Свен Андерс Хедин - В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах

• Название: В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
• Автор: Свен Андерс Хедин
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-91678-037-6

Свен Андерс Хедин (Гедин) (1865–1952) — знаменитый шведский путешественник, географ, журналист, писатель, график, общественный деятель, самый известный швед, о чьем существовании забыли после Второй мировой войны. Совершил ряд выдающихся экспедиций в Тибет, Китай и Среднюю Азию, первым описал многие исторические памятники и ландшафты, устранил на карте мира десятки «белых пятен» и вообще был первым европейцем в этих местах. Среди исследователей Азии его имя стоит рядом с именем Николая Пржевальского.

Книга рассказывает о полном опасностей и приключений путешествии Свена Хедина в 1893–1897 гг. по Памиру, Тибетскому нагорью и среднеазиатским пустыням.

---

Пункт, где мы находились, был со всех сторон окружен покрытыми снегом гребнями; лишь кое-где выглядывали из снега голые вершины скал. Снег здесь лежал в два метра глубины. В сугробах была протоптана узкая глубокая тропа; идти по ней было все равно что по узкой перекладине через трясину.

Отдохнув и надышавшись чистым легким воздухом на высотах водораздела, мы покинули область Сырдарьи и медленно направились вниз в области, воды которых стекают в Аму-дарью. Спуск был здесь так же крут, как с северной стороны; приходилось переходить одну лавину за другой. Одна из самых больших лавин, скатившаяся накануне, была в 400 метров шириной и почти 20 метров глубиной. Киргизы сказали, что мы должны почитать себя счастливыми, что успели избегнуть встречи с ней. Когда лавина со страшной силой несется вниз, нижний слой ее силой давления превращается в лед, и несчастные, погребенные ею на пути, точно вплавляются в эту стекловидную массу, из которой нет спасения.

Усталые от дневных трудов, мы сделали привал в боковой долине; тут лежал снег в метр глубиной, но киргизы расчистили для нас площадку; посреди нее и раскинулась юрта, окруженная высоким снежным валом. На следующий день отправились дальше через долину ручья Дараут-кургана. Чуть не каждые 10 минут приходилось переходить вброд через этот ручей, журчавший под сводами и мостами из снега. От подошвы лавин лошадям приходилось сломя голову бросаться в воду, чтобы одним сильным прыжком очутиться затем на противоположном берегу. Я каждый раз с большим беспокойством следил за лошадьми, несшими вьюки с фотографическими аппаратами и боевыми припасами. Все, однако, обходилось благополучно. Только раз скатилась с гребня высокой лавины одна из лошадей, несших съестные припасы… Ее развьючили, вытащили веревками ящики из снега, снова навьючили, и караван медленно продолжал свой путь между сугробов до следующего падения и следующей остановки.

Около полудня пошел снег, и густой туман заволок все вокруг. Один киргиз пошел вперед, меряя глубину длинным шестом, точно моряк на неизвестном фарватере, с той лишь разницей, что мы искали мелких мест. Часто он проваливался в снег и должен был возвращаться, чтобы искать дороги в другом месте.

Долина эта открывается в большую долину Алая, где возвышаются длинные, глиняные, с башнями по углам стены крепости Дараут-курган, воздвигнутой Худояр-ханом. С час спустя мы были в киргизском кишлаке того же названия, состоящем из 20 юрт; старшиной был тут гостеприимный Таш-Мухамед-Эмин.

К снегу и туману присоединился еще сильный западный ветер, и, по словам киргизов, на перевале Тенгис-бай должен был свирепствовать страшный буран, от которого мы так счастливо успели уйти. Кто знает, что было бы с моим караваном, если бы мы вышли днем раньше и попали под лавину или днем позже, и нас застал бы буран.

Отдых каравана около перевала Тенгис-бай  

В ночь на 1 марта ураган ревел и рвал нашу палатку, расширяя щели между полосами войлока. Утром в палатке протянулись по направлению ветра длинные хвосты из мелкой снежной пыли, точно хвосты комет; один проложил себе путь прямо через мое изголовье. Спал я, однако, как медведь в берлоге, — пусть себе там метет и крутит, сколько угодно.

Мы простояли день в Дараут-кургане, так как буран продолжал свирепствовать; западный ветер взрывал вокруг нашей юрты густые облака снега, мелкого, как мука, и, не смотря на то что палатку прикрыли войлоками, обвязали веревками и укрепили шестами, угрожал снести самую палатку.

2 марта мы дошли до зимнего кишлака Гунды, но предварительно из предосторожности послали бывалых людей проложить и утоптать нам новую тропу через сугробы, так как старую совсем замело. Мы держались как можно ближе к южному склону Алайского хребта, идя вдоль него; тут снег местами уже посмело.

В Гунды с нами приключилось несчастье. Мы только что пришли в кишлак, разбили юрту, поставили постель, разместили ящики и часть более хрупкого и ценного багажа, как вдруг Рехим-бай нечаянно толкнул ртутный барометр, да так, что стеклянная трубка разлетелась вдребезги и серебристые шарики ртути раскатились по коврам. Драгоценный, хрупкий прибор, который я добросовестно проверял по три раза в день, пеленал и нянчил, как грудного младенца, стал теперь никуда не годным, хоть брось. Рехим-бай остолбенел, но так как он, собственно, был не виноват, то я ограничился легким выговором. Да и что толку было бы бранить его: барометра этим не починишь. Пришлось с тех пор обходиться тремя анероидами и гипсотермометром.

В утешение мне люди устроили вечером концерт. Один из киргизов уселся посреди моей юрты и сыграл на «кобусе» — трехструнном инструменте; струны перебираются пальцами. Музыка эта уныла и монотонна, но полна чувства и чисто азиатского настроения. Сколько раз за эти долгие годы предстояло мне еще прислушиваться к звукам этого примитивного струнного инструмента, сколько темных одиноких вечеров предстояло скоротать, слушая непритязательную музыку! Я скоро привык к ней, и она доставляла мне такое же наслаждение, как туземцам. Любил я ее потому, что под эти звуки так сладко мечталось о родине, а хорошо иногда всласть потосковать о родине!

3 марта. Чем дальше мы подвигались к востоку, тем глубже становился снег. Последний буран замел тропу и намел такие сугробы, что весь день нам приходилось пускать вперед четырех верблюдов, чтобы они протоптали дорожку; по их следам медленно и тяжело подвигались лошади. Ветер налетал порывами и окутывал караван непроницаемым облаком снежной пыли.

Так мы добрались до мелководного ручейка Кашка-су. По ту сторону его лежал аул того же названия. Чтобы попасть туда, пришлось перебраться через ручей по мосту изо льда и снега. Там была приготовлена для нас необычайно удобная юрта с коврами не только на полу, но и кругом по стенам; посреди юрты весело пылал огонь; искры и маленькие уголья так и скакали кругом, и одному из киргизов приходилось все время наблюдать, чтобы они где-нибудь не прожгли ковров.

4 марта. Весь день шел снег; всю окрестность заволок густой туман; все было бело кругом; небо и земля сливались. Единственной точкой опоры для глаза была темная линия каравана, голова которого казалась уже серовато-белой и исчезала в тумане. Впереди шли два верблюда. Ехавшие на них проводники отыскивали наиболее твердый слой снега и поэтому ехали, виляя из стороны в сторону. Снег был так глубок, что верблюды часто неожиданно проваливались в него почти по уши, и тогда приходилось выбирать другое направление.

Лошади шли по следам верблюдов, волоча по снегу вьюки и стремена. Молчаливо и тяжело тащился наш караван. Наконец на холме показалась юрта, похожая на черную точку среди этого безграничного белого снежного океана; рядом суетились люди, разбивая другую юрту. Нам оставалось пройти до них только 120 метров, но дорога шла по оврагу со снегом в два-три метра глубины, и мы бились больше часу, чтобы благополучно провести наших вьючных лошадей.

5 марта. Погода была тихая. Около 11 часов утра проглянуло солнце, туман рассеялся, и открылась величественная альпийская страна, Заалайский хребет; там и сям еще виднелись легкие прозрачные клочки тумана. Временами показывалась и гора Кауфмана (7000 метров) — блестящая серебром пирамидальная вершина.

Утром 6 марта мы снарядились в поход. Еще задолго до восхода солнца четыре киргиза на верблюдах отправились прокладывать для нас дорогу через сугробы. Киргизы сообщили, что могло быть и еще хуже, чем было. Иногда снегу наваливает в уровень с юртами; тогда, чтобы поддержать сообщение между аулами, пускают в ход домашних яков. Последние пропахивают рогами в снегу туннели и узкие борозды, а по ним уже и проходят киргизы.

Предстояло перейти Кызыл-су, а это было нелегко. Река была почти вся покрыта льдом, только посередине быстро текла полоса воды, шириной метров в десять. Испытываешь крайне неприятное ощущение, когда лошадь останавливается на краю льда, готовясь сделать скачок в реку, — так легко ей поскользнуться и сорваться. Тогда придется основательно искупаться, а при такой погоде это не только неприятно, но и опасно. Когда же очутишься благополучно в воде, голова кружится, — вода так и бежит и кипит около лошади, и стоит взять чуть в сторону от брода, легко можно попасть на глубокое место, где лошадь потеряет опору под ногами, и течение унесет ее. Такие случаи весьма обыкновенны здесь в летнее время.

Кызыл-су осталась влево, а мы отправились посередине долины к склону Заалайского хребта. Местность здесь очень неудобная для перехода; из земли били многочисленные источники; некоторые из них были покрыты ледяной корой, другие, там, где температура была повыше, только салом, представлявшим коварную, мягкую поверхность, в которую лошади глубоко проваливались. По стуку лошадиных копыт слышалось, какая почва была скрыта под снегом. Глухой стук отмечал крепко замерзшую почву, звонкий стук — плотный лед, а гулкие, раскатистые звуки — что мы едем по ледяному полю, образовывающему свод.