдвинулся глубже в кресло и поглядывал оттуда со скучающим, сторонним видом.

— Какие у тебя отношения с Огюстом? — отставляя в сторону приличия и профессорские манеры, вдруг напрямик спросил Шая — и поперхнулся собственной наглостью. Рене вспыхнула:

— Это имеет какое-нибудь отношение к делу?

— К нашим делам нет. Но тут, понимаешь, кое-что произошло. Его разобрали на партийной комиссии и разжаловали. Не утвердили испытательный срок и не вернули в Федерацию. Он под сомнением. Надо, конечно, чтоб это утвердили в Секретариате, но так оно и будет… Потому что против него и группы в целом выдвинуты серьезные обвинения…

— Когда это было?

— На прошлой неделе.

— Я не знала этого… И поэтому вы спрашиваете, в каких я с ним отношениях?.. — Шая развел руками, а Филип неудобно повернулся в кресле и застыл в напряжении. — Жила у него неделю — что еще?

— Ты больная к нему приехала? — помог ей Шая.

— И это известно… Откуда?

— Да болтают. Они же языка за зубами держать не могут.

— Болела. После Дьеппа, где опять не могла найти гостиницу.

— Почему к нам не пришла? — тихо укорил он ее.

— Куда?! Как бы я нашла тебя, Шая? Я с ног валилась. Приехала к своему связному. За что вообще я должна отчитываться?

Филип резко встал и вышел в соседнюю комнату, дав еле заметный знак своему товарищу, чтоб прекратил дознание.

— За меня, наверно, — сказал Шая. — За то, что не обеспечил тебе явки и не дал адреса на крайний случай… Теперь терзаться буду. Я ведь тебя больше люблю, чем ты думаешь… Не хочешь, значит, рассказать о них?

— Нет, — отрезала она. — Я нанималась работать против капиталистов и в пользу первого рабочего государства, а не против своих товарищей.

Он покачал головой, поглядел с нетерпеливым осуждением.

— Будем считать, что ты ничего не говорила… С ними плохо, Рене. Дело, конечно, не в Огюсте, а в Барбе. Они собрали материал на симпатизирующих нам моряков и решили им воспользоваться. Понесли его в Коминтерн — там им сказали, что этими вопросами занимается Разведупр Красной Армии, а они заявили, что к ним там отнеслись не по-товарищески: в приказном тоне, видите ли, разговаривали. Может, кто-то и получил там нагоняй: чтоб был впредь полюбезнее, но нам прислали четкое распоряжение, чтоб мы от них отделались: они становятся опасны. Если будут еще кому-нибудь предлагать свой товар. Французы же любят поторговаться…

Она пропустила мимо ушей поклеп на свою нацию.

— Что значит — отделаться?

— Успокойся — ничего страшного. Отправят работать по профессии. Но для них это хуже каторги. Это не мы с тобой, кто рискует каждую минуту.

— Дорио тоже с ними?

— Господи! Ты и Дорио знаешь! Собрала всех в одну кучу? Этот-то как раз в последний момент устранился, но ты сторонись его больше всех, держись от него подальше. Та еще птица! Значит, я пишу — с тебя все подозрения сняты, и вообще ты золото, а не работник.

— Это и писать нужно? — удивилась она.

— А ты как думала? Все в этой жизни должно быть занесено на бумагу и изображено в виде буковок — никак вы эти прописные истины не поймете, — и залучился в прежней, сияющей, чуть-чуть маслянистой улыбке, которая настолько выделяла его среди прочих, что было совершенно непонятно, как его до сих пор не поймали сыщики…

С Огюстом она встретилась еще раз. Он сам вызвал ее в Марсель, куда его, как он писал, сослали на галеры — на небольшой сухогруз, совершающий каботажные рейсы вдоль берега Франции. Устроили его туда по знакомству его прежние морские товарищи — может быть, из того списка, который стал теперь яблоком раздора и гулял по столам заговорщиков. Центр, словно в издевку, поздравил его с этим устройством, сообщил, что продолжает считать его своим боевым товарищем, и поручил следить за береговой линией: отмечать свершающиеся в ней перемены.

Письмо от него привез его брат Роберт. Звали его так, потому что он вел торговые дела в Южной Америке и там его имя в английском переложении звучало солиднее и убедительнее. Он пока что был коммивояжером, но мечтал о собственном деле. Он приехал к ней из Марселя: съездил к Огюсту и захотел поговорить о нем; судьба брата его волновала — особенно теперь, когда он был на другом конце земного шара и не мог ни помочь ему, ни как-то повлиять на его положение. Не будь этого разговора, она, может быть, и не поехала к Огюсту, потому что была на него сердита, но Роберт растрогал ее своей братней заботливостью.

— Я был у него только что — он мне про вас рассказывал, — сообщил он, как бы невзначай посматривая на Рене и прощупывая ее взглядом. — Он просил, чтоб вы приехали к нему и взяли кой-какие письма, которых он не мог мне доверить… Что за странную жизнь вы ведете? — и снова ненароком глянул на нее, сверяя свои впечатления с рассказом о ней Огюста. — Вы, правда, еще молоды, а ему сорок три — ему скоро на пенсию идти по морским правилам, а он всего-навсего мичман. Что это за пенсия будет, мичманская? Я про такую даже не слышал. Съездите к нему, пожалуйста. Я еще и денег ему недодал: сказал, что нет, а на самом деле пожадничал. Вы же знаете, мы, французы, народ прижимистый. Я хорошее дело с аргентинской бараниной провернул, — грустно похвастался он. — Перспективный рынок — хочу им заняться, — и подал ей деньги, свернутые в рулончик. — Извините — в таком виде, походном. Нам приходится верхом ездить: засовываем в сумки — привыкли. — Лицо его было не по-здешнему загорелым и обветренным. — Не хотите к нам? Здесь скучно — по сравнению с нашими просторами. Тут все замызгано, заезжено — поэтому, наверно, и беситесь: развернуться негде. Я ему то же самое сказал, а он мне: я здесь останусь, докажу им свою правоту. А мне кажется, он работать не хочет — вот в чем беда… Поедете? У вас с ним вроде любовь была? Короткая?

— Он и это рассказал? — Она недовольно качнула головой, но пообещала: — Поеду — для вас хотя бы.

— Правда? Если будете в Аргентине, приезжайте, — приободрился он. — Вот моя карточка.

— Если буду, непременно заеду, — пообещала она и поехала в Марсель к Огюсту: как-никак, первый любовник — почти что родственник…

Огюст встретил ее на дебаркадере, у которого стоял сухогруз. Немногочисленная команда разошлась, он один ждал ее: она сообщила ему время приезда. Она не обрадовалась встрече, да и он, хоть и изобразил на лице противоположные чувства, оставался раздраженным и злым, каким был до ее появления.

— Смотри, в какую дыру засунули! — с места в карьер начал жаловаться он, показывая ей одно за другим помещеньица пароходика, стоявшего без груза. — Знаешь, что они мне в вину вменили?! Не догадаешься! Что я ввел в заблуждение партию, когда написал, что ушел из флота лейтенантом, а на деле был мичманом! Ты можешь это себе представить?! Андре Марти, этот матрос, который офицеров терпеть не может, мне за это выговаривал! Он был председатель комиссии! Вот дрянь, а?! А это каюта?! Можно ночевать в ней?.. — Каюта и вправду представляла собой щелястую дощатую кабину с деревянными нарами и откидным столиком в качестве единственной мебели. — Вот за этим столом я пишу письма и прошения. Которые ты отвезешь в Париж, потому что по почте они не доходят.

— Почему?

— А я почем знаю? Потому что брать не хотят. Я их даже Роберту не дал. Он был у тебя?

— Был и деньги передал. — Она отдала ему походный сверток.

Он чуть повеселел:

— Хоть это. Платят-то гроши. Все те же двести франков. Проклятие какое-то!.. Нары не хочешь опробовать?